 |
| Фото: ПАВЕЛ СМЕРТИН |
| Не желая создавать неудобный прецедент, московское правительство настаивает, что заплатить компенсацию Николаю Любимову (на фото), который после "Норд-Оста" стал инвалидом, можно, только если отнять деньги у других инвалидов |
За неделю, прошедшую с начала процесса до вынесения решения по первым трем искам, люди, потерявшие родных во время теракта, пережили заново все обстоятельства октябрьской трагедии на Дубровке. То, о чем говорили потерпевшие, нельзя было слушать без слез. Они вспоминали своих родных, погибших утром 26 октября, но обнаруженных в моргах только 28-го вечером; как искали погибших, надеясь, что они живы; как звонили в штаб по работе с родственниками, а там им давали ложные телефоны "горячей линии"; как сразу после штурма пришел заместитель мэра Москвы Валерий Шанцев и поздравил всех с успешной операцией, сказав, что все заложники живы, и только к вечеру стало ясно, что не все. И как заглядывали в выезжающие от "Норд-Оста" автобусы, в которые были свалены синие люди, и что теперь родственники не могут спать, есть, просто жить, потому что боятся жить и не понимают, как могло произойти в центре Москвы то, что произошло.
Все они дрожащими голосами вспоминали свою жизнь, разделенную терактом на "до" и "после". Валентина Храмцова, пока был жив муж Федор, музыкант оркестра "Норд-Оста", чувствовала себя как за каменной стеной. "А теперь я не знаю, как жить дальше, как кормить семью, потому что мне никогда не надо было об этом думать",— говорит она. Ее детей Ирину и Николая больше волнует не как жить дальше, а почему погиб папа и почему его смерть два дня скрывали от родных. "Его привезли в числе 400 человек в 13-ю горбольницу, где персонала всего 50 человек,— сказал Николай Храмцов.— Отравленным людям нужно было внимание, а их не успевали осматривать, и они умирали — задыхались, захлебывались".
Пожалуй, самыми тяжелыми, если можно вообще классифицировать эти истории по степени тяжести, оказались истории пенсионерки Валентины Фроловой, потерявшей при штурме сына и невестку, и Зои Чернецовой, лишившейся единственного сына. Чернецова воспитывала сына одна на свою небольшую пенсию 1600 рублей. В 20 лет сын решил жениться, а в 21 год, когда нашел работу и уже мог помогать матери, погиб. Потемневшая от горя женщина очень понравилась снимающим журналистам — ее лицо стало символом всего процесса, холодного, безнадежного и унизительного. Чернецова два года прослужила в Афганистане и из своей медицинской практики хорошо знает, что нужно делать с получившими отравление людьми. По ее мнению, ни одно из этих правил оказания помощи к заложникам не применялось.
Государство за долгие годы борьбы с терроризмом так и не научилось если не предупреждать теракты, то хотя бы быть к ним готовым. Обеспечить тысячу носилок, минимум 300 машин "скорой помощи", столько же мобильных бригад по оказанию экстренной помощи хотя бы из студентов-медиков — казалось бы, что может быть проще из всевозможных способов сохранения человеческих жизней? Не научились и не обеспечили. Просто знали, что за это никто отвечать не будет. Уволили только начальника ОВД, на территории которого находится театральный центр.
"Я считаю, что наши дети погибли из-за плохой организации спасательных работ,— сказала суду Фролова.— Я обвиняю не только московские власти, но и государство. Мы с мужем вырастили для государства троих сыновей-защитников и вот с чем пришли к старости — слезы, отчаяние, горе. Я считаю, что заложники погибли на войне, на войне с Чечней. И государство вообще обязано нам пожизненную пенсию и льготы".
