О репрессиях в моей семье никогда не говорили. Я жила в уверенности, что все плохое, случившееся с моей семьей,— результат наших собственных ошибок. Чувство вины вообще оказалось частью нашей семейной ментальности. Только 12 лет назад я узнала, что большой террор затронул и нас. Но тогда свидетелей тех событий в живых уже не осталось, и огромную часть своей личной истории я уже никогда не смогу восстановить.
Фото: Из семейного архива
Фото: Из семейного архива
Внук врага народа
Я выросла в маленьком поселке в Ставропольском крае, куда моего отца отправили работать «начальником строительного участка». Он был инженером. Я помню его уходящим на работу в красивом пальто, галстуке, аккуратной меховой шапке. Жили мы хорошо: дом, собственное хозяйство, домашний скот, полный подвал заготовок на зиму — всем этим занималась моя мать. В нашем сельском доме всегда много гостей, потому что отец человек веселый, немного авантюрный, у него отличные друзья, которые души в нем не чают.
Все это закончилось однажды и сразу. Мне было семь лет, моей сестре три, мать ждала третьего ребенка, когда отца забрали. Мне сказали, что он что-то украл и за это его посадят в тюрьму. С этим знанием я жила несколько лет. За нашим поселком раскинулись большие бахчевые поля, откуда к дому иногда приползали огромные безопасные ужи и где росли вкусные арбузы. Эти поля и соблазнили отца и его друзей: они решили покупать колхозные арбузы и продавать их в городе. Тогда это называлось спекуляцией и за это давали статью, кажется, 154. Задержали троих, отец взял вину на себя. Я не знаю его мотивов, он никогда об этом не говорил. Его друзья жили хорошо и даже сделали карьеру. Я знаю точно, что он не держал на них зла.
В первый класс я пошла в школу-интернат города Моздока и проучилась там три года. Можно сказать, мы с отцом вместе отбывали его трехлетний срок. Мой, правда, был не таким тяжелым: бабушка Клара и сестра отца Галина жили в Моздоке, и ночевать я ходила к ним. Тетя Галя работала в интернате, так что я была под присмотром. Преподавала у меня замечательный педагог Галина Алексеевна, в которой было что-то домашнее и теплое. Но я отчаянно скучала по матери, сестре, по своей деревне с большим старым тутовым деревом во дворе. Рядом со мной учились дети из отдаленных поселков, из неполных семей, были и сироты. И все скучали по своим родным, по дому, все были одиноки.
Я чувствовала себя несчастной, потому что в таких местах счастья нет.
Когда отец вышел на свободу, меня забрали из интерната и перевели в обычную школу. Я неплохо училась, но жили мы очень трудно. Отец изменился. Это был уставший, сломленный человек. Его больше не брали на квалифицированную работу, несмотря на два высших образования. Он брался за любой подсобный труд. Его вывихнутое в молодости плечо постоянно болело. Мать работала за двоих и подрабатывала шитьем. В пятом классе я ходила в школу в старом материнском пальто и валенках и вызывала насмешки у модных одноклассниц. Нам, правда, дали квартиру как многодетным — так появилась моя собственная комната-келья. Там протекла вся моя школьная юность. Друзей у меня было мало, я много читала и старалась реже выходить из комнаты, чтобы не видеть несчастного отца и расстроенную мать, которой каждый раз надо было думать, из чего готовить ужин.
Самое счастливое воспоминание тех лет: я в старшей школе, мое любимое место в городе — книжный магазин, туда привезли целую партию новых книг. Я нахожу томик стихов Гиппиус в тонкой зеленой обложке и читаю среди полок. Дома я рассказываю по телефону школьному другу Сереже про книгу и зачитываю наизусть большой кусок. Мать говорит мне: «Хватит умничать», я кладу трубку. Через несколько дней мы идем с ней по городу, валит пушистый снег, что для наших краев редкость, она только что получила зарплату. У нее с собой список покупок, и я знаю, что в этом списке нет места для меня, потому что мы постоянно живем в долг. Вдруг она останавливается у книжного магазина, сердце мое падает, она заходит внутрь и быстро, как будто боясь передумать, говорит продавцу: «Гиппиус. Есть такая?» И покупает мне зеленую книжку и еще две — кажется, Булгакова и Платонова. По стихам Гиппиус я потом пишу сочинение и занимаю второе место на олимпиаде.
