На Новой сцене Александринского театра показали премьеру спектакля "театра post", выпущенного при поддержке Фонда Михаила Прохорова. Первую российскую постановку произведения американского авангардиста Элвина Люсье "Я сижу в комнате" посмотрела Алла Шендерова.
Катушечники в спектакле заменяют декорации
Фото: Анастасия Брюханова
Для Дмитрия Волкострелова — ученика Льва Додина, экспериментирующего с новой драматургией, придумывающего театральные версии знаковых музыкальных текстов ХХ века и тем самым расширяющего границы театра, эта постановка — завершение триптиха, начатого двумя "Лекциями" ("О ничто" и "О нечто") Джона Кейджа, который, в свою очередь, может считаться учителем Элвина Люсье. До встречи с Кейджем он сочинял вполне традиционную музыку, а после 1960-го начал извлекать звук из чего ни попадя, улавливать электромагнитное излучение мозга и пытаться визуализировать звук с помощью света. Впрочем, в "Я сижу в комнате" (1970) все относительно просто: герой произносит некий текст, записывает его на два магнитофона и прокручивает снова и снова — "пока резонирующие внутри комнаты звуковые частоты не приумножат себя настолько, что любое подобие речи, за исключением, может быть, ритма, не окажется уничтоженным".
Этот авторский текст — небольшой абзац — Волкострелов делит на части, устанавливает в темном зале Новой Александринки 32 подсвеченных пюпитра (на каждом — лист с двумя-тремя словами) и рассаживает за ними зрителей. А на маленькой эстраде, где вместо декораций стоят два больших катушечника и два небольших стола с цифровыми устройствами, сидит актер Иван Николаев. Ему достается первая фраза: "Я сижу в комнате". Остальное произносят зрители, ставшие и оркестром, и солистами: актриса Алена Старостина по очереди подходит к каждому с микрофоном и предлагает произнести написанное на пюпитрах. Затем Иван Николаев прокручивает ленту то на правой, то на левой бобине, пересаживаясь от стола к столу. Пока звук, как сказано в произносимом тексте, не превратится в "резонирующие внутри комнаты частоты, выявленные речью" — в одну переливающуюся музыкальную фразу, звуки которой постепенно тускнеют, как обычно тускнеет свет. Собственно, свет — несколько фонарей и лампочки на пюпитрах — тускнеет тоже: пространство погружается в темноту ровно в тот момент, когда звук превращается в таинственное нечто. Или в ничто.
И тут, конечно, самое время поговорить о реакции зрителей — тех, которые даже от самого продвинутого спектакля все еще ждут острого сюжета, ярких декораций и веселой музыки. Во время "Я сижу в комнате" публика сначала сидит чинно — каждому интересно услышать свой голос в записи. Иван Николаев прокручивает запись не только на катушках, но и на "цифре", меняя частоты и переписывая звуки с носителя на носитель, — к первоначальной записи подмешиваются и те шумы, что производят зрители. Человек слева от меня сначала шуршал листом с пюпитра, ритмично включал и выключал фонарик (хотя фонари просили включать только после окончания действия) — это и все прочее потом можно было расслышать в записи. Вероятно, в иной ситуации это отвлекало бы, но то ли подействовали специально подобранные звуковые частоты, то ли режиссер добился такой гармонии формы и содержания, что даже самые сложные зрители понемногу погрузились в медитативный транс.
И с одной стороны, все участники спектакля находились в полном покое. А с другой — остро реагировали на малейшие изменения. Так обычно реагирует зритель в японском театре но — когда герой, долго пребывавший в полной статике, вдруг поднимает палец, зал дружно ахает. Но если и сравнивать "Я сижу в комнате", то с постановкой "Cantos" Семена Александровского — сокурсника Волкострелова, тоже недавно дебютировавшего в опере (см. "Ъ" от 14.12.2016). Хотя бы потому, что других таких спектаклей у нас пока просто нет. При абсолютной непохожести зрители Александровского, так же как и Волкострелова, незаметно для себя становятся действующими лицами.