Судья Марина Горбачева оказалась, пожалуй, в самой сложной ситуации, в какой мог оказаться судья. С одной стороны были московские власти, дававшие понять, что прецедента не будет, а с другой — человеческое горе, на которое нельзя было смотреть равнодушно. Тем не менее растроганной судья не выглядела ни разу. Например, даже когда плачущая мать погибшего парня Людмила Рыбачок вспоминала, как узнала в морге тело сына под простыней по пальцам руки, и говорила, что "по одной ножке его узнала бы".
С самого начала судья Горбачева дала понять всем: надеяться не на что. Упреки истцов в ходе прений в адрес судьи были хоть и неуместны, но вполне справедливы. Судья действительно своим поведением, взглядами и даже интонацией как будто подчеркивала враждебность по отношению к этим людям, пришедшим просить денег, не раз повышала голос. В общем, с первых дней истцы поняли, что проиграли.
По всей видимости, именно это и входило в задачу судьи Горбачевой. Она с самого начала знала, каким будет решение, и поэтому пыталась максимально облегчить шок, который предстояло испытать истцам, когда они услышат судебное решение. Понимая, в каком состоянии находятся в последние месяцы пострадавшие, судья просто отняла у них надежду с самого начала. Действительно, решение было встречено более чем спокойно, потому что его ждали. Не было истерик, обмороков, упреков, слез.
Вероятно, по той же причине судья так торопилась вынести решение по первым искам. В принципе никакой необходимости решать судьбу трех исков, а остальные выделять в отдельное производство не было, ведь все иски были поданы практически одновременно и заслушивались вместе. Слушания должны были затянуться по крайней мере месяца на два, чтобы были опрошены все пострадавшие и можно было приступить к прениям. Но по не совсем ясным причинам большая часть истцов так и не выступила в суде к тому моменту, когда судья объявила судебное следствие оконченным. И все потому, что вынести быстрое решение хотя бы по трем искам представлялось суду очень важным: чтобы пострадавшие зря не волновались, чтобы скорее потеряли интерес к процессу средства массовой информации и чтобы прекратился поток новых истцов.
Вокруг процесса с первых минут возник необыкновенный ажиотаж. У здания суда толпились журналисты, телевизионные новости сообщали о процессе через каждые три часа. Это и входило в планы адвокатов, которые всячески приветствовали журналистский интерес. По этой же причине адвокаты ходатайствовали о вызове в суд в качестве свидетелей известных людей, находившихся 23-26 ноября у "Норд-Оста": Иосифа Кобзона, Ирину Хакамаду, Бориса Немцова и других. Вызов этих свидетелей всколыхнул бы общественный интерес, после чего объявить предопределенное решение было бы гораздо сложнее. Именно это, а вовсе не занятость депутатов и общественных деятелей, на которую сослалась судья, стало главным мотивом отклонения ходатайства.
То, что шум вокруг процесса вовсе не входил в планы московских властей, готовящихся к выборам (в декабре будут выбирать мэра Москвы), стало ясно через несколько дней после начала процесса. Чиновники, деликатно хранившие молчание в первые дни, уже на четвертый в эфире телеканала ТВЦ высказались довольно агрессивно: мол, истцы занимаются мародерством и залезают в карман к пенсионерам и неимущим. Эта неожиданная атака была вызвана именно неутихающим ажиотажем вокруг процесса — рассказы потерпевших склоняли общественное мнение на их сторону. Московское правительство выглядело кучкой крохоборов, которые загребают миллиарды, но трясутся над каждой копейкой. Такой расклад накануне выборов мэра Лужкова явно не устраивал. Поэтому председатель Мосгордумы Платонов и вынужден был выступить в эфире, обвиняя потерпевших в шкурничестве. Ход был верным. Нищие пенсионеры и бюджетники наверняка упрекнули истцов в использовании трагедии для личного обогащения. Так что угроза матери погибшего барда Александра Карпова Татьяны в адрес чиновников, пообещавшей подпортить московские выборы, была нейтрализована.
