Знаменитый архитектор Рем Колхас, основатель бюро OMA/AMO, представил в Москве свою концепцию реконструкции Новой Третьяковки. Пространство ГТГ на Крымском Валу будет объединено с той частью здания, которую занимает Центральный дом художника. С российской стороны в проектировании будет участвовать компания Владимира Плоткина — ТПО «Резерв». О своем подходе к предполагаемой реконструкции Рем Колхас рассказал Сергею Ходневу.
Фото: Александр Миридонов, Коммерсантъ / купить фото
— Вам наверняка это здание еще с советских времен знакомо?
— Конечно, с первого приезда в Москву. Оно тогда еще не было достроено и открыто, но эту горизонтальную глыбу я помню. А потом, уже в 80-е, я здесь бывал не один раз. Не как архитектор, как частное лицо, просто искусство смотрел.
— А как архитектор вы им интересовались в более недавнее время?
— Ну, я помню, были намерения его снести, и ко мне обратился тогдашний директор Музея архитектуры Давид Саркисян, чтобы как-то сообща выступить против.
— С советским модернизмом вы уже работали на материале «Гаража» в парке Горького. Это и теперешняя реконструкция — связанные опыты?
— Да не слишком. Все-таки «Гараж» был руиной, а здесь, по счастью, совсем не руина. Но что-то общее есть. Видите ли, мне интересно сохранить те элементы, которые, может быть, связаны не столько с эстетикой, сколько с идеологией. Что бы ни говорили о Советском Союзе, у вас с невероятной щедростью и размахом строили общественные здания. С теперешней экономикой, понятно, эту щедрость не вернешь, но сам ее дух, саму идею сохранять стоит.
— С какими проблемами здания вы предлагаете справиться сейчас, на этапе концепции?
— Мы с вами сейчас в главном вестибюле. Видите, к экспозиционному пространству нужно подниматься. Тут четыре больших лестницы, лифтов нет, и это почти устрашающий подъем. Причем вы поднимаетесь вдоль глухих стен, вам совершенно не на что смотреть. Люди стали более ленивы — и мы идем им навстречу: появятся эскалаторы (они, кстати, и в исходном проекте были, на них просто не хватило денег). Им нужен аттракцион — и мы его дадим: в стенах появятся проемы, то есть вам, пока вы поднимаетесь, откроются разные уровни музея.
— А в планировании экспозиции вы будете участвовать?
— Надеемся. Если позволят. Такими вещами мы тоже на концептуальном уровне занимаемся — экспозиция в Стеделейк-Мюсеуме, к примеру. У нас вообще давняя история отношений с искусством, как и отношений с Россией, и это в данном случае очень полезно.
— Что будет с фасадами?
— Насколько я понимаю, в принципе статус здания позволяет их менять. Но нам нужно понять, насколько это будет необходимо и уместно. В любом случае это будут не какие-то глобальные изменения, а дискретные и точечные.
— Общий характер интерьеров и их отделку вы менять не станете?
— Определенно нет, что вы. Посмотрите на потолок здесь, в вестибюле,— это же настолько характерная вещь. И притом, я бы сказал, рафинированная. Его обязательно нужно сохранить. А вот в залах не нужно.
— Отчего же?
— Здесь они вносят в пространство орнамент, это часть общего языка. А там — просто старый потолок, чего его сохранять?
— Грань немного зыбкая.
— Ну что вы, все просто. Сохранение чего-то имеет смысл, только если оно имеет функцию. Там, в залах, сохранение деталей интерьера нефункционально, у них вообще другая задача, там искусство выставляется. А здесь, в вестибюле, у интерьера есть функция — он сообщает пространству историческое измерение и показывает архитектурную реальность, которую мы сейчас заново создать уже не можем.
— Хорошо, а что существенно новое появится в здании? Помимо эскалаторов и новых проемов.
— Многое. Самое главное — мы объединим пространство Новой Третьяковки и пространство ЦДХ. Сейчас здесь очень много тупиков, а мы хотим организовать непрерывное движение посетителей в двух направлениях. Чего катастрофически не хватает — это зон наподобие гостиной, нет места, где можно просто посидеть и передохнуть. Появятся новые библиотека и конференц-зал…
— Так они же есть?
— Есть, но ужасно неудобно расположены. Скажем, если музей закрыт, то и в конференц-зал попасть нельзя. Мы хотим спланировать все так, чтобы возможностей для посетителей было как можно больше. Понимаю, что все это звучит, наверное, довольно общо, но мы сейчас на той стадии, когда решаются пока еще только самые общие вопросы. Конкретная проработка будет потом.
— Когда же?
— Через несколько месяцев, где-то к сентябрю, у нас уже будет что показать.
— Вы лично руководите этим процессом?
— Да. Это вообще довольно личная работа для меня.
— Но у вас наверняка параллельно еще уйма проектов.
— Не так уж и много. У нас в бюро девять партнеров, иногда мы работаем сообща, но часто партнеры работают независимо. И я стараюсь на себя лично брать не так много — ну, пять проектов, может быть. На самом деле я сейчас больше всего занят подготовкой к своей выставке, которая пройдет в Музее Гуггенхайма на будущий год. Она будет о деревне и сельской местности.
— Совершенно себе не представляю вас аналитиком деревни.
— Да, после того, как я столько написал о городе и урбанистике. Все мы так сосредоточились на городах, что сельскую местность совершенно упустили из виду. Как будто ее нет. А у меня сейчас есть ощущение, что сельская местность меняется на самом деле гораздо стремительнее, чем города. На выставке будет 20 очень неожиданных примеров, по которым это должно быть понятно.
— Ваши российские партнеры, бюро Владимира Плоткина, уже участвуют в работе сейчас, на этой предварительной стадии?
— Да, у нас превосходный опыт сотрудничества. Да и у нас в офисе есть русские архитекторы. Люди не всегда себе отдают отчет, насколько современные архитектурные бюро иногда похожи, не знаю, на ООН. У нас 45 национальностей! И конечно, мы не голландское бюро, хотя офис находится в Голландии. Это нам очень помогает проектировать для разных стран и разных контекстов, национальных, культурных и так далее. Если говорить о том, что мы собираемся делать с Новой Третьяковкой, то сейчас нам жизненно необходимо узнать ряд вещей. Каково техническое состояние здания, как нам на это состояние реагировать, какие у нас есть возможности, как будут выстроены согласования и прочие процедуры. Какие аргументы мы можем выдвинуть в пользу своих решений, чтобы они были понятны здесь, в России. Для всего этого сопровождение с российской стороны нужно уже сейчас.
— Допустим, на ваш проект для Эрмитажа по ощущению эта работа похожа чем-нибудь?
— А, Главный штаб? Трудно сказать, ну вот мы пришли там, например, к мысли о том, что нужно по возможности сохранять аутентичную атмосферу того или иного здания. Стараться, чтобы все не выглядело как новенькое. Наоборот, очень внимательно смотреть на историю здания, на его текущее состояние и думать о том, что именно из этого состояния, может быть, стоило бы сохранить. Это важная вещь и в случае теперешней работы тоже.
— Не боитесь, что эта атмосферность будет конфликтовать с самим искусством? У нее же отдельная выразительность.
— Совершенно не боюсь. Общественные и экспозиционные зоны тут все-таки четко разделены, можно сделать так, чтобы они работали по-разному. Бывали работы, где с этим возникали сложности, но здесь… Тут же немыслимые площади, десятки тысяч квадратных метров, больше, чем у галереи Тейт или у Центра Помпиду. Чего бояться?