Параноидальный стиль
Как передается и мутирует паника
Пандемия помимо вирусов способствует распространению еще и паники. В закономерностях передачи и мутации последней разбирался «Огонек».
Давайте посмотрим на Средневековье, где процветали свои ужасы и моры. Люди гораздо меньше знали о природе вирусов и болезней, поэтому в ход шли самые простые интерпретации. В частности, большинство неприятностей объяснялось действиями зловредных сущностей — демонов, часто персонифицированных в женских образах. Классический фольклорный сюжет, известный в Европе как минимум с XVI века, а в России с XVIII: крестьянин переправляется через реку, простая женщина просит перевезти ее на тот берег. «Откуда ты?» — интересуется мужик. — «Да издалека, путешествую, хочу посмотреть, как у вас дела идут». Женщина прибывает в деревню, на следующий день все поголовно заболевают холерой. Такие сюжеты актуализируются на нашей родине во времена, связанные с глобальными катастрофами, например в Великую Отечественную.
Никита Петров, заведующий Лабораторией теоретической фольклористики ШАГИ РАНХиГС
Они оказываются частью более широкого круга славянских и европейских эсхатологических рассказов, в которых путнику часто встречается некий персонаж (молодая женщина, старуха, старик), часто без одежды, который просит привезти ему одежду или материю или просит переправить его на другую сторону реки и показывает многозначные образы — поле с урожаем, мясо, кровь, гроб. Затем в русских рассказах персонаж предсказывает будущее: будет война, будут умирать молодые, будет голод или другие бедствия. Такие тексты актуализируются в экономически и политически сложные времена — в годы эпидемий, засухи, неурожая, военных действий. Причем распространение их среди населения происходит часто постфактум, когда зловещее событие уже произошло и необходимо прояснить причины или указать на виновного.
Дополнительным фактором, включающим механизм «упрощения мира», оказывается недоверие к властям. Если человек подозревает, что он не просто живет в условиях нехватки информации, а что эта нехватка создается злонамеренно, что от него что-то скрывают,— паника усиливается.
Здесь можно вспомнить чумной бунт 1771 года в России: Москву накрывает эпидемия, идет слух, будто ее причина в том, что долго не служили молебен у Боголюбской иконы Божьей матери у Варварских ворот Китай-города. Служить молебны запретил архиепископ Амвросий, надеясь сократить количество контактов между людьми. Народ же все понимает по-своему, начинается бунт, грабежи, убивают архиепископа, громят дома состоятельных москвичей, а смертность в пик эпидемии достигает 1000 человек в день. Не стоит думать, что мы очень далеко ушли от этих сюжетов.
Американский историк Ричард Хофштадтер исследовал в числе прочего мотивы нашего политического поведения, связывая конфликты в истории с изменениями в социальной психологии, а затем написал работу о феномене параноидального стиля политической риторики. Проанализировав современный ему мир, он удачно описал «параноидальный стиль» мышления в американской политике и шире — в обществе.
В основе такого стиля представление о зловещем заговоре, охватывающем все области жизни и грозящем уничтожить привычный уклад, искоренить отдельные группы людей и целые нации. То есть, когда люди не очень понимают, что вообще происходит с ними, может случиться своего рода коллективная паранойя. Ее корни все в тех же двух вещах — недостатке информации и недоверии к властям. Интересно, что мемы и шутки, которые мы репостим, в каком-то смысле фиксируют эту паранойю: попытку выразить глубокие и не до конца отрефлексированные переживания.
Один из древних ужасов, запускающих коллективные фобии, — это идея того, что мы можем заразиться. Страшна не столько смерть сама по себе (она-то в известном смысле грозит всем, поэтому биологически ее бояться невыгодно), а именно возможность «подхватить» что-то вредоносное. Прекрасной иллюстрацией к этой идее может служить фильм 2011 года Стивена Содерберга «Заражение». По сценарию, там появляется новый вирус. Появляется оригинальным образом (но очень напоминающим все легенды о появлении вирусов в последнее время): летучая мышь ест бананы, ее испражнения или кусочек банана попадают в еду свиньи, свинья — на стол повара-азиата, девушка-европейка делает селфи с поваром, на чьей одежде оставалась кровь свиньи… В итоге заражение. Что очень важно в этом сюжете: присутствие «опасных продуктов», животных-переносчиков и «желтой угрозы» — все это очень архетипические образы, вселяющие в нас тревогу. Если немного разобрать этот сложный мем, мы поймем и часть своих ужасов, связанных с коронавирусом.
Во-первых, бананы. Это, можно сказать, любимый фрукт фольклористов! Сколько с ними связано легенд и слухов…
В США, например, долгое время считалось, что бананы переносят ВИЧ: иногда внутри фрукта обнаруживаются маленькие красные точки (это какая-то болезнь собственно банана), и вот их связывали с риском получить иммунодефицит. В СССР свои легенды.
