Жертвы сексуального неравенства

Реформы в Китае привели к впечатляющему росту экономики. И одновременно заложили под него несколько социальных бомб, готовых взорваться, как только экономическая ситуация ухудшится.

АЛЕКСАНДР ЗОТИН, старший научный сотрудник ВАВТ

Мао Цзэдун призывал никогда не забывать о классовой борьбе. При Си Цзиньпине, которого часто сравнивают с председателем Мао, китайцы стесняются употреблять слово «класс», не говоря уже о «борьбе». Что не мешает им друг друга по классам распределять. Каждый знакомый с китайским интернетом знает, что люди делятся, кроме прочего, на diaosi (буквально — мужские лобковые волосы), то есть на мужчин с «тройным отсутствием» — без квартиры, машины и сбережений, и на их противоположность gao fu shuai (высокий, богатый, красивый). Разрыв между этими двумя группами только увеличивается.

Верные бухаринцы

Почти 40 лет экономических реформ в КНР сопровождались мощным имущественным расслоением. Одинаково бедное общество «синих муравьев» в одинаковых синих френчах и с одинаковыми сумками стало быстро меняться. Богатели почти все, но кто-то значительно быстрее других. Официальные оценки коэффициента Джини (чем он выше, тем сильнее выражено неравенство) показывают рост приблизительно с 0,3 в 1970-е годы (как в нынешней Скандинавии) до 0,47 в 2014-м (как в Мексике; в России — 0,42). Однако многочисленные исследования показывают, что реальный показатель выше 0,5. Впрочем,

даже по официальным данным, Китай — одна из самых неблагополучных в плане неравенства стран мира, весьма далекая от «гармоничного общества», за построение которого ратовал Дэн Сяопин.

Эта динамика не была предопределена. Как отмечает китайский экономист Яшэн Хуан (автор фундаментального исследования «Капитализм по-китайски: Государство и бизнес»), на первом этапе экономических реформ, с 1979 по 1988 год, неравенство практически не увеличивалось, несмотря на очень быстрый рост ВВП и еще более динамичный рост доходов населения.

Первый этап реформ был сельским — политическая либерализация дала импульс grassroots-капитализму и росту поселково-волостных предприятий. Доходы на селе росли почти вдвое быстрее доходов в городах. Однако после событий на площади Тяньаньмэнь в 1989 году стратегия развития переориентировалась с сельского низового капитализма на госкапитализм.

Яшэн называет китайскую модель после 1989 года бухаринским госкапитализмом. То есть государство оставляет за собой контроль над «командными высотами» экономики — тяжелой промышленностью, финансовой системой, транспортом, крупнейшими предприятиями и т. д., отдавая все более мелкое в частные руки. Именно такой вариант развития СССР был предложен Николаем Бухариным в работе «Новый курс экономической политики» в 1921 году (и до 1929-го он реализовывался) и позже, в 1928-м,— в споре со сторонником коллективизации Иосифом Сталиным.

Как устроена китайская государственная машина, и кто реально управляет одной из самых могущественных экономик мира

По сути, то, что случилось в КНР после 1989 года, Яшэн трактует как китайский вариант советского НЭПа, только не свернутого в 1929 году.

В какой мере сейчас государство контролирует китайскую экономику — вопрос дискуссионный. Проблема в непрозрачной структуре владения предприятиями и в отсутствии консенсуса по поводу того, какие компании считать государственными, какие — частными и какова доля компаний со смешанной собственностью. Свежий анализ Резервного банка Австралии (Австралия стала очень зависима от Китая, отсюда ее пристальное внимание к китайской экономике), однако, говорит об абсолютном доминировании госсектора среди предприятий, получивших листинг на Шанхайской и Шэньчжэньской биржах. Выборка не идеальная, так как листинг имеют только крупные компании, но все же показательная.

Бедные люди

Как бы то ни было, один из эффектов смены курса с низового сельского капитализма на «посттяньаньмэньский» госкапитализм — резкий разрыв в доходах между городом и деревней. В 1980-е средний городской доход составлял 190–220% сельского, а в середине 2000-х — уже 360%.

Сильно выросло и географическое неравенство — например, между прибрежными регионами, наиболее удачно вписавшимися в экспортно ориентированную экономику, и отсталыми внутренними провинциями.

Сформировался класс рабочих-мигрантов из сельских регионов, переезжающих на работу в города. Количество рабочих-мигрантов, по данным статистики за 2014 год, достигло 274 млн (около 20% всего населения и 36% рабочей силы), из них 168 млн — мигранты на длинные дистанции.

