Квартал
Как устроен город
Париж. План города, XVII век
Кварталы — это клетки городской ткани, материал, из которого строится городской организм. Я бы даже, вслед за Патриком Джедсом, биологом, ставшим урбанистом и впервые предложившим идею «органического города» (он, кстати, создал в 1920-х первые генпланы Тель-Авива, Иерусалима и Яффы), продолжил эту метафору и сказал бы, что строение этой клетки определяет качества города. Некоторые города имеют строение простейших, а в некоторых клетки достигают изумительной морфологической сложности.
Для истории градостроительства обычный вопрос — является ли клетка прямоугольной и, соответственно, выстроен ли город в регулярной сетке или следует рельефу и выстроен из кварталов свободных форм. Джедс именно второй случай полагал «органическим городом». Честно говоря, я не думаю, что степень органичности среды зависит от регулярности сетки: города барокко, скажем, на Сицилии, или классицизма в Испании отличаются средой в высшей степени органичной, а города с тщательно выстроенной в 1960-е планировкой по ландшафту — например Фирмини, спроектированный Ле Корбюзье, или наш Владивосток — бывают на редкость противоестественными. Регулярность сетки — это не вопрос органики ткани, это вопрос о власти.
Мне не известно ни одного города с одним прямоугольным кварталом — их всегда несколько, они всегда следствие деления целого на одинаковые части, и это деление должен осуществить кто-то извне. Люди сами с их врожденными противоположными социальными инстинктами — жаждой равенства и жаждой первенства — о простом геометрическом порядке договориться не способны. Для этого нужна внешняя сила, поэтому регулярный город — это результат воздействия власти. Чаще всего это города, возникшие в результате колонизации, и древнегреческие города на территории Малой Азии (Милет, Приена), римские города в Европе, Азии и Африке (Сплит, Тимгад), большинство американских городов — это прямоугольные сетки колонизующих государств и оплоты колониальных администраций. Градостроительная реформа Екатерины Великой, создавшей Комиссию для устройства городов под руководством Ивана Бецкого, перестроила в регулярной манере 416 городов из 497 существовавших в России — яркое проявление феномена «внутренней колонизации», о которой написал книгу Александр Эткинд,— в отличие от Рима или Британии, мы колонизовали собственную территорию и население.
Но при всей значимости этого вопроса мне он представляется вторичным. Вообще, то, что мыслится прямоугольным, совсем не обязательно является таковым. Сергий Радонежский ясно высказался, что монастырь должен быть выстроен по образу Небесного Иерусалима, и поскольку в Откровении Иоанна Богослова прямо сказано, что Град Небесный «расположен четвероугольником, и длина его такая же, как широта», то и Сергий велел строить монастыри «убо четверообразно». Все русские монастыри с тех пор изображают Небесный Иерусалим, и ни в одном не получилось построить прямоугольных стен. Это прямо какой-то рок: сказано «четверообразно», а на деле какой-то блин. Но все же вряд ли это вызвано органической неспособностью русского архитектурного гения произвести правильный квадрат. Видимо, гуляющие за извивами рельефа стены казались древним зодчим в достаточной степени прямоугольными.
Важна не форма клетки, а то, как устроена граница и что у клетки внутри. Хотя, конечно, когда рассматриваешь планы древних городов — Вавилона, египетской Гизы, Милета, японской Нары — и сравниваешь их с Барселоной, Парижем, Лос-Анжелесом, то это немного поражает, поскольку они неотличимы. Прямоугольные кварталы, чуть различные по форме и размерам, равно свойственны древним империям, республикам, просвещенным монархиям, буржуазным демократиям и тоталитарным мечтателям. Как будто вся история городского человечества в ее высших проявлениях — это просто тетрадка в клетку.
Но эти квадратики кварталов заполнены разным содержанием. В древних городах Месопотамии, Египта, Греции и Рима этот квадрат — просто частное владение. И осваивается оно так же, как садовый участок: сначала строятся высокие стены, чтобы никто не увидел, что внутри, к этим стенам пристраиваются жилые помещения, и все они выходят в центральный двор, патио, где, собственно, проходит жизнь кроме сна — там собирают воду, там бассейн, там готовят еду и т. д. Вообще, древние города были, видимо, в большей степени похожи на мусульманские махалли — кварталы Узбекистана или Туниса, которые сохранили античный идеал непосредственно до сегодняшнего своего массового уничтожения средствами индустриального домостроения. Узкие переулки на одного осла с упряжкой, высокие глухие каменные стены, пахнет сухой горячей гнилью, в праздник по улицам течет кровь казнимых баранов, орут одуревшие от нее кошки и собаки, а внутри, за заборами,— дворцы, фонтаны, сады, бассейны, восточная нега и послеполуденный отдых фавна. Поразительным образом мы воспроизвели ту же структуру пространства в дачных поселках на Рублевке, только каменные заборы заменяет старый добрый профнастил.
