Как сообщал “Ъ”, ежегодные экономические потери РФ от преждевременной смертности граждан от онкозаболеваний составляют в среднем до $8,1 млрд — около 0,24% ВВП, говорится в совместном исследовании, подготовленном экспертами НМИЦ онкологии им. Н. Н. Петрова Минздрава России (Санкт-Петербург), Университета Тампере (Финляндия) и Международного агентства по изучению рака ВОЗ. Исполнительный директор Ассоциации онкологов Северо-Западного федерального округа, научный сотрудник НМИЦ онкологии Антон Барчук рассказал корреспонденту “Ъ” Валерии Мишиной, скольких непрожитых лет стоят россиянам некоторые виды рака, что изменится к 2030 году, а также каких пунктов не хватает в национальных программах борьбы с онкозаболеваниями для снижения преждевременной смертности.
Онколог Антон Барчук
Фото: из личного архива
Онколог Антон Барчук
Фото: из личного архива
— Это не первое подобное исследование?
— В мире такие исследования проводились, но в России это первое. В нем удалось отследить экономические потери от преждевременной смертности от рака на протяжении нескольких лет и сделать прогноз до 2030 года. В других странах такие исследования уже проводились: только недавно, в июле 2019 года, опубликовано американское исследование: там потери от преждевременной смертности от рака в 2015 году оцениваются более чем в $90 млрд. Аналогичные оценки проводились и в странах Европы, например в Германии — это было около $11 млрд в 2009 году. Но в нашем исследовании мы решили посмотреть не только потери в каком-то определенном году, но и спрогнозировать динамику с 2000 по 2030 год: на основе показателей смертности от рака от различных онкологических заболеваний и с учетом показателя потерянных лет жизни мы оценивали примерные экономические потери от преждевременной смертности от рака.
Продолжительность жизни в России определяется разными причинами, в том числе онкологическими заболеваниями. Мы использовали модель, которая показала продолжительность жизни в России, если не было бы потерь от определенного онкологического заболевания, а потом оценивали продолжительность жизни при наличии смертности от данного онкологического заболевания. Эта разница — количество потерянных лет жизни — годы, которые человек не доживает из-за смерти от рака. И для разных онкозаболеваний разные показатели.
Очень сложно интерпретировать распространение онкологических заболеваний с точки зрения экономики: что значит для экономики высокая заболеваемость и высокая смертность от рака.
Поэтому первая цель того, для чего мы проводим эти исследования,— это сообщить людям, которые решают экономические вопросы в области здравоохранения, о распространенности онкологических заболеваний в величинах, которые им понятны.
Второй момент: когда мы смотрим динамику потерь от преждевременной смертности от различных онкологических заболеваний, мы показываем, что растут экономические потери, связанные, например, с вирусом папилломы человека (ВПЧ), то есть от рака шейки матки, или связанные с образом жизни, например колоректальный рак или рак легких у женщин. И это важно, когда мы говорим о планировании противораковой борьбы, ее экономической эффективности. Здесь мы говорим не о медицинских потерях, то есть стоимости лечения, лекарств, диагностики и наблюдения, а о непрямых — потере трудоспособности и потерях, связанных со смертностью: человек перестает работать, что является потерей для всей экономики. И когда мы оцениваем эффективность тех или иных мероприятий, профилактики, лечения, мы должны учитывать и понимать, сколько это предотвратит случаев смертей от рака, этих потерь. В итоге, когда мы говорим, например, об экономической эффективности скрининга или раннего выявления, мы должны понимать, что это предотвратит некое количество смертей. А если такой непрямой показатель не учитывать, то эффективность скрининга будет считаться ниже, чем она есть на самом деле.
— Сколько лет люди не доживают при тех или иных видах рака?
— Это не являлось основным результатом нашего исследования, но мы это также рассчитали. Если говорить о том, сколько в среднем на одного умершего приходится потерянных лет жизни, то для России у женщин это около 18 лет, у мужчин — около 15 лет. Но для разных опухолей разные показатели, и надо учитывать, что этот показатель будет расти, если будет расти продолжительность жизни: чем дольше человек будет жизнь, тем больше лет он может потерять от рака. Если брать рак молочной железы в период с 2011 по 2015 год, то это 18–19 лет на каждую смерть, к 2030 году это будет около 20 лет. При раке шейки матки сейчас это около 25 лет. Если мы говорим об опухолях головного мозга, то сейчас у мужчин 23,5 года, у женщин — 20,5 года. Важно понимать, почему у женщин больше потерянных лет: потому что у них продолжительность жизни больше, чем у мужчин. При раке желудка потери у мужчин составляют 13,5 года, 15 лет у женщин.
— Как вы выходили на экономические показатели? Вы говорите, что потери составляют $8,1 млрд. Как понять эту величину —, это много или мало?
— Важно здесь оценивать не столько сумму, важно делать сопоставления. Понятно, сложно сопоставлять разные страны с разными доходами населения, но можно это делать, например, в привязке к ВВП. И если смотреть общую картину, то выходит, что все эти потери в разных странах относительно сопоставимы: они занимают 0,1–0,5% ВВП. То есть у США это около 0,5%, у нас — 0,24% от ВВП.
— Что будет с потерями от смертности от онкозаболеваний и вообще со смертностью к 2030 году? И какие профилактические мероприятия должны на это повлиять?