Это самая масштабная трудовая миграция в мире; миграция из Мексики в США — жалкий ручеек на фоне этого потока, не говоря уже о гастарбайтерах в России.

Рабочие-мигранты (по-китайски — nongmingong, буквально — крестьянин-рабочий), как правило, ущемлены в гражданских правах, большинство не имеют городской прописки. Hukou — cистема прописки исключает nongmingong из важнейших сетей социального обеспечения, которыми пользуются горожане (прежде всего это образование, здравоохранение, социальное страхование, жилищное строительство, пенсионное обеспечение).

Фактически жизнь значительной части населения Китая мало чем отличается от жизни нелегальных мигрантов в других странах. Например, обычно мигранты не могут отдавать своих детей в городские школы; по оценке China Labour Bulletin, в 2010 году 61 млн детей вынуждены были оставаться в деревнях без родителей и не видели их месяцами. А бывает, что и годами.

В последние 20 лет власти постепенно смягчали систему hukou. Однако большинство изменений все-таки имеет косметический характер.

Интеграция рабочих-мигрантов в сети городского социального обеспечения происходит медленно. А средняя зарплата nongmingong в разы ниже зарплат горожан: 2,5–3 тыс. юаней против 7–10 тыс. При этом мигранты не имеют городского жилья и вынуждены отдавать половину заработка за съем комнаты в коммуналке.

Пузырь стоимости жилья в 70 крупнейших китайских городах, раздувшийся за последние несколько лет до гротескных размеров (стометровая квартира в часе езды от центра Шанхая стоит немногим меньше $1 млн), лишает nongmingong возможности даже мечтать о покупке квартиры и получении городской hukou.

Апартеид без расизма

В результате в городах сформировался огромный андеркласс из ущемленных в правах и бедных граждан. Притом что Компартия Китая продолжает говорить о создании гармоничного общества, в стране фактически сложилась жесткая система классов, которую некоторые исследователи сравнивают с апартеидом в ЮАР и кастами в Индии.

Китайское общество, по словам Дэвида Гудмана, автора книги «Class in Contemporary China», отчетливо структурировано. Высший класс — 3% населения, почти все эти люди — видные члены КПК и их родственники, бизнесмены.

Удивительно, но Гудман на базе своих опросов утверждает, что

82–84% сегодняшнего высшего класса — прямые потомки элиты, существовавшей до 1949 года, то есть еще до утверждения коммунистической диктатуры на материке.

Одно из объяснений — сохранение культурного и социального капитала прежней элитой, а также диверсификация жизненных стратегий (например, одну дочь выдать за националиста-гоминьдановца, другую — за коммуниста).

Средний класс весьма незначителен — 12%, это прежде всего городские профессионалы. Ну а подавляющее большинство населения — различные субординированные классы, среди которых один из наиболее депривированных — упомянутый nongmingong.

Как отмечает профессор Сиднейского университета Ваннин Сун, китайские интеллектуалы и публичные лица, в отличие от англосакса Гудмана, вообще предпочитают не использовать слово «класс», заменяя его более политкорректным «suzhi» — «качество». Тем не менее социальные барьеры из-за этого никуда не деваются. Nongmingong часто изображаются отсталыми необразованными людьми, неспособными избавиться от своего деревенского прошлого. Они живут в городах, но отделены от других горожан «невидимыми стенами».

Большие вещи

КПК подменяет исторически традиционный для нее дискурс классовой борьбы идеологией консюмеризма. Потребление дает надежду и подтверждает достижения человека в жизни: кто-то — diaosi, а кто-то — gao fu shuai. Более того, идеология потребления позволяет сосредоточить внимание на росте качества жизни в эпоху реформ, что выгодно партии.

«Три большие вещи» (san da jian) 1960-х — наручные часы, велосипед и швейная машинка — в 1980-х сменились новой большой триадой: телевизор, холодильник, стиральная машина.

А сейчас это дом, автомобиль и компьютер (в последние годы компьютер выпал из этого списка: гаджеты стали слишком дешевы, и его заменили сбережения с ювелирными украшениями).

Однако лозунг консюмеризма порождает социальные проблемы. Как пишет американский журналист, автор бестселлера «Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае» Эван Ознос, у молодого человека с «тройным отсутствием» (то есть без квартиры, машины и сбережений) — а чаще всего это трудовой мигрант из сельских регионов — совсем мало шансов создать семью.

