Когда умер Эдуард Лимонов, написали дежурное «ушла эпоха». Хотя вообще-то непонятно, какая именно. В отличие от многих людей, с которыми сводила его бурная биография, он умудрился не стать фигурой, принадлежащей одному, ушедшему времени — ни 60-м, когда началась его богемная карьера и были написаны прекрасные стихи, ни 70–80-м со скандальной эмигрантской славой, ни 90-м и 2000-м с нацбольской эпопеей, тюрьмой и войнами
Фото: Русская служба новостей
Фото: Русская служба новостей
Он вообще многого избежал: несмотря на весь грандиозный культ, не стал при жизни бронзовым памятником — потому что прививал себе бронзу победителя с юных лет. Не стал и самопародией — потому что так же с самого начала был пародийным по отношению к собственному желанному великолепию, показательно не дотягивал до себя и щеголевато демонстрировал это. Между величественностью и комизмом здесь нет противоречия.
Лимонов решил стать большим русским писателем, когда вакансия была не то чтобы пуста, но привычные принципы работы безнадежно устарели. Те несколько человек, что претендовали на это место (в том числе ряд его знакомых), вынуждены были идти на разного рода трюки. Лимоновский был, возможно, самым остроумным. Он решил вместо этого стать персонажем большой русской литературы: не учителем жизни, а самой жизнью, не мастером стиля, а его воплощением. Само письмо в этой ситуации получало инструментальную функцию — фиксации представления, документа, вновь и вновь удостоверяющего личность. Личность эта могла быть до некоторой степени выдуманной, но документ был подлинным.
Линию, к которой принадлежал персонаж Лимонова, легко назвать. Он был наследником героев Достоевского, человеком из подполья. В его мире торжествовала неустроенность, обида, упреждающий замах, наполеоновская амбиция и чувство фатальной несоразмерности ее окружающей реальности, блеск и тщета. К этой традиции были привиты битническая расхлябанность и французский трансгрессивный дендизм (в своей грубой жене-селиновской версии), но это были заграничные костюмы, хорошо севшие на русскую фигуру. Такова, по крайней мере, была изначальная структура персонажа — «Эдички». Дальше следуют отличия.
Есть глубокая связь и одновременно разрыв между двумя смыслами слова «подполье»: описанным Достоевским мучительным душевным состоянием и подпольем политическим, готовностью взять власть (об этом много писал в своих работах 1920-х о Достоевском филолог Лев Пумпянский). В середине ХХ века появился третий смысл: андерграунд, контркультура, эстетическая оппозиция. Лимонов сумел объединить их — использовал третье, чтобы перекинуть мостик от первого ко второму.
Литературный человек из подполья был революционером революции (или контрреволюции), которой не суждено было даже начаться. Лимонов попробовал стать вождем революции настоящей. Его лучшим, помимо ранних стихов, произведением стала партия.
НБП во многом была эстетическим предприятием — олешевским заговором чувств, составленным из всего, что не принимала убогая политическая рациональность 90-х. Лимоновская политика сохраняла за собой весь строй горькой подпольной чувствительности. Она держалась ресентиментом и обреченностью. Заявляла права на историю от имени тех, кто из истории выброшен. Царивший в НБП культ силы был культом силы не побеждающей, но растрачивающей себя (знаменитый лозунг «Да, смерть!»). Поэтому в 2010-х Лимонову толком не нашлось места ни среди бодро солидарной и самоуверенной оппозиции, ни среди лукавых лоялистов, какими стали многие из его бывших товарищей. Он впервые выглядел немного растерянно.
Но Лимонов не вполне справлялся с избранной ролью. Устройство подпольной психологии питается присутствием другого — того, кто стоит выше, а должен бы ниже, объекта униженной страсти, зависти, возмущения — гадины и возлюбленного. Лимонов ставил на это место едва ли не каждого сколько-нибудь значимого человека на своем жизненном пути — от Бродского до Жириновского. Он жил отношениями соперничества — с поэтами, политиками, женщинами. Всегда был рядом с кем-то, но всегда — по крайней мере, в собственных глазах — сам оказывался больше этого кого-то, оставлял за собой последнее слово (и поэтому стал мастером в особенном жанре нарциссического некролога). Это были незаконные победы — помнящие о том, что возникают там, где по правде жанра положено быть поражению. Оттого они будто бы не удовлетворяли, все время требовали новых партнеров и новых, временами вопиюще незначительных схваток.
В середине 90-х Лимонов зазвал в НБП Сергея Курёхина. Есть замечательное видео, в котором они дуэтом поют «нам нужна одна победа» на фоне бредовой курёхинской машинерии. Посредине третьего куплета Лимонов без предупреждения бросает микрофон и уходит со сцены, оставляя Курёхина (которого не так просто было смутить) в легком недоумении. В милитантную буффонаду проникает неуверенная печаль.
Лимонов жил борьбой, в которой каждая победа истощала, приносила непокой и одиночество, а иногда выглядела почти жалкой. Во многом этот разлом делал его настолько живым, не позволял превратиться в скучного классика и медийную куклу. Это было одиночество трагического героя с шутовским талантом — рок, назначенный самому себе с первых литературных лет и осуществлявшийся всеми годными и негодными средствами.
***
В прошлый праздник ровно в понедельник
Я сидел у краешка стола
Бледная бескровная беседа
Чуть плыла
Возникали образы и тети
Родственников также и других
В черной и бессмысленной работе
Дни прошли у них
Беспощадно вышел призрак папы
И сурово произнес
«Думал ты один — а мы растяпы?!
Ну наш род вознес?!»
«Нет не удалось тебе я вижу
Становись в наш строй!
Похвалялся ты бесстыжий —
Мы — рабы. А ты — герой!»
Возразить не знаю что — шепчу лишь:
— Я герой! Герой!
Погоди-ка папа что ты тулишь
Меня в общий строй
Обладаю даром обладаю
Пропади отец!
Я умру и всех вас напугаю
Наконец!
(1969)