Мифы и реалии террора

Роман Романов, директор Музея истории ГУЛАГа:

«ГУЛАГ — он рядом, вернее, его жертвы рядом. Они могут быть нашими соседями по лестничной клетке. У меня так и случилось — дедушка из соседней квартиры был в лагерях. И я об этом узнал совершенно случайно, уже работая в музее. В Москве до сих пор живут люди, которые прошли через лагеря. Их остались единицы, и они попадали туда детьми. Есть от этого ощущение непрерывности: жертвы репрессий жили не когда-то давно — они еще недавно были с нами. А если говорить про детей, которые родились в ссылках, которых отправили в детские дома после расстрела родителей,— этих людей очень много. И я их часто встречаю. Например, на блошином рынке начинаешь разговаривать с человеком, который продает какие-то старинные вещи,— а он родился в лагере. Водитель в маршрутке, или просто человек в вагоне метро видит, что я читаю про ГУЛАГ, и начинает рассказывать про свою жизнь. Вот эта близость каждый раз меня поражает».

Роман Романов, директор Музея истории ГУЛАГа:

«Мы до сих пор не знаем всех мест массовых захоронений. У нас есть спецобъект "Коммунарка", Бутовский полигон — известные географические точки, но мы до сих пор не знаем до конца, кто там захоронен. И еще есть огромное количество мест, которые вообще неизвестны. Там лежат десятки тысяч, сотни тысяч наших сограждан. Казалось бы, сегодня — XXI век, Россия строит свое будущее… Но даже в Коммунарке, на территории Новой Москвы, мы только в прошлом году закончили исследования и выявили места массовых захоронений. Прямого указания от правительства — выявить места массовых захоронений — нет. Это все делается по инициативе людей в регионах. Более того, они сталкиваются с препятствиями: возбуждаются административные дела под разными предлогами либо людям прямо говорят, чтобы они перестали заниматься поисками. Все это противоречит концепции государственной политики по увековечению памяти жертв политических репрессий. Для нас сейчас это большая цель — выявить все места массовых захоронений».

Роман Романов, директор Музея истории ГУЛАГа:

«Все процессы вокруг приказа №00477 курировал лично Сталин. Даже мелкие вопросы — например, про освещение в прессе показательных процессов. На самом приказе №00447 нет подписи Сталина, это дело рук Ежова. Но понятно, что Ежов лишь исполнитель. А вот все остальные шифрограммы, которые касались этого приказа, приходили лично Сталину, и он подписывал все, даже про незначительные вещи. И все проходило через главу государства. Его визы были в том числе на таких кровавых документах, как "тысяча человек расстреляны, дайте лимит еще на 500". Поражает, что над репрессиями был такой чиновничий аппарат, и один человек все это курировал. Репрессивный механизм, который управлялся одним человеком».

Оксана Труфанова, юрист, автор книги «Большой террор в Челябинской области»:

«Поражают факты вымогательства. Когда следователь НКВД, уже зная, что человек обречен, будет расстрелян, обещает ему лучшую участь, если его родственники принесут ему деньги или одежду. Люди пишут семьям, просят высылать на имя следователей "валенки теплые", "30 рублей денег", а через три дня их расстреливают. Такое было с челябинцем Иваном Чевардиным, которого расстреляли как "врага народа" в 1938 году. Также мне рассказывала малолетняя узница Акмолинского лагеря жен изменников родины (в Казахстане.— “Ъ”), которая сейчас живет в Израиле, что то же самое было в Минске. Жена на имя следователя носила передачки мужу, а муж уже был расстрелян. То есть это был способ заработка».

Сергей Прудовский, исследователь архивов, автор книги «Спасская красавица» о его репрессированном деде и «харбинской операции» НКВД:

«Я знакомился с делом 23-летней Надежды Шеремет-Шевченко, она приехала из Харбина в СССР в 1935 году после продажи Китайско-Восточной железной дороги. В начале 1937 года военный трибунал Харьковского военного округа осудил ее и дал пять лет по ст. 54 УК УССР (контрреволюционная деятельность.— “Ъ”). В ее деле я нашел поразительный документ — особое мнение члена военного трибунала Яна Клявина-Вахсмана, который заявил, что она полностью невиновна. Через несколько месяцев после вынесения особого мнения он перестает быть судьей, переезжает в Москву, с августа 1937 года работает в Кашире заведующим лесхозом. Там его и арестовывают и расстреливают по обвинению в участии в фашистской латышской организации.