Что истцы проиграют, было ясно с самого начала. Даже отбросив юридические тонкости, можно было смело утверждать, что московские власти ни за что не позволят создать прецедент, из-за которого в будущем в городском бюджете возникнет огромная расходная статья. Если только за месяц число желающих судиться с правительством Москвы из-за теракта на Дубровке возросло с восьми до 61 — и это при том, что мало кто надеялся на успех,— то во что превратились бы суды после удовлетворения исков! Все жертвы терактов постперестроечной эпохи, включая погибших в Чечне военнослужащих и мирных жителей, стали бы требовать возмещения морального ущерба.
Однако в деле заложников "Норд-Оста" есть и юридические нюансы, даже после беглого изучения которых становится ясно, что шансы на успех у истцов были невелики. Адвокат потерпевших Игорь Трунов мотивировал иски к правительству Москвы статьей 17 закона о борьбе с терроризмом. Статья гласит, что жертвы терактов имеют право подавать иски о компенсации ущерба к субъекту федерации, на территории которого теракт произошел. Именно на основании этого закона суд и принял иски к рассмотрению, не отклонив их сразу. Однако закон о борьбе с терроризмом является федеральным законом, тогда как суд руководствуется конституционными законами, такими как Гражданский кодекс и Конституция. И федеральный закон может иметь реальную силу в суде, только если не противоречит закону конституционному.
В случае с "Норд-Остом" налицо именно такое противоречие — закон о борьбе с терроризмом предполагает возможность компенсации морального ущерба жертвам теракта субъектом федерации, а из Гражданского кодекса (статья 151) явствует, что моральный ущерб компенсируется только при наличии вины причинителя ущерба. В случае с заложниками "Норд-Оста" доказать вину причинителя ущерба не представляется возможным, так как не установлен, собственно, сам причинитель. Причинителем можно считать спецслужбы, террористов, спасателей, в конце концов. Но по Конституции спецслужбы ответственности за действия при проведении контртеррористической операции не несут, а террористы, к которым пострадавшие могли бы предъявить иски, мертвы. Есть еще спасатели, иски к которым были бы вполне обоснованными. Но и эти иски не будут удовлетворены, так как доказать вину спасателей как причинителя вреда вряд ли возможно. Московское же правительство тем более не подпадает под категорию причинителя, потому что вроде бы вообще осталось в стороне от теракта. Правительственные юристы считают, что доказать вину столичных властей в данном случае не удастся хотя бы потому, что уже невозможно установить, отчего умерли заложники — от шока, газа или неоказания вовремя помощи.
Кроме того, чтобы закон о борьбе с терроризмом был реально действующим, необходим подзаконный акт, предусматривающий статью в бюджетах на выплату компенсаций жертвам терактов. Понятно, что на выделение такой статьи правительство никогда не пойдет, так как это будет означать, что Россия ждет новых терактов. Таким образом, закон о борьбе с терроризмом, принятый в 1998 году, как не работал с самого начала, так и не будет. И вполне возможно, что жить этому закону, точнее, статье 17 осталось недолго. Во избежание дальнейших недоразумений любой председатель районного суда или председатель Верховного суда может обратиться в Конституционный суд с просьбой упразднить ее как противоречащую Основному закону страны.
Следовательно, ни Мосгорсуд, ни Верховный суд, куда намерены обратиться истцы, иски о возмещении морального ущерба не удовлетворят по причине их необоснованности. Правда, есть еще Европейский суд по правам человека, в который пострадавшие имеют право обратиться после того, как получат отказы в российских судах всех инстанций. И здесь у них, возможно, шансов на победу будет больше.
Другое дело — компенсации материального ущерба. Даже юрист правительства Москвы Андрей Расторгуев, выступавший на процессе, признал, что потерпевшие могут добиться подобных выплат. Но для этого им нужно пройти все бюрократические инстанции, собрать справки, подтверждающие потерю кормильца, денег и ценностей, и снова обратиться в суд. Правда, после морального поражения за материальными компенсациями в суд, вероятно, придут немногие.
 |
|