Справка появилась, кажется, в 1993-м. Кажется, принесла ее мать. В справке сообщалось, что отец мой был осужден несправедливо и теперь реабилитирован.
Отец посмотрел на бумажку и выбросил ее в мусорное ведро. Я хотела ее достать, потому что для меня эта бумажка была важной. Она подтверждала невиновность моего отца. И она говорила мне, что я напрасно стыдилась его тюремного срока. Но у отца было такое лицо, что я не сдвинулась с места.
Примерно тогда он и обмолвился, что его дед был врагом народа. «Эх, если бы я знал»,— повторял он иногда. Я не придавала этому значения. Теперь думаю: может быть, когда-то он тоже поверил в то, что его дед был виноват? И что изменило бы подлинное знание? Может быть, отец понял бы, где он живет? И это в итоге изменило бы всю нашу жизнь?
Возвращение через полвека
Мой отец вырос в семье, в которой центром притяжения была его мать и моя бабушка Клара. Она создавала вокруг себя необыкновенное тепло и уют, ее большая, пышная фигура, как неизменный часовой крошечной кухни, всегда стояла на страже семейного распорядка: завтраки, обеды и ужины происходили в определенные часы. В то же время все знали, что любой проголодавшийся в неурочное время будет обогрет, накормлен и обласкан. Она была удивительной женщиной. Выходные с ней означали для меня высшее счастье. Я хорошо помню из этого времени: мои игры за домом, под пушистыми елками, наблюдающее за мной бабушкино лицо в окне первого этажа, ее мягкое: «Олюшка» (никому никогда больше я не разрешала так себя называть), ароматное смородиновое варенье, которое она накладывает в красивую вазочку, ее глубокий грудной голос, читающий сказку, обязательное вечернее молоко, мультфильмы на ночь и строгий отбой в 21:00.
Ее муж и мой дед Николай Васильевич Алленов, терский казак, ветеран войны, инвалид, был сбит машиной, когда я училась во втором классе. Всегда помню ту ночь, когда зазвонил телефон и я впервые услышала, как Клара Ивановна плачет. Если бы она знала, что я не сплю, ушла бы плакать на улицу с зажатым ртом. Она слишком меня берегла. Но я притворилась спящей. Что-то ужасное накрыло дом. Мне показалось, что бабушка все это уже знала раньше. Вот этот ночной телефонный звонок, эти рыдания, этот ужас, накрывающий комнату.
Она никогда не рассказывала мне о своей боли. Она нас всех берегла. И я так и не узнала бы о страшной трагедии, которую пережила эта кроткая, мягкая, нежная женщина, если бы не случайный разговор, который произошел уже после ее смерти.
Тетка Галина, сестра моего отца и дочь Клары Ивановны, раскладывая фотографии из семейного альбома, показала на старое фото: «А это отец твоей бабушки Клары. Он был репрессирован».
Она кое-что помнила из скудных рассказов бабушки, но очень мало. Я не знала ничего. Я стала искать в архивах «Мемориала», она — расспрашивать живых родственников. Так передо мной стала раскручиваться эта скрытая за мрачными десятилетиями семейная история.
