Предмет культурного культа
Анна Толстова о Константине Истомине
В Москве проходит настоящий фестиваль Константина Истомина: в Третьяковской галерее открылась первая музейная ретроспектива художника, сделанная вместе с галереей «Ковчег» на основе множества музейных и частных собраний, а в самом «Ковчеге», давно занимающемся пропагандой истоминского наследия, показывают камерную выставку «Константин Истомин. Море и Лидочка»
Фото: Третьяковская галерея
Фото: Третьяковская галерея
К сожалению, Константин Истомин (1887–1942) все еще остается автором одной картины: «Вузовки» более полувека не покидали постоянной экспозиции Третьяковской галереи и сделались единственной визитной карточкой художника. И на нынешней третьяковской ретроспективе их, как и следовало ожидать, поместили в самом центре. Но «Вузовки» действительно одно из лучших полотен художника, где ему удалось совершенно естественно, сохраняя этюдную свежесть и целостность впечатления, соединить все, что он более всего любил в искусстве: старых мастеров, особенно голландцев, и новую французскую живопись, особенно фовистов, Вермеера с девушками у окон и Дерена-Матисса с молчаливо-меланхолическими сценами в комнатах,— так что это в известном смысле манифест и символ веры. Выставка показывает, что живопись Истомина не отличалась большим жанровым разнообразием, хотя слово «жанр» тут несколько неуместно, он вообще не решает каких бы то ни было жанровых — в академическом понимании — проблем. Его поиски лежат в области преобразования зримой натуры в форму на плоскости холста или бумаги, а натура морфологически делится на пейзажи, интерьеры с фигурами и просто фигуры, часто обнаженные. «Вузовки» явились плодом синтеза разных типов натуры, потому что первый план картины представляет собой интерьер с фигурами, а второй — пейзаж, как бы вставленный в оконную раму. И самое занятное — это то, как интерьер с фигурами на фоне пейзажа превращается в, выражаясь языком советского искусствознания, в сюжетно-тематическую картину о советской учащейся молодежи.
«Читающая женщина», 1931
Фото: Третьяковская галерея
«Читающая женщина», 1931
Фото: Третьяковская галерея
История работы над картиной сейчас более или менее ясна благодаря воспоминаниям ученицы Истомина Елены Орловской и технико-технологическим исследованиям холста, проведенным перед выставкой в Третьяковке. Рядом с «Вузовками» выставлены «Сестры» из Русского музея, считающиеся эскизом к главной истоминской картине. Интерьер тот же: это комната художника с большим трехстворчатым окном, стол и два стула, этажерка с книжками по искусству, над ней — гравюрка с «Автопортрета» Ван Гога, его кумира, на стене с другой стороны от окна — палитра (в «Вузовках» она исчезнет). Известно, что быт Истомина был по-революционному скуден и суров, впрочем, по тем временам своя — с пропиской — комната в коммуналке на Мясницкой могла считаться почти роскошью. И мизансцена та же, но модели у стола совсем другие — не студентки, а две немолодые женщины; третьяковские искусствоведы считают, что это мать и тетя художника, наезжавшие к нему из Подмосковья, и они, скорее всего, накрывают на стол, где нет никаких чертежей, эскизов или конспектов, а лежит сверток с чем-то съестным. Но потом эта домашняя, интимная сцена почему-то стала превращаться в более абстрактный интерьер с фигурами: Истомин взял двух натурщиц, от одной сразу отказался — видимо, не хватало денег на оплату сеансов — и писал обеих девушек, если присмотреться, совершенно одинаковых, со своей любимой модели Лидочки, той, которой посвящена выставка в «Ковчеге». А когда картина была закончена, его вдруг осенило, что если назвать ее «Вузовки», то получится именно то, чего ждут от советского художника, и оно легче пройдет на выставку — с ученицей он был вполне откровенен и поделился этой блестящей идеей. То есть налицо подлог: махровый формализм вместо советско-эстетической сознательности.
Нет, Истомин вовсе не был приспособленцем — его, несмотря на дворянско-офицерское происхождение и откровенное «низкопоклонство перед Западом», не коснулись репрессии и не слишком сильно потрепали кампании по борьбе с формализмом, ему не надо было подлаживаться и унижаться, он и так регулярно ездил в творческие командировки, участвовал во множестве официальных, отчетных и тематических, выставок, работал на павильонах ВСХВ, иллюстрировал фурмановского «Чапаева». Да, он принял революцию и советскую власть — не мог не принять, атеист, марксист, еще студентом, в 1905-м, побывавший и на баррикадах, и в тюрьме: с фронтов Первой мировой, где был контужен, ранен и хлебнул газов, попал на фронты Гражданской, правда, быстро выбыл из строя, заболев тифом, но до конца 1920-х совмещал работу художника с работой военного специалиста, подолгу пропадая в разных армейских командировках — правлению ВХУТЕМАСа приходилось ходатайствовать перед военными о возвращении своего проректора на мирную службу. Впрочем, ни вера в советский строй, ни артиллерийские таланты не спасали от террора — вероятно, ему просто случайно повезло. Хоть и хотелось бы думать, что власть рабочих и крестьян оценила его как художника-учителя. ВХУТЕМАС (и институты, возникшие на его руинах) был богат педагогическими талантами, но система в целом держалась на двух друзьях-однокашниках по мюнхенской школе Шимона Холлоши: Владимир Фаворский учил графике, Константин Истомин — живописи, и учения — через учеников — намного пережили учителей.