— Смертность от рака в экономически развитых странах снижается. Что касается нашего исследования, то у нас, с одной стороны, будет снижение потерь по отношению к ВВП, так как смертность от рака будет снижаться, с другой — потери будут расти при росте экономики. Как было сказано, следующий этап исследований, подобных нашему,— это оценка экономической эффективности проводимых программ скрининга, вакцинации, лечения, профилактики и так далее. Мы знаем, например, что борьба с табаком снижает смертность от рака, увеличивается количество лет, которые люди проживут, если будет запущена такая программа, которая также будет стоить неких денег. И дальше мы сравниваем, что будет, если ничего не делать и если запустить, например, программу скрининга; далее мы смотрим затраты на ту или иную программу и сколько мы выигрываем лет жизни. Этот показатель на один год выигранной жизни является, по сути, оценочным показателем эффективности любой программы.
Нет четких рекомендаций, но граница, при которой считают тот или иной метод экономически выгодным, для каждой страны будет различная. Например, в США мы говорим о стоимости не выше $100 тыс. за год жизни. Для ряда европейских стран этот показатель чуть ниже. Очень редко некоторые методы профилактики с учетом всех прямых и непрямых показателей могут даже экономить деньги. Но, как правило, любые методы, которые предотвращают преждевременную смертность, стоят денег — это всегда расходы, с этим государству просто нужно смириться: это должно быть заложено в бюджет, это обязанность государства, и на это и нужно тратить деньги, так как для этого государство и существует.
Но у любого государства никогда не хватит денег на всю эффективную помощь: всегда самое лучшее будет дороже, чем есть возможностей даже у самого развитого государства.
Поэтому нужно очень тщательно подходить к оценке экономической эффективности, учитывать не только продолжительность, но и качество жизни, учитывать все расходы, а не только прямые медицинские.
Часто бывает, что важнее не использование каких-то инновационных и дорогих методов, а правильная организация оказания помощи. Есть, например, программы паллиативной помощи: исследования показывают, что хорошо организованная программа паллиативной помощи экономически эффективна. Казалось бы — почему, ведь пациенты все равно умирают, зачем государству тогда тратится? Но помимо гуманистической составляющей паллиативная помощь еще и экономически эффективна, потому что сокращается количество медицинских расходов, экстренных госпитализаций в отделения интенсивной помощи, количество использованных медикаментов. В итоге государство тратит меньше, если паллиативная помощь качественно организована.
Или такие простые вещи, например, как борьба с табаком. Она может основываться, в частности, на таком простом элементе, как повышение акцизов при продаже табака. Это вообще немедицинский компонент, но это самый эффективный компонент борьбы с курением: чем выше цены, тем меньше люди покупают, а те средства, которые будут идти в бюджет за счет этих акцизов, могут быть использованы на помощь курящим отказаться от курения, или на помощь онкологическим больным, или организацию программ скрининга рака легкого.
Также эффективны программы вакцинации, например, от гепатита В или ВПЧ. Вакцинация намного проще, чем организация программ скрининга. Для того чтобы организовать скрининг, нужно пять-десять лет организационной работы — только после этого все это запустится и будет эффект, а программа вакцинации требует меньше подготовительной работы. Но, конечно, следует помнить, что одно не исключает другое и программа вакцинации не заменит скрининг.
— В исследовании говорится, что основные потери лет жизни сейчас — это рак молочной железы, но к 2030 году лидером указана смертность из-за ВПЧ. Почему изменится структура смертности?
— Сначала хорошие новости: смертность в России от большинства онкологических заболеваний снижается, прежде всего от рака легкого, рака желудка, рака молочной железы. За последние 30 лет смертность у мужчин от рака легкого снизилась практически в два раза, а она была крайне высокой. От рака желудка смертность начала значительно снижаться в начале 2000-х годов, но за последние 40 лет снизилась в два раза. У рака молочной железы не такое радикальное снижение, но тенденция на снижение появилась. Это может быть связано с тем, что появляются методы диагностики и лечения.
Но есть и плохие новости: в России и ряде других стран растет смертность от рака шейки матки. Это типично для стран, где нет скрининга и вакцинации от этого заболевания. Сейчас это стало главной причиной смертности среди всех онкологических больных у женщин младше 45 лет, до этого это был рак молочной железы. Если мы вернемся к потерянным годам жизни, то по этим показателям рак шейки матки у женщин лидирует, если взять период с 2011 по 2015 год,— 25 лет. По этим потерям близки только опухоли головного мозга и центральной нервной системы — 23,5 года. Сейчас у нас снижается распространение курения среди мужчин, и по идее показатели распространения опухолей головы и шеи у мужчин также должны снижаться, так как курение — это одна из основных причин. Но при этом раз растет смертность, значит, есть и еще причины. И если мы говорим о раке шейки матки, то для него у женщин есть хотя бы скрининг, для мужчин такого нет, то есть для них можно говорить только о вакцинации.
— Последнее время все чаще говорят о необходимости введения вакцинации от ВПЧ. Если она появится, то это повлияет на результаты вашего исследования по 2030 году?
— Надо понимать, что даже если вакцинация будет введена, допустим, завтра, то ее все равно будут делать девочкам и мальчикам в возрасте до 13 лет. Эффект для этого поколения наступит через 10–30 лет. То есть к 2030 году будут максимум появляться какие-то признаки того, что снижается смертность. Но для текущих поколений, которые уже перешли этот возраст и не будут включены в программу вакцинации (для них вакцинация уже не так эффективна: она эффективна до первой встречи с вирусом, то есть до начала половой жизни), будут необходимы программы скрининга, диагностики и лечения.
И еще один важный элемент противораковой борьбы — это исследования в онкологии: эпидемиологические, клинические, рандомизированные. Но в России, к сожалению, их можно пересчитать по пальцам: их практически нет. А без научных исследований мы никак не сможем влиять на ситуацию.