Кто жил в позднем Советском Союзе, помнит, что бананы в магазинах обычно были зеленые, а самыми вкусными считались уже спелые, с черными точками на кожуре. Так вот, в какой-то момент эти точки прочно связывались с трупными пятнами, и теперь мы собираем городские легенды о студентах мединститута, которые видят в анатомичках трупы, обложенные зелеными бананами: чтобы фрукт быстрее «созревал», а черные пятнышки появлялись, его нужно, мол, приложить к покойнику, поэтому все фирмы — поставщики бананов — арендуют здания моргов... Бананов мы боимся давно, и в самом начале распространения вестей о коронавирусе понеслась и привычная агитка: не ешьте бананы! Ну а заодно с ними и все «экзотические» фрукты.
Далее — свинья. Собственно, с нее в новую эпоху все и началось, если мы вспомним «свиной грипп» 2009 года. Тогда ведь тоже была объявлена пандемия. Почему нужно с опаской относиться к свинье и подобным животным, убедительно объяснила в свое время антрополог Мэри Дуглас, используя противопоставление чистое-нечистое. Сегодня мы можем прочитать про похожие вещи в книге Паскаля Буайе «Объясняя религию». Проблема в том, что сам вид этого животного производит сбой в нашей ментальной классификации. На ногах у нее копыта, а если копыта (тут в голове происходит ментальная классификация явлений), она должна быть травоядной. Потому что с копытами все травоядные! Но свинья всеядна, а значит, находится за пределами классификации, это — демоническое, нечистое, мифологическое животное. И вот уже у чертей свиные рыльца, отдельным группам верующих не стоит есть свинину, и даже у вирусов свиное происхождение… Стоит ли говорить, что с летучей мышью та же история? Она тоже за пределами условной европейской классификации, потому что это и птица, и мышь одновременно.
Наконец, «желтая угроза». При всех разговорах о многополярности, наш мир по-прежнему европоцентричен: он смотрит на опасности глазами европейца. На подкорке ни у кого не отпечатано, сколько смертей принесли европейцы в Азию и Америку, распространив там свои вирусы. Зато есть древнее знание об опасности Востока. Один из первых российских мемов, связанных с коронавирусом, появился в наших сетях в январе 2020 года и изображал двух гопников, бредущих по дорогам Сибири. Навстречу идет кашляющий азиат, они наседают на несчастного, а тот парирует: «Ребят, спокойно, я бурят». И один гопник тут же сообщает второму: «Все норм, этот не заразный». Легко заметить, что на российской почве недоверие к иностранцам приобретает свой устойчивый колорит, и закрытие границ для иностранцев имеет, помимо карантинных, еще и внутренние смыслы.
Что еще может вызвать наши тревоги? Все, сколько-нибудь связанное с семантическим полем новой напасти — коронавируса: названия продуктов, мероприятий, речи политиков, где есть слово «корона». Во Франции, например, популярный мем, который потом стал рекламой: при покупке двух бутылок пива Corona бесплатно предлагается бутылка пива Mort subite — «внезапная смерть». Мы так шутим, чтобы перестать бояться, привыкаем к опасности и вытесняем страх перед эпидемией.
Всякий случай «параноидального стиля» мышления (вне зависимости от того, насколько существенна причина, его вызвавшая) способствует изменению наших бытовых и даже политических привычек. Этот «след» исчезнувшей опасности может быть более или менее устойчивым, более или менее полезным. Скажем, какие-то практики дезинфекции, удаленные сервисы для общения и обучения станут популярнее, их придется освоить ударными темпами, станут более видимыми отдельные государства на геополитической карте. Выяснится, что мы способны иначе жить, учиться новому, думать о будущем, и в этом нет ничего страшного. С другой стороны, тут же может оказаться, что мы готовы к гораздо большему контролю государства над нашими перемещениями, к еще меньшему количеству общественных взаимодействий и проч. Эпидемии и катастрофы открывают «окно изменений» действительности.
