Микрорайон

В детстве меня занимали отношения между домами 34 и 36 по Петрозаводской улице. Это были две хрущевские пятиэтажки (теперь их уже снесли), поставленные так, что они соприкасались только одним углом. По замыслу, вероятно, это соприкосновение мыслилось совсем встык, но в реальности между углами оставалась узкая, сантиметров 20, щель. Взрослый не мог пролезть, но ребенок мог, и это было приключение. Высокая щель, местами выщербленная, зрительно острая и опасная. Она выла от ветра и подвывала тогда, когда его больше нигде не было. Казалось, дома стоят на страже, могут сблизиться и закрыть проход на манер Геркулесовых столбов. Но если проскользнуть быстро, они не успевали. И можно было с пустыря с голубятней, который отделял дома от дороги, оказаться совсем в другом пространстве — на пустыре с качелями,— которое заменяло этим пятиэтажкам двор. Уже в более возрастном, профессиональном состоянии я недоумевал, какой безумец и зачем поставил две пятиэтажки таким образом. В принципе, мир моего детства — Химки-Ховрино — проектировала мастерская Каро Алабяна (который Театр Советской армии), но он, думаю, в этом решении не участвовал.

Такие щели (или что-то подобное) разрывают ткань повседневной банальности и заставляют ощутить, как странно устроилась жизнь. Микрорайоны так обыденны, что их устройству трудно удивиться, но по некотором размышлении любой поймет, что такая форма жизни не могла родиться сама. Это же кто-то так придумал, у этого же есть автор, с него можно за это спросить. Но его нет.

В историях архитектуры ХХ века есть масса важных подробностей изобретения разных новых форм, но микрорайонов нет. Они то ли зарождаются в начале 1930-х в маргинальных поселениях во Франции (так считает Спиро Костоф), то ли в недрах советских территориальных мастерских (деятельность которых так ярко исследовал Марк Меерович) — где-то на периферии истории. Зато теперь они занимают две трети территории российских городов.

Счет принято предъявлять Ле Корбюзье, и в этом есть логика. Он ненавидел традиционный город, он хотел снести Париж и Москву и построить вместо них свои произведения, традиционные улицы — унылые коридоры, как он их называл, вызвали у него почти физическое недомогание — это все правда. Но он не проектировал микрорайонов. Даже городок Фирмини, где он работал с середины 1950-х, приобрел свой нынешний, очень бирюлевский вид усилиями его последователей, а не его самого – он сделал только церковь неописуемого вида и две жилые пластины. Другое дело, что он придумал продукт индустриального домостроения — типовой многоквартирный дом, изделие, взорвавшее традиционный город.

Это был ответ на вопросы города XIX века, не способного решить проблему массового жилья. На неспособность придумать жилье в городе, которое рабочий мог бы купить за свою зарплату. На переуплотненный квартал, где рабочие снимали жилье. На дворы-колодцы, на отсутствие естественного света и воздуха, на имущественную сегрегацию. Этот дом разрушал ценности традиционного города — кварталы, дворы, переулки, улицы, площади, бульвары, набережные. Идеальной формой для него была башня или пластина из одинаковых жилых ячеек, каждая из которых выходит окнами на открытое пространство, вентилируется и освещается. Единственное, что мешало такому дому,— это соседние дома: они загораживали солнце и портили воздух. Поэтому лучше всего было располагать этот дом на лесной опушке, чтобы рядом других не было.

Это было изобретение, поменявшее силовое поле города на противоположное. До того частицы города — дома — тяготели друг к другу, стремились слиться соседними стенами. После — стали взаимно отталкиваться, чтобы не мешать друг другу потреблять свет и воздух,— как одинаково заряженные частицы. Города проиграли в расходах на транспорт, канализацию, отопление, электричество, связь, но выиграли в качестве массового жилья.

Луис Мамфорд, один из ярких критиков индустриальной цивилизации, определял это качество как «минимум жизни». В определении скрыта горькая ирония — в XIX веке достижение минимальных жизненных требований было одним из главных социальных лозунгов. Количество квадратных метров на человека, инженерное обеспечение (тепло, вода, электричество), доступ к образованию, к медицине, к культуре были предметом яростной борьбы. В массовом жилье это превратилось в нормы — законы.

Надо признать, минимальных показателей много где удалось достичь. В России практически нет трущоб или фавел, везде электричество, отопление и канализация, почти везде горячая вода и газ. Для XIX века это фантастическое чудо. Оборотная сторона дела в том, что нормированный «минимум жизни» не позволяет развиваться в сторону максимума, который становится отклонением от норм. В городе из отталкивающихся друг от друга домов не образуется улиц, нет места для магазинов или кафе, здесь не получается выстроить площади с театрами, музеями, клубами, здесь невозможно даже построить дом, отличающийся от типового. Если дома устарели, сносят их все сразу и заменяют новыми — типовыми же. Минимум разнообразия, минимум культуры, минимум потребления — все минимумы стали законами городской жизни.

Микрорайон — это тип расселения индустриального общества. Тони Гарнье, автор первой книги «Индустриальный город», сам Ле Корбюзье в первых градостроительных проектах (план Вуазен, «Лучезарный город»), Эрнст Май в Германии, потом в СССР, братья Веснины мыслили новые жилые районы как продолжение фабрик и заводов. Дома стояли строго по порядку, как продукты производства на складе готовых изделий. Скудость этой жизни была осознана не сразу, наоборот, сначала в визуальном сходстве новых районов с конвейерами по производству «минимума жизни» был мощный жизнеутверждающий пафос. Они сильно отличались от рабочих слободок XIX века. Но постепенно осознание скудости все же пришло.