Недоступная BMW-девушка

Мало шансов именно у молодого человека, а не у девушки. В группе стигматизированных в социальном смысле трудовых мигрантов в наиболее незавидном положении оказались мужчины.

С 1979 года КНР реализует политику «один ребенок на семью». Одно из ее следствий — резкое увеличение доли родившихся мальчиков. Естественным биологическим уровнем в мире считается соотношение 105 мальчиков на 100 девочек, в Китае же средний уровень составил 117/100.

Столь заметный перекос объясняется тем, что в традиционных китайских семьях сыновья более желанны (они должны заботиться о духах предков, помогать родителям в старости и т. д.).

В итоге в тех случаях, когда УЗИ определяло женский пол у будущего младенца (единственного в семье, согласно политике контроля рождаемости), многие женщины делали аборт.

Политика одного ребенка оказалась бомбой замедленного действия, заложенной под социальную стабильность страны. По прогнозу ООН, к 2020 году количество молодых мужчин (от 15 до 44 лет) превысит количество женщин того же возраста более чем на 25 млн. Собственно, нынешняя ситуация почти такая же.

Пока последствия хорошо заметны только в массовой культуре. Определенные стереотипы поведения молодых китайцев можно выявить на многочисленных шоу на китайском телевидении. Например, «Feichang Wurao» («Только если ты тот самый») — самое популярное, по данным CSM Media Research, китайскоязычное телешоу знакомств на канале Jiangsu TV. Мемом в соцсетях стало высказывание одной из участниц: «Лучше я буду плакать в BMW, чем улыбаться на заднем сиденье велосипеда». «BMW-девушка» — далеко не единственная особа с повышенной самооценкой, кроме нее в шоу участвовала, например, «девушка—200 тысяч», которая заявила, что не позволит притронуться к себе меньше чем за 200 тыс. юаней (около 1,7 млн руб.), а также «девушка—большой дом» и т. д.

Шоу стало получать нарекания от КПК за вульгарность, и продюсеры решили сделать специальную политкорректную передачу с париями — рабочими-мигрантами. Увы, эпизод оказался провальным. Напротив 24 девушек-nongmingong усадили 24 парня того же социального статуса, но ни одна из юных дам не проявила к ним интереса (а вот молодые люди были совсем не против знакомства). Китайские интеллектуалы, отмечает Ваннин Сун, возмущались — дескать, почему организаторы не дали возможности девушкам познакомиться с более приличными юношами (fu er dai — вторым поколением богатых или guan er dai — вторым поколением чиновников, что, впрочем, часто одно и то же)?

Атакующий класс

Отсутствие жизненных перспектив (в том числе шансов завести семью) у значительной части общества, причем молодой его части,— скрытая угроза социальной стабильности. Ситуация чем-то напоминает «арабскую весну». Драйвером последней, как известно, стала безработная молодежь, возмущенная коррумпированностью существовавших режимов.

В Китае же коррупция и неравенство, возможно, даже более гротескны.

Сексуальный аспект не менее важен. Как отмечает свидетель египетской революции востоковед Андрей Коротаев, на каирскую площадь Тахрир в начале 2011 года вышли главным образом неженатые мужчины. Последние десятилетия во всем арабском мире рос возраст вступления в брак — и у мужчин, и у женщин. Это связано с тем, что свадебные ритуалы становятся все более дорогими. На свадьбу и махр (калым) необходимо 10–15 месячных зарплат, это много даже с учетом помощи от родителей и других родственников. В результате в современном арабском мире возраст вступления в брак для мужчин — 32–33 года. Коротаев замечает: «В этом плане арабские страны похожи на Скандинавию. Но есть деталь: в Скандинавии нет никаких проблем с добрачным сексом».

В КНР ситуация несколько иная. Нет диспропорционально высокой доли молодежи в демографической структуре (так называемый молодежный бугор, характерный сейчас для арабских стран). Однако массы классово и сексуально депривированных сельских мигрантов-мужчин в городах довольно значительны. Они не безработные — пока экономических предпосылок для политических потрясений нет. «Прилив поднимает все лодки», хотя и очень неравномерно.

Но в случае замедления роста, что весьма вероятно в ближайшие годы, класс потенциальных бунтарей будет готов к выступлению. Хотя бы и под руководством интеллектуалов из среднего класса, как это обычно бывает в ходе революций.