Истинно германский душок

В прокат выходит «Золотая перчатка» Фатиха Акина, самый шокирующий фильм Берлинале — если не всего киногода. Режиссер, благодаря своим турецким корням и своим сюжетам имеющий репутацию идеального толмача в диалоге Востока и Запада, впервые окунулся в самый кондовый, шнапсовый, сосисочный немецкий быт, фирменный гуманизм променял на ядовитый сарказм, а прекрасным и горьким историям любви между немцами/немками и турчанками предпочел историю ненависти

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 3

Фото: Русский Репортаж

Фото: Русский Репортаж

Фото: Русский Репортаж

Занудства ради уточним: мультикультурная тема в «Перчатке» все же присутствует. Этажом ниже главного героя проживает греческая семья, на которую он сваливает вину за невыносимый запах, стоящий в его загаженной (так и вертится на языке балабановское «Мухи у нас, мухи!») берлоге. Дескать, эти греки ни черта не работают, а целыми днями готовят свою вонючую баранину с чесноком и бог знает чем еще. На самом деле источник миазмов — тайники, куда герой рассовывает останки престарелых проституток, которых снимает в шалмане «Золотая перчатка», безуспешно пытается изнасиловать, убивает и распиливает ножовкой. Честно говоря, жертвы и при жизни выглядят как трупы в продвинутой стадии разложения, что, конечно же, героя не извиняет.

Итак, знакомьтесь: Фриц Хонка (Йонас Дасслер), реальный серийный убийца из злачного гамбургского района Санкт-Паули, с 1970-го до 1975 года умертвивший четырех женщин. Описывая его, критики соревнуются в эпитетах, но у них так и не получается адекватно передать, в какую склизкую гадину Акин превратил красавца Дасслера. Все равно лучше не скажешь, чем сказала, расхохотавшись, одна бабенка Фрицу, рвущемуся угостить ее шнапсом: «Да я на тебя даже писать не стану, если ты будешь гореть». Хлесткая фраза — своего рода пророчество. Фриц погорит, когда в его отсутствие полыхнет его мансарда, и пожарные обнаружат кошмарные пакеты. А чистенького паренька, забредшего в шалман, с особым цинизмом буквально описает один из завсегдатаев.

В пересказе все это гораздо чудовищнее, чем на экране. Концентрация крови, мочи и прочих выделений — не порнографический шок ради шока, а мастерская дань эстетике гран-гиньоля. Но еще Акин зло пародирует царящий в «актуальном» авторском кино культ телесности, фейерверки философствований вокруг человеческой физиологии (достаточно вспомнить свежайший фильм Клер Дени «Высшее общество», где кровь, пот и сперма стекают по переборкам космического корабля). Акин — настоящий, а не притворный гуманист, чуждый демагогии, и, окуная зрителей в клоаку, он, как это ни парадоксально, очищает тело от интеллектуальных спекуляций, возвращая его к нормальной телесности.

На фоне Акина его «истинно германские» коллеги, зануды «берлинской школы» кажутся усредненными космополитами, утратившими национальную специфику. Ни в одной культуре эстетика отвратительного так не развита, как в немецкой. И кино Акина — немецкое до мозга костей, до кишок, до последней капли крови, чистейший — ну или грязнейший — образец экспрессионистской эстетики. Оно впитало память о патологических моделях Эгона Шиле и уродах — отбросах Веймарской республики — Георга Гросса и Отто Дикса. Болезненную зоркость живописи «Новой вещности» и духоту Берлина, по которому рыщет убийца девочек в шедевре Фрица Ланга «М».

Только ленивый не упомянул в этом ряду еще и Фассбиндера: как же, ведь одного из «столпов» шалмана играет фассбиндеровский актер Харк Бом. Но Фассбиндер в омут отвращения никогда не нырял, театральные корни страховали его от натурализма. Точнее, как кажется, другая параллель: если отмыть фриков «Перчатки», да заставить поменьше плеваться словами, они органично обживут вселенную Аки Каурисмяки. Эту дикую мысль навевают сладкие мещанские хиты 1950–1960-х годов, непрерывно звучащие в шалмане, отстраняя экранное безобразие и предопределяя его. Таковы уж парадоксы немецкой сентиментальности. Каурисмяки тоже обожает душещипательные шлягеры под аккордеон маннергеймовских времен.

Разница между Акином и Каурисмяки в том, что Акин эту музыку ненавидит. Господи, как же он ненавидит и эти хиты, и этот шнапс, и этот смачный казарменный юмор, и тупую девицу-второгодницу, словно забредшую в фильм с плаката гитлерюгенда. Сумма режиссерской ненависти — сокровенные грезы убийцы об идеальной фемине. Мало того что вся она такая бело-розовая, с локонами и коровьими глазами: женщина мечты работает мясником и кокетливо позирует на фоне окороков и сосисок. Боже, как же Акин ненавидит эти сосиски, предстающие квинтэссенцией германского духа.

Просто и приятно списать эту ненависть на антифашизм Акина, но ненависть Брехта или Фассбиндера к «бледной матери Германии» переплеталась если не с любовью, то с состраданием. Акин никому не сострадает и дразнит зрителей ложными следами, пару раз, не больше, подбрасывая отсылки к нацистскому прошлому. Один из самых колоритных алкашей — глухой циклоп Норберт, бывший эсэсовец. Одна из жертв сидела в концлагере (как и отец реального Хонки, хоть эту деталь Акин как раз игнорирует). И жертвы и палачи ничем не отличаются друг от друга в Германии-1970, в стране свершившегося «экономического чуда», которым она обязана, среди прочего, и каторжному труду таких, как родители Акина, гастарбайтеров. В том, что чудовищная Германия населена чудовищами, фашизм не виноват. Напротив, чеканит Акин, Германия виновна в фашизме в силу своей чудовищности. Эта режиссерская максима напугала и обезоружила европейцев, не решающихся самим себе в этом признаться. Кто же ожидал от всеобщего любимца, от символа культурного диалога такой «подлянки», такого — истинно немецкого в силу своей антинемецкости — кино.

В прокате с 30 мая