В Государственном Русском музее открылась выставка, посвященная 175-летию со дня рождения Василия Верещагина (1842-1904). МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ, ностальгически вспомнив, что картинами Верещагина иллюстрировали в СССР школьные учебники истории, изумился, насколько же сложен, казалось бы, очень простой художник.
Взгляд Верещагина на войну был революционным. Он впервые представил ее не как игру в солдатики, не в жанре «ура, мы ломим, гнутся шведы». Славные походы против туземцев у него — мясная лавка отрезанных голов, Шипка — огромный морг под открытым небом
Фото: Евгений Павленко, Коммерсантъ / купить фото
Верещагину мучительно тесно в залах корпуса Бенуа, куда буквально утрамбовали юбилейную экспозицию художника, превыше всего ценившего обретенные им на Востоке простор и волю: "Вместо парижской мансарды или комнаты Среднего проспекта Васильевского острова у меня была киргизская палатка, вместо "островов" или Meudon — снеговые горы". Верещагин относился к своим выставкам как к произведениям искусства, как к самим картинам или резным золоченым рамам, которые он за бешеные деньги для них заказывал. Русский музей реконструировал один из его фирменных приемов, дополнив экспозицию этнографическим "комментарием": восточными костюмами и украшениями.
Любая выставка Верещагина обречена на неполноту. Самые сенсационные его картины погибли или пропали. Три скорбные работы, посвященные безвестно павшим при покорении Туркестана солдатам, уничтожил в 1874 году сам художник, уязвленный обвинениями в антипатриотизме. Наследник престола, будущий Александр III, высказался с подкупающей медвежьей прямотой: "Либо Верещагин скотина, или совершенно помешанный человек". Впрочем, и немецкий, и австрийский генштабы наложили запрет на посещение выставок Верещагина военнослужащими.
Картина, изображающая варварскую казнь англичанами мятежных сипаев — их разрывали на части пушечными выстрелами, — куда-то подевалась из американского музея лет сто назад: не исключено, что ее выкупили и уничтожили оскорбленные британцы. Не все просто и с сохранившимися работами: "Казнь заговорщиков в России", хранящуюся в Музее политической истории и не выставлявшуюся с 1920-х годов, Русский музей не смог получить по техническим причинам.
В свое время Верещагин был самым известным в мире русским художником. Его картины объехали всю Америку, покорили европейские столицы. В России же его считали "не нашим" человеком. Ревнуя к успеху, клеймили за "бесцеремонное самолюбование" и в первую очередь — за "американизм". Он отвечал обществу взаимностью, держась в стороне от отечественного "арт-процесса" и коллег.
Так же, как на выставке, тесно Верещагину в истории искусства, режущей его творчество по живому. С одной стороны, "большое общественное значение" запечатленных им ужасов Туркестанского похода и Русско-турецкой войны или "Трилогии казней". Опять-таки военная доблесть и гибель на борту броненосца "Петропавловск" в Порт-Артуре принуждают даже недоброжелателей к уважительному тону. С другой стороны, "так же, как нельзя назвать Ливингстона или Пржевальского поэтами... так точно и Верещагина нельзя считать истинным художником".
Выставка явочным порядком аннулирует этот приговор, вынесенный Александром Бенуа. Верещагин — живописец, да еще какой. Становится очевидным, что "фотографическая четкость" того же "Смертельно раненного" не свидетельствует о скудости живописного воображения. Отчетлива сама реальность, опаленная азиатским солнцем, а солнцу Верещагин поклонялся. Он не гнался за живописностью ради живописности, но, когда этого требовал замысел, пространство кремлевских соборов, превращенных солдатами Наполеона в конюшни, представало в картинах цикла "1812 год" волшебным мерцающим ковром. Таинственно заманчивы порталы буддистских и синтоистских храмов, горные пейзажи с их световыми эффектами заставляют вопреки логике и хронологии вспоминать о северном модерне.
С "общественным значением" все так же неочевидно, как и с живописным качеством Верещагина. Недаром его картины так любят помещать на обложки изданий Редьярда Киплинга. Верещагин такой же "певец империализма", только, в отличие от Киплинга, пороха не нюхавшего, он идеальный мультипрофессионал колониальной эпохи. Он художник в той же степени, что и этнограф, и, безусловно, военный разведчик. Пожалуй, неслучайно в его картинах впервые в истории появился мотив допросов и казней шпионов и диверсантов: в туркестанском цикле, и в "1812", и в работах, сделанных на Филиппинах в 1901 году. Что, как не секретная миссия, могло понести Верещагина на острова, где США вели истребительную войну против повстанцев?
И еще он предтеча военных фотокоров и операторов, в циклах картин, как на кинопленке, проматывающий ход сражений. Но не с божественной точки зрения полководца, а с точки зрения неизвестного солдата. Такой взгляд на войну был потрясающе революционным. Верещагин впервые представил ее не как игру в солдатики, не в жанре "ура, мы ломим, гнутся шведы". Славные походы против туземцев — мясная лавка отрезанных голов, Шипка — огромный морг под открытым небом, и смерть не сразу настигает мертвого солдата, продолжающего по инерции свой бег. Не будет преувеличением удостоить Верещагина титула певца-обличителя "бедствий войны", который до него заслужили лишь Жак Калло и Франсиско Гойя.