Моя прабабка Анна Рутте была дочерью латышских крестьян, училась в Риге, прекрасно говорила по-русски и за несколько лет до революции уехала в Россию вслед за старшим братом. Брат работал на Китайско-Восточной железной дороге. Там Анна и познакомилась с будущим мужем. Иван Крастыньш тоже был родом из Латвии, но переехав в Россию, изменил фамилию, став Крастиным. Они поженились, а через три года Ивана перебросили на другой участок — станцию Баталпашинская (нынешний Черкесск) Северо-Кавказской железной дороги. Говорят, железнодорожники в те годы жили, как военные: дольше трех-четырех лет на одном месте не засиживались. Ивану и Анне выделили вагон, они погрузили свои пожитки и отправились на Кавказ. Из Баталпашинской их перевели в Моздок. Там к ним в дом и пришла беда. В ноябре 1937-го Ивана вызвали в НКВД.
Он вернулся через несколько часов и сказал жене: «Аня, мне предложили сотрудничать с НКВД. Они хотели, чтобы я дал показания на ребят. Я отказался. Думаю, надо готовиться к худшему».
К тому времени в семье Крастиных росли двое детей: 14-летний Карл и младшая, Клара. 18 декабря 1937 года Кларе исполнилось десять лет. Анна пекла торт к праздничному столу, когда в дверь позвонили. Было 10 часов утра. Ивану не дали времени на сборы — через 15 минут он исчез из своего дома навсегда.
Анна написала много писем в разные инстанции. Ей отвечали примерно одно и то же: «Никаких сведений женам врагов народа не даем». Спустя несколько месяцев соседка Анны рассказала ей, что на железнодорожной станции в Прохладном видела большую группу заключенных, и один «старик» показался ей знакомым. «Иван?» — окликнула она издалека. «Старик» обернулся. Худой, седой, с длинной белой бородой — молча смотрел на нее, пока его не толкнули в вагон. Был ли это Иван, неизвестно.
Анне нельзя было оставаться в Моздоке. Писать старшему брату она не решилась. Он, кажется, работал на руководящем посту на Омской железной дороге, и Анна боялась навредить ему своими письмами. Анна, Карл и Клара перебрались в один из совхозов Чечено-Ингушской АССР — «Луч» располагался недалеко от Моздока, но семью врага народа Крастина в совхозе не знали, а значит, для них там была работа в поле и еда. Спустя четыре года после ареста Ивана Анна умерла. Ей было всего 44. Началась война. Карл ушел в армию. Клара осталась одна. Она работала в поле наравне со взрослыми, хотя была подростком.
После войны она вышла замуж, сменила фамилию, родила двоих детей. Она давно перестала быть дочерью врага народа, потому что научилась молчать, и о ней теперь никто ничего не знал. Но сразу после смерти Сталина она стала искать отца. И только в 1989-м прокуратура Северо-Осетинской СССР прислала ей справку, в которой говорилось, что ее отец, Крастин Иван Петрович, был осужден постановлением «тройки» НКВД СОАССР 19 февраля 1938 года. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16.01.1989 года постановление это было отменено, а Иван Петрович реабилитирован. Эту справку бабушка хранила до самой смерти. Чем она для нее была? Отобранным вместе с тем декабрьским днем рожденья 37-го детством? Гордостью за то, что не поверила в предательство отца? Или стыдом за то, что сначала поверила? Болью за то, что никогда не узнает, как его расстреляли и где его могила? А может быть, эта справка стала возвращением ее отца домой — спустя полвека?
Справка о реабилитации Ивана Крастина
Фото: Из семейного архива
Бабушка умерла 15 лет назад. Она слишком долго плакала внутри себя, и ее сердце не выдержало. Мы ни разу с ней не говорили обо всех этих трагедиях: расстреле моего прадеда, гибели деда, тюремном сроке отца. Она слишком сильно меня любила и берегла. А мне тогда не хватило совсем немного лет для того, чтобы сказать ей, как все это для меня важно, потому что ее история — это часть меня.
Я смотрю на ветхую желтую бумажку, которая подвела черту под жизнью Ивана Петровича и его семьи, и думаю о том, как много я нашла и как много — потеряла.
Мы напрасно об этом молчим, молчим каждой семьей и всей страной. Наши прадеды засыпаны землей в общих ямах, и следов их жизни остается все меньше, и нашим детям будет еще труднее, чем нам, искать свои корни.
