Джозеф Ганди и «Деревня ветров»: модернизированная сельская идиллия

В 1805 году британский архитектор Джозеф Майкл Ганди опубликовал две книги, «Проекты коттеджей, коттеджных ферм и других сельских построек» и «Сельский архитектор». Этот жанр — сборники проектов сельских домов — среди архитекторов уважением не пользуется, люди строили и сейчас строят такие дома без помощи архитектора. Немногие числят Ганди в истории архитектурной утопии, из недавно опубликованных назову прекрасную книгу Тессы Моррисон «Утопические города 1460–1900». Но, видимо, именно с Ганди начинается особая линия новоевропейской утопии — утопии сельской жизни.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Ганди родился в 1771-м, в 1794-м, окончив Королевскую академию, отправился в поездку в Италию, где увлекся Пиранези и бумажными проектами Этьена Луи Булле и Клода Никола Леду. С этим багажом он вернулся в Англию после захвата Рима Наполеоном (1797) и стал работать у Джона Соуна. Все это более или менее святые имена для историка архитектуры, и само их соединение с темой сельского жилища должно вызывать известную оторопь. Пиранези — это фантастические виды античных руин, декорации всемирных бурь, сносящих в небытие цивилизации. Этьена Булле и Клода Никола Леду великий историк архитектуры Эмиль Кауфман когда-то назвал «архитектурой французской революции», и хотя сами они были не знаменем, а жертвами «друзей человечества», дух этой трагедии действительно передается их видениями, так что название закрепилось. Джон Соун — самый фантастический эксцентрик в истории английской архитектуры, его музей в Лондоне с нагромождением антиков, картин, увражей, скульптур кажется архитектурным вариантом романа Томаса де Куинси «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» (1822). Кстати, в этом музее самые величественные перспективы руин несуществовавших городов, где храмы, дворцы, площади и колонные улицы толкаются как толпа на митинге, нарисованы как раз Джозефом Ганди. И вот все это величественное ментальное хозяйство оказалось брошено на поиски нового образа жилища сельского труженика. С чего вдруг?

Ни проекты, ни тексты Ганди не дают ясного ответа на этот вопрос. Дома Ганди можно назвать дальней периферией утопических видений Просвещения — такие домики могут появляться где-то на заднем плане в гравюрах Пиранези или Леду (последнего Ганди прямо цитирует в рисунке ворот для своей утопической деревни). Идею, подвигшую его к проектам для селян, он излагает так: «Привычка с детства созерцать прекрасные формы приводит к соответствию всех представлений красоте и создает естественную тягу к ней, и, наоборот, пошлость и низкий образ мыслей возникают тогда, когда мы рождаемся и воспитываемся среди предметов, не способных вызывать прекрасные впечатления. Красота рождает мораль и добродетель». Эта мысль, знакомая нам в более поздней редакции как «красота спасет мир», не может не вызывать сочувствия, однако не отвечает на вопрос о том, почему эта красота должна быть именно такой — идущей от Пиранези или Леду и размещенной в скромных условиях сельской местности.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Внимательный анализ работы Ганди обнаруживает еще один ее источник. После проектов коттеджей Ганди предлагает план идеальной деревни. Она построена по кругу, в центре которого располагается храм. Именно через этот план идеальные города Ренессанса — как у Кампанеллы или Серлио — перешли в «город-сад» Эбенизера Говарда, и это дало основания Дмитрию Целосу назвать в свое время Ганди «пророком современной архитектуры» (Dimitri Tselos, «Joseph Gandy: Prophet of Modern Architecture», Magazine of Art, 34, 1941). Эта деревня — круглой формы, с храмом посередине и торжественными воротами из двух курящихся конусов (масонский символ, отсылающий к храму Соломона) — называется «Деревня ветров» (Village of Winds). Это странное название, будто намекающее, что идеальная деревня должна располагаться, так сказать, на юру, открываясь всем ветрам, связано вот с чем. Марк Витрувий Поллион, оставивший нам единственный античный трактат по архитектуре, начинает рассказ о том, как строить города, с довольно начетнического рассмотрения вопроса о ветре. «Если же улицы будут проложены навстречу ветрам, то их порывистое и постоянное течение из открытого пространства неба, спертое в узких переулках, будет нестись по ним с неистовой силой. По этой причине надо отклонять линии кварталов от участков ветров так, чтобы они, встречаясь с углами инсул, разбивались и, отраженные ими, рассеивались» (Витрувий, 1, 24). Ветров у него 16, дуют они попеременно со всех сторон, так что эти принципы создают сложную геометрическую задачу, решение которой он описывает и которую архитекторы, по правде говоря, не вполне удачно решают и по сию пору. Так вот, Ганди явно занимался тем же, он выполнил построение на тему Витрувия и поэтому гордо назвал свое поселение «Деревня ветров».

