Праздник

Казалось бы, очевидно, что городские праздники — наследники архаических, сельскохозяйственных, календарных. Современные праздники привязаны к церковным, те в свою очередь — к языческим, к праздникам урожая. Праздник — дело известное. Праздник — это «Франсуа Рабле и народная культура Средневековья». Это институт обнуления социальной иерархии. Институт единения общины, институт превращения ее в коллективное тело. Институт отсчета социального времени.

Это правда, но есть существенное отличие. В деревне люди изначально друг другу не чужие. Половина — родственники, все друг другу знакомы. В городе никто никого не знает. Город, как справедливо написал когда-то Макс Вебер,— это «поселение изначально чужих друг другу людей». До объединения в коллективное тело тут дело не доходит, дай бог запомнить, как соседей зовут.

Как тут вообще возможен праздник?

Эмилия Кустова, исследователь советских массовых зрелищ эпохи авангарда, так описывает демонстрации 20-х годов.

«Предприятия выходили на демонстрацию, неся символы своего производства. В качестве таких символов использовались орудия труда, станки, продукция, настоящие или в виде их увеличенных макетов. Шли броненосцы, вагоны, печатные машины, мельницы, паровозы. Над толпой реяли колоссальные папиросы, сапоги, карандаши. В рядах демонстрации ехали автомобили и повозки, на которых разыгрывались короткие инсценировки, пантомимы, кукольные представления, „живые картины”, а порой демонстрировались обычные трудовые процессы. Вот над толпой работает колесо „Русского дизеля”. Вот фабрика Бебеля показывает свое скромное и нужное производство: на глазах у толпы работница делает щетку. Молочная ферма устроила на грузовике ясли, и добродушная и спокойная морда коровы смотрит вниз на толпу».

Я наткнулся на это описание в поисках аналогий для картины «Купание красного трактора» из открытия Олимпиады в Сочи. Гигантская голова колхозницы из «Рабочего и колхозницы» Веры Мухиной, проплывшая над стадионом, немного напоминает, мне кажется, эту добродушную корову. Впрочем, описание подходит для многих событий. Сравните с памятным парадом, который устроил Петр Павлович Бирюков на день города в 2016 году: «Длина колонны составила около 2 км. В нее вошли более 680 единиц специальной техники, в том числе поливальные и уборочные машины, вакуумные пылесосы, мусоровозы, эвакуаторы, бетономешалки и автокраны».

Более или менее очевидно, что этот пронос происходит из религиозных процессий. На Сицилии, скажем, в зависимости от посвящения церкви, приходы в процессиях несут статуи святых или скульптурные группы, изображающие их мученичества. Скажем, в Катании, городе святой Агаты, в процессиях несут ее груди (отрезанные во время мученичества), и манифестанты соревнуются в том, у кого они лучше и больше, а посторонних зевак кормят пирожными в форме тех же грудей (minne di Sant’Agata). Это немного напоминает рабочих «Русского дизеля», несших свой важный предмет.

Юрий Михайлович Лотман любил приводить в пример проект Джонатана Свифта из «Путешествия Гулливера в Лапуту».

«Для нас будет гораздо удобнее носить при себе вещи, необходимые для выражения наших мыслей и желаний. Единственным неудобством является то обстоятельство, что, в случае необходимости вести пространный разговор на разнообразные темы, собеседникам приходится таскать на плечах большие узлы с вещами. Мне часто случалось видеть двух таких мудрецов, изнемогавших под тяжестью ноши. При встрече на улице они снимали с плеч мешки, открывали их и, достав оттуда необходимые вещи, вели таким образом беседу в продолжение часа; затем складывали свою утварь, помогали друг другу взваливать груз на плечи, прощались и расходились».

Эта идея, по мысли Лотмана, иллюстрировала множество аспектов знаковой логики, в частности тягу Просвещения уйти от лживости слов к честности вещей — ведь говоря вещами, обмануть трудно. Но отчасти действия свифтовских мудрецов напоминают городские праздники — кажется, что эти люди, несущие над головами экзотические предметы, таким образом разговаривают друг с другом. А может быть, и с тобой.

Наблюдающий город со стороны — до известной степени социопат, и городской праздник для него — испытание более или менее травмирующее. В параде вакуумных пылесосов, гигантских карандашей или грудей есть нечто заставляющее почувствовать себя чужим на празднике жизни. Возникает ощущение, что эти несуны что-то хотят тебе сказать. И не только сказать. Не знаю, почему Лотман об этом не упоминает, но то, что описал Свифт, больше всего похоже на процесс бартерной торговли. Власть тебе хочет продать образ снегоуборочной машины, церковь — образ мученичества за веру. Тебя будто дергают за рукав и говорят: купи, купи, слаще не бывает.

По происхождению эти несомые предметы — вотивные дары, которые несут в храм во время религиозных процессий. «Представь же себе и то, что люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева»,— говорит Платон в «Государстве», поясняя свою мысль о том, что все вещи — тени своих метафизических прообразов. И мы, конечно, живо себе это представляем, памятуя наши демонстрации. Но с другой стороны, в жертве богам и торговле есть нечто общее.

