Разгадки русской души

Псевдорусская экзотика отлично смотрится только в комедиях вроде знаменитой "Ниночки", где перековавшуюся комиссаршу играет Грета Гарбо
       Американский актер Вэл Килмер, посетивший Москву в конце августа, заявил о своем желании сыграть Печорина в первой западной киноверсии "Героя нашего времени". Несмотря на то что о фильме еще ничего не известно, сам проект неизбежно вызовет в России скепсис: уж больно неудачно складывался ее роман с мировым кинематографом.

Злорадствовать по поводу "развесистой клюквы" — дело сомнительное и обоюдоострое. Можно только благодарить Бога за то, что "Мосфильму" никто не припоминает фильмов "из западной жизни": сталинскую "Встречу на Эльбе", оттепельное "Убийство на улице Данте", застойный "Тегеран-43". Легко также представить себе, как бы отреагировали древние египтяне и римляне на исторические "пеплумы", а Елизавета I — на фильм о ее романе с графом Эссексом. Однако главная проблема мирового кинематографа в том, что он изо всех сил пытался постичь не только русскую фактуру, но и русскую душу. Иначе как трагикомической историю этих попыток не назовешь.
       Хотя в 1920-1930-х западные режиссеры имели в своем распоряжении неплохих экспертов по русской жизни, будь то актеры Художественного театра или конники генерала Шкуро, Россия кажется в их фильмах курьезным сном. И даже русские эмигранты ставили тогда по мотивам русской классики феерическую залепуху. Так, в немецком "Белом дьяволе" (1929, экранизация "Хаджи-Мурата" Александра Волкова) герой врывался ночью в опочивальню к Николаю I, вытаскивал из его постели свою невесту, выпрыгивал с ней в окно и скакал прямиком на Кавказ возглавлять национально-освободительную борьбу.
 "Анне Карениной" особенно не повезло с экранизациями, несмотря на то что заглавную роль играли многие звезды (на фото — Грета Гарбо)
Бог с тем, что в одной из версий Анна Каренина оставалась в живых, а в "Белых ночах Санкт-Петербурга" (1937, экранизация "Крейцеровой сонаты" Жана Древиля) все герои по очереди стреляли друг в друга и по очереди же промахивались. В конце концов, фильмы рядовых ремесленников лишь выявляли и усиливали элемент бульварщины, который присутствует во всей классике XIX века. А фильмы мастеров, даже таких канонизированных, как Робер Брессон, фатально превращали любого русского классика, Толстого или Чехова, в еще одного Достоевского. Гораздо тяжелее смотреть, как Вронский в фильме Эдмунда Гулдинга 1927 года повсюду таскает за собой медведя на цепи, а в фильме Кларенса Брауна 1935 года, хряпнув водки, лезет с остальными господами офицерами под стол. Удачнее всего из довоенных фильмов, кажется, "Алая императрица" (1934) Джозефа фон Штернберга. На экране был не Петербург времен Екатерины Великой, а барочное подсознание режиссера, населенное звероподобными палачами, мачо с пиратскими кудрями и боготворимой им Марлен Дитрих в лосинах и белой папахе. В самом деле смешно требовать достоверности от фильма, в котором заключенных используют вместо языков у колокола, а в церквях у алтарей теснятся корявые идолы. Невольно вспоминается формула культуролога Бориса Гройса: "Россия — это подсознание Запада".
       Апогеем внимательного чтения русской классики стал "Доктор Живаго" (1965) вполне вменяемого в иных своих фильмах англичанина Дейвида Лина. Демонстрация 1905 года двигалась по улице Кропоткинской, гулаговская стройка напоминала летний молодежный лагерь, в поездах жгли костры и танцевали вприсядку. Но все бы ничего, если бы не расписная балалайка, которую в семье Живаго, как-никак интеллигентов Серебряного века, передавали по наследству. Представляются московские посиделки: Бердяев на балалайке наяривает, Пастернак — на ложках, Андрей Белый частушками сыплет.
За экранный роман дирижера-янки и наманикюренной советской колхозницы в "Песни о России" 1943 года режиссера Грегори Ратофа обвинили в антиамериканской пропаганде
С конца 1980-х западные режиссеры получили возможность снимать в подмосковных имениях и петербургских пригородах. Начался новый бум экранизаций. Левин и Китти в одном фильме даже живут в Ясной Поляне. Другое дело, что найти какое-то эстетическое объяснение необходимости всех этих "Анн Карениных" (аж две — 1985 и 1997 годов), "Онегиных", "Преступлений и наказаний" невозможно. То ли в планах киностудий остается неосвоенной графа бюджета экранизации классики. То ли приобщение к русской классике автоматически повышает статус режиссера — духовность мистифицирована на Западе так же, как на Востоке. Кстати, даже когда фильм снимается в России, достоверности это ему не прибавляет. То Вронский щеголяет в советских капитанских погонах, то Онегин танцует с Ольгой вальс "На сопках Маньчжурии".
       Лучше всего справиться с русской классикой получалось у тех режиссеров, которые и не пытались реконструировать Россию. Жан Габен в "На дне" (1936) Жана Ренуара — даром что зовется Васькой Пеплом — ничем не отличается от обитателей романтического парижского дна. Акира Куросава вообще снял лучшую экранизацию "Идиота" (1951), перенеся действие на заснеженную послевоенную Окинаву.