Чтобы получить европейский квартал, понадобилась тысячелетняя эволюция. И связана она была с тем, что европейские народы, в отличие от южных, никаких кварталов не знали и жить в них не желали. У них было совершенно иное устройство коллективного пространства, основанное на ином изобретении — «длинном доме», который нам известен по скандинавским раскопкам.
Планы ранних европейских городов (скорее деревень) хорошо исследованы, Анри Пиренн описал их еще в 1920–1930-е годы, а позднее они были детально исследованы великим французским историком Жаком Ле Гоффом. Если совсем просто, то структура там такая. Через город идет лента дороги. А к ней, как флажки, привязываются участки отдельных владений. Они узкие и длинные, с задней стороны они ничем не ограничены и могут быть длинней или короче — кому как надо. Но они ограничены с боков — соседями — на главной дороге у всех одинаковая ширина.
Это, конечно, не «длинный дом» скандинавского типа, где на всю эту полосу было только одно помещение, но это результат его эволюции. Этот дом имел иную морфологию, чем античный. К дороге примыкало главное помещение — лавка, трактир, общий зал. Это было сердце дома — а вовсе не двор в центре участка. Над ним, на втором этаже, располагалось жилище хозяина. Дальше шли жилые помещения второстепенных членов семьи и работников, потом кладовые, потом производственные помещения, потом хозяйственный двор, потом огород. Чем дальше от улицы, тем больше это похоже на деревню.
В принципе, город можно построить и на этой основе. И, скажем, Лондон с его структурой длинных и узких кварталов из таунхаусов в значительной части так и построен. Но европейские города в большинстве своем основаны на местах римских поселений и унаследовали прямоугольную сетку кварталов. И европейский квартал — это результат наложения, скрещивания двух совершенно различных структур расселения. Это очень сложная клетка. Квадраты кварталов нарезались ленточками, и в них строились отдельные дома.
Клетка получила два новых органа. Во-первых, фасад. Теперь квартал выходит на улицу не глухой стеной, а, наоборот, передом дома, он не защищается от улицы, но приглашает войти, открывается магазинами, кафе, банками и т. д. Во-вторых, общий двор. И это — отдельная проблема.
Не все европейские горожане строили себе длинные дома. Существовала аристократия. Есть отдельная история про то, как античный способ расселения прожил Средние века, но, так или иначе, к XVI веку в Европе возникло новое изобретение — городской дворец. В отличие от «длинного дома», он занимал квартал целиком. В отличие от античного дома, он получил роскошный фасад, правда, не для торговли, а для достоинства. И у него был роскошный двор, то, что у нас называется курдонер, буквально «двор чести».
Если вы помните первую парижскую сцену «Трех мушкетеров» Дюма, где д’Артаньян ухитряется нанести оскорбление Атосу, Портосу и Арамису сразу, то действие там происходит во дворе городского дома де Тревиля. Двор европейского дворца — это место, где постоянно находятся дворяне, гвардейцы и мушкетеры, которые соревнуются друг с другом роскошью и доблестью, это гостиная для светского общения, место политики, интриг, сплетен, дуэлей, замена античной агоры.
Вальтер Беньямин в «Московском дневнике» замечает, что в Москве «деревня играет в прятки с городом» — имеется в виду, что, зайдя в подворотню, внутрь квартала, он обнаруживал там совершенно сельский, не городской пейзаж. На улице — ровный ряд доходных домов, а на задах — деревня. Собственно, всем известная картинка из букваря — «Московский дворик» Василия Поленова, изображающий вид во двор из его окна в Трубниковском переулке (теперь тут Новый Арбат),— о том же. Но картина, которая в 1870-е годы была такой очаровательно московской, на самом деле запечатлела этап в эволюции европейского квартала, который проходили все европейские города — просто Москва позже других. Зады «длинного дома», которые выходили внутрь квартала, это были именно сельские зады, место хранения инвентаря, повозок, разного нужного в хозяйстве скарба, а вовсе не «сердце дома», как в античности. В английских длинных кварталах там до сих находятся крошечные палисадники и ямы для угля. Двор европейского квартала сначала был задами — складами для дров, конюшнями, парковками для телег и т. д. Это была не деревня, но нечто вроде городской окраины.
