Государственная Третьяковская галерея отмечает прошедшее в карантине 150-летие Александра Бенуа выставкой «Александр Бенуа и его "Мир искусства"». Восславить юбиляра кураторы «пригласили» его соратников разных поколений и разной степени близости к герою. О роли Бенуа в нашей жизни думала Кира Долинина.
Бенуа показан на выставке в сонме его именитых коллег-мирискусников, включая Добужинского, Бакста и Сомова
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ / купить фото
Бенуа показан на выставке в сонме его именитых коллег-мирискусников, включая Добужинского, Бакста и Сомова
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ / купить фото
Название этой выставки может быть прочитано двояко. Во-первых, как ожидающий зрителя рассказ об объединении «Мир искусства» (в это понятие сам Бенуа вводил не только саму свою группу, но и театральные, оформительские, книжные деяния ее членов и, конечно, одноименный журнал, заложивший в конце 1898 года реальные основания деятельности группы). Во-вторых, как формирование визуального ряда под понятие «мир [искусства] Бенуа», то есть то, что составляло этот его мир, было его опорными столбами. От этой двойственности идет и явная недосказанность выставки (галерея не показывает ничего из длинного ряда западного искусства, на котором строилось художественное кредо Бенуа), и, наоборот, ее многоголосие. Притом что выставка построена почти исключительно на графике, голоса мирискусников тут переплетаются, и этот хор представляется действительно хорошо спевшимся.
Если бы речь шла о монографической ретроспективе Бенуа, нам бы пришлось туговато: из XXI века этот абсолютный герой отечественной культуры второй половины века XX смотрится совсем не так «героически». Интеллигентский миф о Бенуа и его друзьях строится на вышедших в 1968 году его статьях и письмах («Александр Бенуа размышляет…») и на двух зеленых томах его «Воспоминаний» в «Литпамятниках» (1980), которые сразу стали абсолютным бестселлером (а заодно и столь же абсолютным дефицитом) и с тех пор несколько раз переиздавались. Потом выходили его дневники разных лет, но реноме было уже создано: Бенуа был одним из главных наших проводников в Серебряный век. Не тот, где большая поэзия и Прекрасная дама, а туда, где были запахи, вкусы, крики извозчиков, пыль театральных лож, где «своих» звали уменьшительно-ласкательными именами, а потом оказывалось, что Антон — это великий Серов, Левушкой звали Бакста, Женякой оборачивался Лансере, Аргутон — князем Аргутинским-Долгоруким, и все они, а также многочисленные Ати, Миты, Валечки, Сережи, Димы и другие прекрасные персонажи населяли страницы, как будто вихрем засасывавшие читателя в водоворот чужой памяти.
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Внимательное чтение всех этих мемуаров, дневников, писем и даже его критических статей в какой-то момент рисковало пересластить впечатление от их автора. Его язык (как и его живопись и графика, увы) — это такой чистый слепок среднего буржуазного художественного вкуса рубежа веков, что диву даешься. Вроде тончайший ценитель, все замечает, над одной завитушкой и витиеватым орнаментом может биться неделями, а у других эту витиеватость ценить и хвалить безмерно, а вот вкус подводил. Он был готов рыдать над Бёклином и Менцелем, обожал медовых прерафаэлитов, но пропустил почти все, что оказалось победителем в большой истории искусства. Отдадим ему дань — часто он одумывался, и тех же импрессионистов позже признал, понял и вообще подарил истории искусства термин «русский сезаннизм». Но слова из песни не выкинешь — вкус «невских пиквикианцев» был не так, конечно, плох, как вкусы двора и аристократии, но и не слишком далеко от них ушел. А тут еще откровенный снобизм, легкий («садово-парковый», по выражению Лихачева) монархизм, собирательство сплетен о своих же друзьях, некая доля бытового антисемитизма (слово «еврейчик», сказанное о Розенберге-Баксте, забыть трудно) — так ли мил и умен этот Бенуа, как нам казалось N лет назад.
Выставка в Третьяковке все эти турусы изящно обходит. Она о Бенуа-художнике и критике, властителе дум и зеркале общих мирискуснических идей. Здесь и пассеизм как религия; тут выделение из большого «патриотизма», чуждого «французу» Бенуа, патриотизма местного, петербургского, из которого вырос визуальный ряд петербургского текста; тут величие русского XVIII века и, конечно, самое пристальное внимание к графике как равноправному и чрезвычайно богатому виду искусства.
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
«Читать» эти главы — занятие восхитительное и ностальгическое. Чистое эстетство, из которого порой выделяются шедевры. Сомов, Бакст, Добужинский, Серов, Лансере, Кругликова, Серебрякова, Остроумова-Лебедева. Полный ряд местночтимых святых русского искусства рубежа веков. Уютно, как дома, в своем кабинете. Мастерство высшей пробы. Иногда бьет иронией, иногда лихостью исполнения или шутовством. В случае с Серовым понятно, что живопись его куда сильнее. В случае с Добужинским, пожалуй, наоборот, чрезвычайная сила его в графике.
Но если говорить об общем знаменателе, о том «мире искусства» с маленькой буквы, о котором рассказывает эта выставка, о Бенуа как мыслителе, законодателе небольшой, но моды, мечтающем изменить окружающий его мир и вкус его населяющих персонажей, то знаменатель этот, безусловно, положительный. Прекрасная утопия, которую творил Бенуа, возвращается нам ощущением покоя и воли, которых так не хватает за нашими окнами сегодня. Вот только Серов подвел, не удержался и написал из окна Академии художеств ужаснувшую страну сцену избиения казаками мирной демонстрации. Ну так это не Бенуа, а Серов, всегда бывший немного в стороне от компании, от пошлых шуток и сплетен, да и вообще гений. А гений зачастую свидетель и провидец. Бенуа на себя эту рубашку никогда не примерял.