Выдержка из особого мнения Яна Клявина-Вахсмана за 10.02.1937: «Исходя из вышеизложенного — я считаю, что Шеремет-Шевченко не виновна за то, что ее с малых лет воспитывали в духе фашизма и антисоветских настроений и в том, что она жила в Харбине при родных у белогвардейских эмигрантов и в том, что она никогда не жила в СССР,— судить (за это) нельзя, как равно и нельзя ее обвинять и судить за то, что она состояла в фашистской организации, живя среди эмигрантов, воспитываясь в ее среде, даже в той же эмигрантской русской гимназии, где ее воспитывали в антисоветском духе и против Советской власти, но нужно учесть, что с момента ее приезда в СССР она с радостью и любовью относится к Советскому Союзу как к своей родине, вырвавшаяся из того гнусного общества белогвардейских эмигрантов, где кроме клеветы на СССР она ничего не слышала, здесь она с любовью отдает себя творческой работе вместе со всем рабочим классом Советского Союза, строящим социализм, считаю, что ее не за что наказывать, а наоборот, нужно дать ей возможность жить на свободе».

Историк, исследователь архивов Константин Богуславский:

«Генпрокурор СССР Роман Руденко — главный гособвинитель от СССР на Нюрнбергском процессе — на заре карьеры был прокурором особой тройки. 24 сентября 1938 года "тройка" Руденко в Сталинской области (позже — территория Донецкой области УССР.— “Ъ”) рассмотрела 672 дела, приговорив 531 человека к расстрелу и 141 к заключению в лагеря. Изучить и вынести решения по такому количеству дел за один рабочий день невозможно даже теоретически. Даже если тройка работала десять часов, то все равно они не могли рассмотреть каждое дело — это 67 дел в час. Я обнаружил несколько томов c актами об исполненных расстрелах. Записи гласят: "Смерть констатировал прокурор. Труп предан земле". Под каждым актом — личная подпись Руденко. То есть он не только приговаривал людей к смерти, но и был участником расстрела. Сейчас у Генпрокуратуры есть ведомственная медаль имени Руденко, которой награждают за безупречную службу».

Александр Макеев, историк, автор книги «Сиблаг НКВД. Последние письма пастора Вагнера» о его репрессированной семье:

«Когда я изучал историю моих репрессированных родных, то меня поразила скорость вынесения решений и ведения дел. Дело моего прадеда велось один день, а через две недели его расстреляли. И это далеко не самое быстрое ведение дела, как я понял».

Сергей Прудовский, исследователь архивов, автор книги «Спасская красавица» о его репрессированном деде и «харбинской операции» НКВД:

«Я знакомился с делами по репрессиям в Москве, и меня поразил случай, когда за антисоветскую агитацию была приговорена к расстрелу вся семья. Это были Ефрем Большаков и два сына — Михаил и Парфен, 1912 и 1918 года рождения. Они работали на строительстве автозаводе имени Сталина возчиками. Всех троих арестовали в августе 1937 года, а в начале сентября расстреляли на полигоне в Бутово».

Оксана Труфанова, юрист, автор книги о репрессиях на Южном Урале «Большой террор в Челябинской области»:

«Поражает процедура расстрелов. Она требовала, чтобы человек не знал о своей участи. Людей приговаривали к высшей мере наказания, но они до последнего не знали об этом. Им говорили, что их куда-то отправляют, якобы на этап. Люди брали с собой вещи, а их приводили в подвал тюрьмы, раздевали, а затем расстреливали. Вещи чекисты забирали с собой.

Но есть и другие свидетельства. Я читала книгу Ивана Матвеевича Зайцева "Четыре года в стране смерти". Он был осужден, отправлен в Соловецкий лагерь, оттуда бежал в Китай. Он описывал, как заключенные на Лубянке ждали смерти. Расстрелы велись со среды на четверг. Если кого-то не успевали расстрелять, то все откладывалось на неделю. Люди знали свою участь и всю неделю ждали этого. В среду заключенные накрывались одеялами с головой и лежали весь день. Когда в ночь на четверг к ним заходили и называли фамилии, то никто не откликался. Но их все равно выволакивали из камеры. Люди кричали, а все остальные молчали, накрывшись одеялом. Такая психология людей — меня не коснулось, и хорошо. Это вот страшно. А на следующий день все в камере уже жили как будто ничего не было, никаких расстрелов».