Был такой величайший арабский путешественник XIV века Ибн Баттута. Проездом из Алжира в Малайзию он оказался в Золотой Орде и оставил колоритное описание торговли на крайнем севере этой обширной земли.

«После 40 дней пути путешественники останавливаются в земле мрака; там они раскладывают свои товары, а сами удаляются на недалекое пространство; на следующее утро они приходят на то место, где оставили свои товары, и находят меха соболей, белок и горностаев, выложенные рядом с их товарами, как предлагаемую в обмен за товары ценность. И если владетель товаров будет доволен, то он берет меха; в противном случае оставляет их нетронутыми. Если в следующий раз сделают прибавку мехов, то он наконец принимает их взамен товаров. Таким-то образом происходит там купля-продажа: путешественники даже не знают, с кем они ведут торговлю, с людьми или духами: потому что никого они не видят в лицо».

Представьте — вечная тьма, лед, ты выкладываешь на снег свои подношения и удаляешься, а потом боги тьмы и холода одаряют тебя соболем и горностаем. Это не очень торговля — немного священнодействие. Кто-то мог бы сказать: «Это — наша родина, сынок».

Платон в том же «Государстве» прямо высказывается против того, чтобы пускать торговцев в город, рекомендуя построить отдельное место в отдалении, и ровно так сделано в Афинах, где есть сам город, а есть Пирей. Цицерон повторяет Платона, и это соответствует структуре римских поселений, где отдельно выделяется emporium — для купцов. Ранние европейские ярмарки располагаются не внутри города, а рядом, за стенами — их не впускают внутрь. Иногда, как в будущих ганзейских городах, они образуют отдельные торговые поселения рядом с существующим городом.

Торговля — это всегда обмен с чужими. Свои друг с другом не очень и торгуют — у них все одно и то же. А чужие — всегда немного «царство тьмы». Но в городе, напомню, все чужие. Тут на празднике не только танцуют и поют похабные частушки, ублажая злых духов нестроения для конечного торжества добрых духов устроенности. Тут прежде всего торгуют, и городской праздник — это всегда ярмарка. Больше того, торговля определяет, как танцуют и поют.

Есть такой предмет — история Венеции. Там, в общем-то, грустная канва. Сначала, в V–X веках,— это поселения на болотах жителей Римской империи, убежавших туда, куда готы на лошадях не сумели переправиться. Потом, в X–XIV веках, в силу промежуточного положения между Византией и Западом — величайшая торговая республика мира. А потом — захолустье без политического влияния и денег. Зато бесконечное веселье, театр, главный публичный дом Европы. Карнавал длился по полгода — в масках ходили на рынок, в церковь и в суд.

И каждый раз, читая эту историю, думаешь, как же так, сначала Энрико Дандоло, захвативший Константинополь, Леонардо Лоредано, победивший Юлия II, императора Максимилиана и Людовика XII, великое искусство, великое богатство, а потом — одни Лучинды с Коломбинами.

Но дело в том, что торговля — это всегда немного в маске, там «никого не видят в лицо» по самим условиям игры. И когда исчезает поток товаров, навык, культура поведения все равно остается. Ярмарка не бывает без балагана, цирка, театра. Торговля — это школа отчуждения (сам термин alienation изначально означает выброс товара на рынок). Отчуждаются вещи, деньги, обязательства, отношения. Чтобы торговать, никто ни с чем не должен быть кровно связан.

Актеры странствуют с купцами не потому, что цирк, театр, балаган и карнавал кормятся с потока покупателей. Они учат людей отчуждению от самих себя, учат, как продавать свой облик. В городе, увы, неэффективно быть самим собой. Никто не должен быть представлен во всей полноте своей личности и статуса — иначе, как это получилось в «Политике» Аристотеля, цена товара должна зависеть от личности продавца и покупателя, а так много не наторгуешь. Никто и не может быть представлен в этой полноте, ведь город — это пространство анонимности, здесь никто не знает друг друга в лицо. Маска — это и есть анонимное лицо, но с характером. Это школа «частичного человека», «одномерного человека», как это определял Герберт Маркузе. Частичный человек — это и есть роль, маска. Эти дизели, карандаши, груди, которые люди носят на демонстрациях,— те же маски, только над головой. Люди пытаются докричаться до тебя своими субститутами, чтобы сообщить, какую роль они сегодня играют.

Это и есть смысл городского праздника. Городской праздник — это ритуал предъявления чужих людей друг другу. Это постановка в «обществе спектакля», как это определял Ги Дебор. Только по недоразумению, в силу аграрных пережитков в головах руководителей некоторых поселений, городской праздник пытаются проводить в духе «единения всех горожан». Это не праздник единения, это праздник отчуждения и обмена ролями.

Поэтому если ты чувствуешь себя чужим на этом празднике жизни — это значит, что все хорошо. Праздник удался.