«В комнате (У окна)», 1928
Фото: Третьяковская галерея
«В комнате (У окна)», 1928
Фото: Третьяковская галерея
Благодаря ученику-подвижнику, Леониду Казенину, и сохранилось выморочное наследие Истомина, умершего в эвакуации в Самарканде в 1942-м, родственников не имевшего и никаким официальным творческо-педагогическим организациям посмертно не интересного. Первое «открытие» Истомина случилось в 1960-е, и он, прозванный друзьями «московским парижанином», со времен оттепели стал предметом тайного художническо-искусствоведческого культа. Более 10 лет назад с собранием Казенина стала работать галерея «Ковчег», устроившая несколько выставок на своей и дружественных территориях, пристроившая истоминские вещи в Бахрушинский музей и Тверскую картинную галерею и многие годы «пробивавшая» выставку в Третьяковке. Словом, галерее «Ковчег», пропагандирующей вхутемасовскую линию в московском искусстве, на роду было написано обратиться к Истомину.
Вот и новая ковчеговская выставка «Море и Лидочка» сделана с гораздо большим эстетством, чем третьяковская ретроспектива, и много лучше объясняет, откуда возник этот культ. На выставке Истомин представлен акварельной и карандашной графикой, причем всего двух серий: любимая натурщица, Лидочка Короткова, и любимая натура, побережье Восточного Крыма, куда он часто ездил в 1930-е со студентами и так — работать, заодно поправляя подорванное на войнах здоровье. Здесь прекрасно раскрывается самая суть Истомина-живописца, меняющего масло на акварель и карандаш, чтобы поспеть за изменчивой, как оттенок закатного облака, мимолетная конфигурация рыбачьих лодок в море или рефлекс на пентелийско-мраморном Лидочкином бедре, натурой и сосредоточиться на анализе формы, как отшельник — на молитве. Здесь видно, что искусство, по Истомину,— это ежеминутная работа думающего глаза и думающей руки, не скованных никакими внешними теориями, будь то авангардные декларации или соцреалистические директивы.
Третьяковская ретроспектива «Константин Истомин. Цвет в окне» эстетских задач перед собой не ставила, зато представляет художника по возможности полно — всеми гранями и периодами. По возможности, потому что лакун в его творческой биографии слишком много — скажем, вещей дореволюционного Истомина практически не сохранилось. Мало известен и почти что авангардный Истомин первых лет советской власти, представленный на выставке двумя эскизами декоративных панно и десятком ереванских листов 1920–1921 годов, сделанных в пору его военно-дипломатической командировки в Армению: полагают, что в этом кратковременном романе с авангардом отразилось влияние Георгия Якулова, с которым он сблизился на фронте — служили в одной дивизии, а также недолгий опыт оформления массовых праздников и работы в экспериментальных театрах. По большому счету остается загадкой, каким образом Истомину, еще в детстве повидавшему Россию от Владивостока до Харькова — кочевая судьба офицерской семьи, несколько лет прожившему в Мюнхене, путешествовавшему по Италии и Греции, но ни разу не бывавшему во Франции, не видавшему ее воздуха и ее музеев, удалось стать таким парижанином. Как получилось победить свою немецкую школу и свое прекрасное искусствоведческое образование, как изобреталась эта высококультурная и в то же время такая легкая, как будто бы небрежная, non finito французскость — в комнате-мастерской на Мясницкой, с фигурами у трехстворчатого окна и заоконными пейзажами, в колебаниях от Матисса к Боннару? Кажется, победил синтез, если судить по лучшей истоминской картине «Утро. У окна» из Русского музея: розовое платье, зеленая стена, темный ковер в узорах — матиссовские, но свет, растворивший штору и совсем раздевший девушку в контражуре, боннаровские.
«Лето», 1931
Фото: Третьяковская галерея
«Лето», 1931
Фото: Третьяковская галерея
В Третьяковке правдиво показывают, как сознательно мучил себя художник, становясь на горло собственной песне: пытался писать всевозможных прях, шахтерок Метростроя, рыбачьи артели на Каме, индустриальные пейзажи, преобразовывать свои командировочные впечатления в большие фрески для Курского вокзала об успехах индустриализации и коллективизации на Кавказе. Но по «Восстанию румынских крестьян» понятно, что все это — и крупный формат, и большая историко-революционная тема — ему, станковисту и пленэристу, противопоказано. Рисунки к «румынской» композиции не выставлены, хотя среди них есть листы, достойные Жоржа Руо, но и по ним ясно, что у него, наполовину военного человека, напрочь отсутствует дар баталиста. Он утверждал, что много рисовал на фронтах, империалистической и Гражданской, но рисунки сгинули, а воспоминания об увиденном, отозвавшиеся в графическом альбоме «Гражданская война в СССР» и иллюстрациях к «Чапаеву», на удивление скучны. И заметно, что рисовать линию, где море отрезано от неба или где соблазнительно полное Лидочкино бедро переходит в стройную голень, ему гораздо интереснее и органичнее.
Нет-нет, никакого капиталистического гедонизма и мелкобуржуазной эротики — к Лидочке, бывшей танцовщице варьете, сломавшей позвоночник и вынужденной подрабатывать переводами и позированием, почти оглохшей и не могшей подолгу стоять, он относился с рыцарским почтением и отцовской нежностью, но она интересовала его лишь как мотив, прекрасный по архитектонике, формам и колориту. В общем, третьяковская ретроспектива и ковчеговская выставка — это история про честного человека, который очень хотел стать хорошим советским художником, но, поскольку совсем не умел врать в искусстве, остался всего лишь прекрасным живописцем и рисовальщиком.
«Константин Истомин. Цвет в окне». Третьяковская галерея, Инженерный корпус, до 19 января
«Константин Истомин. Море и Лидочка». Галерея «Ковчег» в Трубниковском переулке, до 27 октября