Музыканты обыграли пессимизм

Двадцать первый фестиваль камерной музыки «Возвращение» прошел в Рахманиновском и Малом залах Консерватории. Структура и принципы фестиваля остались неизменными: три тематических программы, которые никогда не повторяются, открытие малоизвестных публике композиторских имен и финальный «концерт по заявкам». Рассказывает Майя Крылова.

Программная независимость «Возвращения», практикующего сбор денег с помощью краудфандинга и тем самым сохраняющего свободу, делает этот фестиваль особенным: его формируют без диктата чьих-либо посторонних вкусов и предпочтений, без оглядки на коммерческую успешность. Возможно, именно поэтому «Возвращение» имеет успех: проект, рожденный из дружески бескорыстного порыва музыкантов, зачастую знакомых друг с другом с детства, снова вызвал аншлаги. Порыв, конечно, остался и в этот раз, но темы, выбранные Дмитрием Булгаковым и Романом Минцем (основатели и руководители фестиваля), оказались не особо оптимистичными. Что, в принципе, публику не удивило.

Фестиваль, практикующий игру смыслов в концепциях, нынче предпочел, казалось бы, жесткую определенность: программы назывались «Opportunism», «Несвобода» и «Mort». Тем не менее, соединяя в рамках одного вечера музыку разных эпох и стилей, да еще против хронологии, «Возвращение» предстало не проповедником морали, а проницательным наблюдателем, отчасти даже аналитиком нравов.

Но и здесь, где темы пронизаны социальной рефлексией, чисто историческая эрудиция умело сочетается с музыкальными откровениями. Минц и Булгаков утверждают: на «Возвращении» главное — музыка. Они, конечно, правы. Изысканное плетение, с каким в «Opportunism» соединились утонченные трехголосия XIV века (со средневековыми инструментами цитолью и виелой) и, например, громогласная «Поэма о Сталине» Хачатуряна в переложении для двух роялей, рождает мысли отнюдь не только о компромиссах, во все времена (и по разным причинам) допускаемых творцами по отношению к власти. Как и сопоставление, например, марева «Триптиха» Сен-Санса в филигранном исполнении Вадима Холоденко и Алены Баевой с хоровой полифонией Шостаковича («Десять поэм на стихи революционных поэтов»), которое провоцировало думать скорее уж о приключениях музыкальных языков во времени.

«Несвобода» (музыка, написанная в тюрьме — или о тюрьме) соединила бесшабашного минималиста-левака Ржевского, изобретателя кластеров и любителя перкуссии Генри Коуэлла, колымского зэка Задерацкого, сочинившего в заключении 24 прелюдии и фуги, и авторов, писавших музыку в фашистском концлагере Терезин. В то время как «Баллада Редингской тюрьмы» Ибера отдавала манерностью fin de siecle, опус корейца-шпиона Исан Юна (с изумительной партией кларнетиста Антона Дресслера) повествовал о прививке ростков европейского сериализма к древу восточной звуковой ментальности. Сравнений одно занятнее другого хоть отбавляй, но самое важное в таком конгломерате — то, что внешняя пестрота зажата в железные рамки музыкальной логики, прослеживать которую не всегда просто, но очень увлекательно.

Тема под названием «Mort» («смерть» по-французски) столь необъятна по смыслам, что сочетание пятиголосного мадригала Джезуальдо с «Чардашем смерти» Листа и «Тремя песнями» Хиндемита никому не показалось натяжкой. Тем более что о версиях буквальных и символических смертей повествовали, в частности, пианист Александр Кобрин и скрипач Борис Бровцын, которых хочется слушать всегда. А под занавес фестиваля, в «концерте по заявкам» (в музыке, выбранной самими исполнителями), на публику обрушили четыре великолепно сыгранных опуса: «Кларнетный квинтет» Брамса, «Вторую сюиту» Рахманинова для двух фортепиано, «Камерную симфонию» Шенберга-Веберна и «Квартет» Рихарда Штрауса. Таких камерных программ, в фестивальном ли формате или нет, больше нигде и не услышишь, как не сыщешь и такого удовольствия не только в зале, но и на сцене (на выходе с брамсовского квинтета музыканты говорили друг другу: «Знаешь, а я еще раз бы это сыграл»). Тем приятнее, что в кулуарах только что закончившегося фестиваля уже размышляют о следующем «Возвращении».