Параллельно с жильем для рабочих в ХХ веке развивался другой идеал — город-сад Эбенизера Говарда. По результатам это нынешняя классическая американская и европейская субурбия. Говард был социалистом, он предполагал в своем городе-саде зоны производства и сельского хозяйства, он строил общину трудящихся, но все это отпало со временем. Осталась планировочная основа — семейные коттеджи среди садов плюс минимальная инфраструктура. Кларенс Перри, американский последователь Говарда, создал первый из таких городов — Редборн, а впоследствии их строительство стало частью «нового курса» Рузвельта. Коттеджи располагались вокруг центральной площади со школой, мэрией, церковью и магазином.

Если верить Спиро Костофу, то соединение города-сада с новым индустриальным жильем произошло во Франции в начале 1930-х. Идея, правда, носилась в воздухе — когда Маяковский пишет «через четыре года здесь будет город-сад», он имеет в виду Кузнецк (позже ставший Новокузнецком), который застраивается «строчной застройкой» по проекту Эрнста Мая. Проект жилого конвейера не мешает ему видеть здесь город-сад, хотя изобретатель стихов лесенкой мог бы увидеть некоторое однообразие плана застройки. Во Франции была воспринята принципиальная идея Говарда — живописная планировка. Дороги идут не прямо, а по рельефу. Многоквартирный дом заменяет коттедж. Дома ставятся не в ряд, а каждый — как диктует ему его полянка. «Жорж Бенуа-Леви и Анри Селлье после краха частного рынка жилого строительства (последствия Первой мировой войны) адаптировали модель города-сада для своей работы. Первые проекты были в стиле Лечворта (город Говарда.— Г.Р.), затем появилась более плотная застройка. Шатне и Плесси демонстрируют обе фазы: они планировались в английской манере, но к началу тридцатых годов индивидуальные дома стали сменяться четырехэтажными зданиями».

Говард опирался на мощную традицию английского живописного парка. Микрорайон — это поразительное соединение элементарнейшего прямоугольного «минимума жизни» с живописной планировкой. Это как бы Павловск, где вместо дворца, храма Дружбы, галереи Аполлона поставлены пятиэтажки. Только вместо прекрасных пейзажей получаются пустыри, потому что жители не в состоянии ухаживать за этой живописностью. Пустырь с голубятней, пустырь с качелями. К этому добавляются школа и детский сад, поликлиника и магазин, взятые у Перри. Само слово «микрорайон», если верить Вячеславу Глазычеву, первоначально являлось переводом его «neighborhood». Хотя поверить трудно.

Здесь возникала одна проблема — как расставить прямоугольники индустриальных жилых изделий, чтобы возникал эффект «живописности». На помощь пришли опыты русского авангарда. Если посмотреть на планы первых советских микрорайонов 1960-х, то очевидно, что их авторы не просто видели, а тщательно изучали «проуны» Эля Лисицкого — именно поэтому дома становятся друг к другу под странными углами, прямоугольники таинственно сталкиваются, образуя щели, подобные поразившей меня в детстве. Можно представить этого неизвестного мне мастера, который составлял дома 34 и 36 по Петрозаводской улице, радуясь оттепели и проклиная сталинизм, остановивший творческий полет супрематизма.

У Карла Поппера в «Открытом обществе» есть следующее рассуждение. «Общество постепенно может стать тем, что я хочу назвать „абстрактным обществом”. Свойства „абстрактного общества” можно объяснить при помощи одной гиперболы. Мы можем вообразить общество, в котором люди практически никогда не встречаются лицом к лицу. В таком обществе все дела совершаются индивидуумами в полной изоляции, и эти индивидуумы связываются друг с другом при помощи писем или телеграмм и разъезжают в закрытых автомобилях. (Искусственное осеменение позволило бы даже размножаться без личных контактов.) Такое выдуманное общество можно назвать „полностью абстрактным или безличным обществом”. Интересно, что наше современное общество во многих отношениях напоминает такое совершенно абстрактное общество. Хотя мы не всегда ездим в одиночку в закрытых автомобилях (а сталкиваемся лицом к лицу с тысячами людей, проходящих мимо нас на улице), однако мы очень близки к тому, как если бы мы это делали,— мы не устанавливаем, как правило, никаких личных контактов со встретившимися нам. Имеется множество людей в современном обществе, которые или совсем не вступают в непосредственные личные связи, либо вступают в них очень редко, которые живут в анонимности и одиночестве, а следовательно, в несчастье».

Это написано во время войны. Еще не было ни индустриального строительства, ни такого числа автомобилей. Мне кажется, что микрорайоны и стали способом расселения «абстрактных людей». Нулевая принадлежность, нулевая социальность, нулевое самовыражение по месту жительства. Люди как продолжение фабрик, жилье как завод для воспроизводства рабочей силы.

Но они стремятся стать другими. Слиться с природой и преодолеть собственную минимальность путем авангардного раскрепощения. Это глубоко, удивительно противоестественно. Но, с другой стороны, это точное морфологическое соответствие обществу, выходящему из индустриального состояния. Чем-то это напоминает Кира Булычева, планету роботов, которые завели себе роботов-птиц, кошек, собачек и т. д., чтобы походить на настоящих людей. Жаль, что он не довел метафору до конца, не придумал микрорайонов, где они самоскладируются на ночь, пытаясь, следуя заветам русского авангарда, образовать супрематическую композицию.