       Впрочем, западным режиссерам не давалась не только русская классика, но и советская повседневность. Почти все время своего существования СССР находился в конфронтации с Западом. Порожденные ею пасквили оставим за скобками. Но были и два исключения, два периода искренней любви Запада к большевикам и столь же искренних попыток показать Россию в благоприятном свете. Услужливый дурак опаснее врага. В период антигитлеровской коалиции в США вышли два знаменитых фильма, поставленных признанными мастерами. Грегори Ратоф снял "Песнь о России" (1943), Майкл Кертиц, автор "Касабланки",— "Миссию в Москве" (1943). По сравнению с ними фильмы Александрова кажутся антисоветской пропагандой, а Пырьева — образцами социального критицизма.
  В "Алой императрице" Джозеф фон Штернберг показал не Петербург Екатерины Великой, а собственное подсознание, населенное монстрами
В первых же кадрах "Песни о России" американский гимн плавно перетекал в советский. Гастролирующий в Москве дирижер-янки знакомился с простой колхозной девушкой, вместе с ней любовался станциями метро и обедал в шикарных ресторанах, потом отправлялся, ни у кого не спрашивая разрешения, подирижировать в глубинку. В свежеотстроенной церкви благостный поп венчал дирижера и колхозницу в присутствии местного начальства. Наманикюренные трактористки управляли собственными стальными конями. Поселяне и поселянки отплясывали в костюмах едва ли не XVII века, звонили в любой город мира и слушали — в перерывах между занятиями по пулеметной стрельбе — концерты по радио в просторных коттеджах. В "Миссии в Москве" — экранизации мемуаров довоенного американского посла в СССР Джозефа Дэвиса — на фоне московских дворцов и катков нарастал классический саспенс. Заговор фашистских наймитов против благородного Сталина срывался в последний момент: злокозненных бухариных и тухачевских брали прямо в ложе Большого театра, едва ли не за минуту до выстрела в "отца народов".
       Союзнический пыл аукнулся создателям фильмов в годы маккартизма. Актеры торопились чисто по-советски отречься от своих персонажей, а "Песнь о России" в 1947 году даже стала объектом внимания комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Главным свидетелем обвинения выступила писательница Эйн Рэнд, эмигрировавшая из СССР в 1926 году. Перечислив несообразности фильма, она заявила с комиссарской категоричностью, что в СССР никто и никогда не улыбается, а союз с русскими был ошибкой.
 Знаменитый "Доктор Живаго" 1965 года стал настоящей энциклопедией исторических несообразностей
Апогеем второй, перестроечной и постперестроечной волны любви к России стали эпопеи Жан-Жака Анно о Сталинградской битве "Враг у ворот" (2000) и Кэтрин Биглоу — о героизме советских подводников "K-19" (2002). Падение железного занавеса способствовало повышению градуса достоверности. Хотя Сталинградская битва и оказывалась на экране сравнимой по масштабам с анекдотическим сражением за избушку лесника, а подводники, выпив рюмку борща, отплясывали "Калинку-малинку" прямо на атомном реакторе. Но по сравнению с былым беспределом это мелкие блохи.
Но подлинный символ киноперестройки — Арнольд Шварценеггер в милицейской фуражке из фильма Уолтера Хилла "Красная жара" (1988). Комедия вообще единственный жанр, в котором несообразности никого не смущают. Она тем и хороша, что и "мы" и "они" выглядят в равной степени по-дурацки. Грета Гарбо сыграла в "Ниночке" Эрнста Любича (1939) сурового политрука, соблазнившегося сладкой западной жизнью и вернувшего себе женственность. И она выглядит куда убедительнее любой экранной Анны Карениной. Советский инженер в загранкомандировке из "Полурая" (1943) Энтони Эсквита — зеркало, отражающее комичность британских традиций. Даже не притворяющиеся советскими людьми паяцы в масках фарцовщиков, рокеров и гэбэшников в фильме Жана-Мари Пуаре "Twist again a Moscou" (1986) ближе к своим реальным прототипам, чем диссиденты и чекисты из "серьезных" фильмов. А заторможенный еврей, притворяющийся Пьером Безуховым в "Любви и смерти" (1972) Вуди Аллена, ближе к толстовскому духу, чем поджарый Генри Фонда в классической версии "Войны и мира" (1956) Кинга Видора. Русский космонавт в ушанке и ватнике, при помощи гаечного ключа и какой-то матери спасающий американскую космическую экспедицию в "Армагеддоне" (1998), сделал не меньше для укрепления русско-американской дружбы, чем подтянутые каперанги из "К-19".
Так что единственный шанс для Вэла Килмера заслужить благодарное признание российских зрителей и избежать дежурных упреков в недостоверности — переписать Лермонтова в духе бурлескной комедии.
МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ

       
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...