В России комплекс переживаний вокруг коронавируса пополняется по-своему. Плодятся мемы про особый путь и «свои лекарства», из них же первые — водка и чеснок. Причем часто люди сами над собой смеются, вроде: пять головок чеснока в день не спасут от вируса, но хотя бы окружающие станут держаться подальше. Распространен мем о том, что коронавирус, пересекая границы РФ, превращается просто в ОРВИ. У этого мема есть подоплека — то самое недоверие к властям, о котором мы говорили в начале. Люди подозревают, что диагностика проводится неверно, неадекватно, и паника усиливается. Историю про недоверие к авторитетам подогревает еще и семантическое поле приключившейся напасти, связанное с представлениями о короне. Скажем, возникает интернет-мем про «коронавирус в России», где изображены Киркоров, Басков, Сергей Зверев и Галкин в коронах. Другие картинки высмеивают таким образом первых лиц государства. В обоих случаях сообщение понятно: не так страшен вирус, как некоторые личности в стране. Бумерангом это недоверие к властным институтам и отдельным персонажам усиливает паранойю в отношении вируса. Наконец, к осмыслению коронавируса подключается «советская ментальность», породившая замечательный мем: фотография знаменитого бальзама «Звездочка», а под ней подпись: «Российские ученые нашли лекарство от коронавируса, но они не могут его открыть». Надо было жить в СССР, чтобы понять, о чем здесь речь. Так же мы плодим «героические нарративы» о сопротивлении вирусу во имя общественного долга: мол, какие бы болезни ни были, а работать надо, мы духовно стойкий народ, мы затянем пояса и вытрем всем сопли и т.д. Человек, мужественно идущий на работу в соплях, популярная фигура в определенных сегментах рунета. Отчасти поэтому так тяжело России объявлять карантинные мероприятия и меры, они в действительности противоречат героическим нарративам поведения в быту, которые в большинстве своем хоть и родом из СССР, но активно культивировались в последнее время. Разумеется, с советскими представлениями связана и закупка строго определенного списка продуктов, где в топе — гречка. Почему, с какой стати? Ответ прост: в СССР гречка была дефицитом, и мы получаем удовольствие и успокоение — даже сейчас, спустя тридцать лет — когда некогда дефицитное делаем своим, заполняя им полки кухонь. Внезапный психологический комфорт испытывает старшее поколение, напоминая молодым о своем актуализировавшемся опыте: мол, так мы переживали и войны, и перестройки… Ощущение катастрофы соседствует с воспоминаниями молодости, порождая сложный и яркий эмоциональный коктейль, под действием которого можно не то что гречку, но и всю бытовую технику скупить на годы вперед.
Что касается прогнозов, то существует целая теория распространения слухов и ряд наблюдений, позволяющих сказать: если волна коллективных фольклорных текстов, мемов держится как минимум неделю-полторы, то хвост ее падения будет плавным.
Иначе говоря — быстро она не закончится. Я не говорю здесь о прогнозах в распространении самого вируса, я говорю только о прогнозах устойчивости спекуляций вокруг и около него. Известно, что в момент своего зарождения слух бывает крайне детализирован, потом детали отпадают и он встраивается в одну из схем, которые известны нам с XVI века. Повлиять на него может ряд факторов. После того как основные признаки коллективной «паранойи» явили себя (накопление критической массы мемов и шуток с последовавшим опустошением прилавков), существенно модифицировать происходящее могут «голоса». Условно: заболеет Пугачева и скажет, что выздоровела за три дня. Или — непонятно чем заболеет кто-то из первых лиц государства, а его представители начнут уверять, что он здоров. Все это может качнуть панические настроения как в одну, так и в другую сторону. В России, конечно, огромное значение будет иметь любая капитуляция государственных институций. Например, если указом сверху закрываются на карантин все госучреждения, паника возрастает — и вот уже не только гречки нет на прилавках, но и мяса, и зеленого горошка, а в аптеке сложно купить аспирин и необходимые лекарства. Чего еще следует ожидать в ближайшее время? Во-первых, еще популярнее станет жанр свидетельских показаний, основанных на риторике конфиденциальной доверительности: в социальных сетях появятся знакомые знакомых, которые лежат на карантине в больнице. Они будут рассказывать о курящих врачах без масок, об общих палатах и антисанитарии (вне зависимости от реальной ситуации, которая может быть как хуже, так и лучше), сбежавших зараженных больных... Такие «свидетельства» распространяются потому, что паразитируют на нашем «горизонте будущего» — общих представлениях о возможной опасности. Во-вторых, должны появиться и пророки. Говорят они всегда приблизительно одно: что нужно взять какое-то количество продуктов и переехать жить на природу. И в 2009-м они были, и в 2012-м, я даже удивлен, что на этот раз припозднились.
Сопротивляться коллективной паранойе, конечно, сложно. Можно смотреть на официальные графики распространения коронавируса, но кто способен удержаться в своей вере статистике? Поэтому в той или иной мере все будем паниковать. Полезно, однако, хотя бы самые токсичные слухи и легенды не принимать близко к сердцу, учитывая их реальную прилипчивость. Они обычно опознаются по ряду признаков. Скажем, такие легенды претендуют на исключительную достоверность: «мне рассказали из надежных источников», «я услышал от знакомой», «мой дядя/муж/брат работает в Минздраве/МЧС/СЭС/торговом центре» и так далее. Кроме того, они рассказывают о секретах у чужих: «тайная лаборатория в Ухане», «американцы разрабатывали его давно» и проч. Наконец, они спекулируют апокалиптикой и конспирологией: «Россия погибнет в муках», «смерть наступает медленно, но верно», «это специальный вирус, чтобы умирали пожилые» и проч.
В заключение заметим, что обо всех эпидемиях, которые спекулируют на опасности заражения, мы довольно быстро забываем. Средний срок памяти о вспышках очередного «атипичного вируса» после его ухода со сцены — два-три месяца. Потом могут проявляться только слабые «всполохи» страхов: то фермерскую свинину не покупают из-за «свиного гриппа», то голубей не кормят из-за «птичьей заразы». И эта же короткая память позволяет каждому новому вирусу выглядеть ужаснее предыдущего: от недостатка информации и недоверия к властям нам, вероятно, никогда до конца не избавиться.