Понадобилось воздействие образа роскошного двора из дворцовой архитектуры, помноженное на желание буржуазии жить по аристократическому образцу, чтобы возник тип европейского буржуазного квартала — роскошный двор, окруженный стеной отдельных домов одной высоты и кратной ширины, парадный въезд во двор и множество сложных, разнообразных фасадов, подчеркивающих отличие каждого дома от стоящих рядом.
Это кварталы Парижа и Каменного острова в Петербурге, сохранившиеся дома конца XIX — начала ХХ века Западного Берлина и Вены, Рима и Барселоны. Это сложное изобретение, которого никто не изобретал, оно родилось само из вековой эволюции. Но после рождения его в течение двух веков шлифовали и совершенствовали архитекторы Европы. Это результат двух наложений — варварского европейского расселения на античные города и аристократического дворца на буржуазный квартал. До сих пор это самое комфортное и дорогое жилье в мире. Ничего лучше и сложнее для построения городской ткани пока не изобретено.
Европейские кварталы могут быть прямоугольными или свободных форм, но при этом они сохраняют эту морфологию клетки. Шахматы — сложная игра, плоскостной порядок из 64 клеток создает множество вариантов и стратегий поведения. Но европейский город — это четырехмерные шахматы человеческой комедии, где ячейка твоего пространства (комната) встроена в порядок таких же помещений в доме, который встроен в порядок домов в квартале, который встроен в порядок кварталов в районе, который встроен в порядок районов в городе,— и при этом ты можешь двигаться по сложным правилам. И все эти отношения продуманы и гармонизированы.
Эта система обеспечивала уместность каждого дома в городе и каждого горожанина в городском сообществе. Она была устойчива, способна к самонастройке и эволюции. Какой самовлюбленный дебил мог решить, что ее можно уничтожить и придумать что-то принципиально лучшее? Мы, в общем, знаем какой — Корбюзье. Но, честно сказать, европейский квартал погиб сам, он лишь сделал из этой гибели выводы.
Почему это произошло? Очень просто — от бедности и жадности. Это изобретение оказалось слишком дорогим.
В конце XIX — начале ХХ века город стали массово заселять рабочие, которых тогда на заводах и фабриках требовалось на два порядка больше, чем сегодня. Они мало зарабатывали, и им нужно было жить по возможности компактно — иначе их трудно было бы доставить на завод к одному времени. Так возник американский «гантельный» дом. Это квартал, застроенный домами практически полностью, вместо внутреннего двора оставалась узкая щель. «Гантельным» он называется потому, что узкие ленточки домов, на которые нарезался квартал, в плане были в форме гантели, чтобы между двумя соседними ленточками образовывалась щель для света и воздуха. Квартиры из-за высокой плотности получились сравнительно дешевыми, но естественного света почти не было, свежего воздуха тоже, столпотворение бедных людей, плохая звукоизоляция, коридорная система не украшали жизнь. Зато девелоперы и домовладельцы получали от рабочих даже больше денег, чем от буржуа с квартирами в нормальных кварталах. Любви к ним это не прибавляло. Принято говорить, что это было ужасное жилье, хотя по сравнению с отечественными бараками или общежитиями для рабочих здесь были определенные достоинства.
Эта предельная плотность взорвала квартал изнутри. Архитекторы левых убеждений, Корбюзье прежде всего, придумали простую и очевидную вещь — жилую башню. Если уничтожить квартал, оставить только его территорию, и построить на ней башню, то каждое окно увидит солнце, ветер будет продувать все квартиры, хватит места для зелени, а плотность можно создавать любую, просто повышая этажность.
И это было правдой. И Корбюзье, который это пропагандировал, действительно придумал лучшее жилье для рабочих, чем предлагали переуплотненные кварталы. Но тут были свои издержки. Была потеряна улица, фасад, общественный первый этаж, двор — и в конечном счете город. Вместо четырехмерной шахматной доски возникло образование из пятен с вертикальными муравейниками и дорожками между ними. Сложная морфология городского организма разложилась до элементарной протоплазмы. Квартал умер. Возник микрорайон.