Сергей Прудовский, исследователь архивов, автор книги «Спасская красавица» о его репрессированном деде и «харбинской операции» НКВД:

«Когда я стал знакомиться с делом дедушки, то получил из архивов справку о его реабилитации за 1955 год, которая была подписана председателем Военной коллегии Верховного суда Чепцовым. Это оказался тот же Чепцов, который участвовал в судебном заседании по делу деда, приговоренного в 1941 году к 15 годам лишения свободы в исправительно-трудовом лагере. Тогда Чепцов был военным юристом первого ранга».

Сергей Прудовский, исследователь архивов, автор книги «Спасская красавица» о его репрессированном деде и «харбинской операции» НКВД:

«Действительно, про национальные операции написано много работ. Но когда я оказался в Омском архиве и стал знакомиться с протоколами двоек комиссии НКВД и прокурора СССР, то оказалось, что до меня с ними никто не работал. И вообще к этим документам обращалось очень редко, в основном сотрудники КГБ наводили какие-то справки. Это очень хорошо видно по листам использования. Работ много, а никто в архивах не изучал документы. Между тем в протоколах двоек написаны все фамилии осужденных, указано, к чему они приговорены. Там же можно узнать даты рассмотрения, какое управление НКВД представляло материалы, какие решения приняли и кто подписал эти протоколы. Там же есть альбомные справки на всех, кто прошел через комиссию,— это тоже ценный материал, с ним никто не работал».

Александр Макеев, историк, автор книги «Сиблаг НКВД. Последние письма пастора Вагнера» о его репрессированной семье:

«В моей семье только по отцовской линии около 30 человек репрессированных. Предков мамы я еще не осилил. Я также разыскал сведения о тех, кто участвовал в убийстве моего прадеда. Меня поразило, что исполнители расстрелов зачастую выжили и вели спокойную жизнь. И получали награды, в том числе военные. Вот некоторые из них. Писклин Иван Александрович, заместитель начальника отдела охраны Управления исправительно-трудовых лагерей и мест заключения УНКВД, Новосибирск. Он был докладчиком на заседании "тройки" по делу прадеда, оформил приказ о приведении приговора в исполнение. После Сибири работал в лагерях Архангельской области и Республики Коми на разных должностях. Куча наград, ветеран труда. Умер от старости почетным пенсионером Новгородской области в 1988 году. Моисеев Вячеслав Осипович, помощник Писклина. Получил от него приказ организовать расстрел 27 человек, среди которых был мой прадед. Сам участвовал в расстрельной команде. В 1965 году вышел на пенсию. Умер от старости в 1983 году. Капустин Сергей Иванович, организатор расстрела «на месте», работник НКВД в Антибесском ОЛП, куда были свезены эти 27 осужденных к расстрелу з/к из разных лагерей в окрестностях Мариинска. Участвовал в расстрельной команде. Закончил жизнь скромным заведующим библиотекой на нефтеперерабатывающем заводе в городке Новокуйбышевск под Самарой в 1971 году. Интересно, кто-нибудь из коллег подозревал, что их библиотекарь массово убивал безоружных людей?»

Оксана Труфанова, юрист, автор книги о репрессиях на Южном Урале «Большой террор в Челябинской области»:

«В Книгах памяти далеко не все имена. Начинаешь изучать архивные дела, а там куча фамилий, которых нигде больше нет. А еще в уголовных делах могут быть ошибочно указаны фамилии. Тогда следователи не церемонились с фамилиями, допускали ошибки. У нас есть дедушка, ему 96 лет. Он до сих пор ищет своего брата, который был в трудовой армии в Челябинске. Тут его и судили. Он умер в лагере и был где-то закопан. И дедушка до сих пор не может от ФСБ и от информационного центра МВД получить данные о брате, потому что фамилию явно ошибочно написали. Нам ответили, что у них был Шолле, а не Шилло, а в уголовном деле он был, видимо, еще как-то по-другому записан. То есть очень много безвестных людей где-то лежит, а родственники не знают их судьбу».