Перед премьерой в Парижской опере Дмитрий Черняков рассказал Алексею Тарханову о "Снегурочке" и других русских операх за рубежом.
Фото: Алексей Тарханов, Коммерсантъ / купить фото
— Как вам удалось уговорить Парижскую оперу на "Снегурочку"? Вещь не такая известная, очень русская, настоящий славянский шкаф.
— Мне как раз интересно рассказывать о том, чего не знают. Можно соревноваться в известном, это тоже интересно: "Евгений Онегин", "Тристан и Изольда", но эти вещи и без меня никуда не денутся со сцены. А вот "Снегурочку" в Париже не видели с прошлого века. Когда Стефан Лисснер собирался занять пост интенданта Парижской оперы, он мне позвонил. "Нам нужна русская линия. Ты так это любишь. Вот у тебя был Римский-Корсаков, "Сказание о граде Китеже" в Амстердаме, давай его повторим". Потом решили взять что-нибудь поменьше. Сошлись на "Иоланте", а потом придумали дополнение в виде балета. Но "Китеж" все равно над нами висел. А потом подумали — много раз он уже был и тут и там. Пусть будет Римский-Корсаков, но другой.
— И возникла "Снегурочка"?
— И возникла "Снегурочка", которая не шла здесь с 1908 года. Да и тогда это была постановка на сцене Opera Comique, на французском языке с сокращениями. Есть еще запись на Radio France 1950-х годов, та же французская компакт-версия. Это не очень серьезно. Мне всегда казалось, что у Римского-Корсакова три выдающиеся вещи. Я делал "Сказание о невидимом граде Китеже" и делал "Царскую невесту". Мне хотелось завершения, и вот "Снегурочка" сама плывет мне в руки. Римский-Корсаков мало известен на Западе как оперный композитор. Он для них такой этнический автор. Но есть же пример Яначека, которого так же держали в восточноевропейской резервации, не знали, а теперь он повсюду. Мне хотелось, чтобы так случилось и с Римским-Корсаковым. Чтобы его взяли в большой клуб.
— Неужели самого факта постановки для этого достаточно? Ну не шла "Снегурочка" раньше и не будет идти потом, как ее ни зови.
— В Снегурочке много ролей, и я с самого начала хотел интернациональных певцов, больших имен, тех, которые поют в "Дон Карлосе", в "Трубадуре", в "Богеме" и которых в русскую оперу обычно не назначают. В русскую оперу берут русских. А я хотел вывести на сцену большой состав для большой итальянской или французской оперы. Пусть они свои натренированные на Верди голоса подарят Римскому-Корсакову, пусть споют по-русски. Это еще и для публики важно: большие певцы, значит, стоящая вещь.
— Как оперу воспримут французы — неужели как Астерикса с Обеликсом? Берендеи, весна-красна, девочка-снегурочка, какой-то абрамцево-талашкинский Дисней. Что вам этот Ярило?
— В грубом искусстве театра зритель не все видит. Но для меня важно, чтобы мелочи со мной говорили подробно. Я никогда не приму на веру какие-то обстоятельства, пока не пойму, кто такие Весна или Леший, почему они так выглядят, почему они так называются. Мне нужно все-все понимать, чтобы все стало мясисто. Это легче для фантазии, тогда видишь, как расшивать. Ведь часто опера приходит к нам из уже мертвого театрального мира, разве что музыка жива. Раньше я писал большие тексты — инструкции по пользованию спектаклем, теперь бросил, он должен говорить сам, если этого нет — это мой промах.
— С чего начинается ваше понимание? С театральной библиотеки? С архивов? С записей?
— Да нет, если взять произведение разумом, можно продвинуться, конечно. Можно узнать и прочитать тонны всего, но главное не это, а интонация, которая вдруг приходит к тебе благодаря какому-то инстинкту, а совсем не потому, что ты потратил время на книги и архивы. Когда появляется интонация, все решается сразу. Я пытаюсь к ней прислушаться и ее не потерять. Мечтаю выработать инструмент ее гарантированного прихода. Дедлайн тут не поможет, я все дедлайны срываю. Для меня главное, что в тот момент, когда я приношу свои идеи, они должны меня сделать счастливыми. А если нет этого захлеба, то никакой дедлайн меня не заставит работать быстрее.
— Вы оказались сейчас полномочным представителем русской оперы на Западе. Вы же не строили на это планы, наверное, даже сопротивлялись, говорили "Нет, нет и нет!"
— "Нет, нет и нет" я не говорил. Я не строю планов на жизнь, все само к этому текло и притекло. Признаю, что для многих я представитель русской оперы. Я не хочу их разуверять, потому что мне это нравится. Я ставлю русские оперы не потому, что я из России, а потому что я их люблю. Это всегда было моим желанием, я никогда не считал, что меня помещают в резервацию, я ставил Вагнера, Верди, Берга и так далее. Мне очень нравится, что я могу преподнести многие вещи, которые мы знаем с детства, а здесь их и не слышали, как ту же "Снегурочку". До того как мы поставили с Баренбоймом "Игрока" в Берлине, это была малоизвестная "русская опера", которую привозили к ним на гастроли, в основном из Мариинского театра. Теперь опера Прокофьева даже без русских солистов и русских театров идет везде — в Ковент-Гардене, Франкфурте, Вене и Амстердаме. Когда я думаю, что это и благодаря нашему спектаклю, я чувствую себя очень довольным.