Меня, конечно, преследуют опасения, что это нагромождение сведений уже убило внимание читателя, который по несчастной случайности не является историком английского искусства конца XVIII — начала XIX веков. Тем не менее я продолжу.

В 1801 году парламент принял Билль о всеобщем огораживании — это было завершение процесса, длившегося почти два века. Суть заключалась в том, что в стране вся земля была постепенно переведена в частную собственность, а билль 1801 года это закреплял. Были юридически уничтожены все общинные земли, а это основа крестьянского существования. Сотни деревень сводились с земли, больше миллиона человек было согнано со своих мест, появилась масса нищих, бродяг. Резко росли города (население Лондона превысило миллион человек, это первый миллионник в мире). Все это, кстати, происходило на фоне французской революции — миллион нищих и бродяг, лишенных актом парламента земли и крова, создавал волнующую картину.

Основной мерой против бедствия были «работные дома», создаваемые благотворительными организациями, где обитатели получали еду, кров, медицинскую помощь и христианское окормление и должны были работать взамен. В 1803 году Общество по распространению христианских знаний насчитало 3765 работных домов, практически в каждом городе Англии. Эти заведения нам известны по Диккенсу, и у них черная репутация, и хотя не все они были столь ужасны, как у него описано, все они, как показал Мишель Фуко, делались по образцу тюрем и домов для душевнобольных. Но был и другой путь — возвращение в сельскую Англию.

В 1770 году Оливер Голдсмит написал знаменитую поэму «Покинутая деревня». Она интересна тем, как античный жанр идиллии, сохраняя память сельской жизни как образа золотого века, переосмысляется и приобретает характер политической программы. Идиллические дневные труды в поле, вечерние беседы мудрых старцев, весенние танцы юных дев и осенние пиры и игры — все это оказывается утраченным.

Великолепье оказалось бренно —
Утратили былую славу стены.
И темен дом стоит, и пуст, и нем
И не порадует людей ничем.

Читая это, вдруг понимаешь, почему Ганди показался уместным язык Пиранези. Мир буколик Вергилия разрушен так же, как античный Рим и Пестум, это руины, и как же его рисовать иначе, чем в виде античных руин? «Покинутая деревня» отозвалась в России сначала в неоконченном переводе Василия Жуковского, а потом в стихотворении Пушкина «Деревня». Жуковский перевел только идиллическую часть поэмы. Пушкин взял ту же идиллию и (следуя логике Голдсмита) резко противопоставил ее мрачной картине несчастной жизни, но не той, что в оригинале.

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.

У Пушкина идиллию разрушает крепостное право. А у Голдсмита — городская цивилизация.

Куда деваться? В города идти?
Но что несчастных ждет на сем пути?
Глядеть на злато, не вступая в долю,
На люд, попавший в горькую неволю,
На мириады странных ухищрений,
Что тешат знатных в час увеселений,
На блеск забав пустых и изощренных,
Что зиждится на горе разоренных?
<…>
Ужели не шутя ты мыслишь так?
О, отврати свой взор от ложных благ…

Англия и Россия находились на разных стадиях исторического развития, и то, что у Голдсмита было острой проблемой в 1770-м, для Пушкина еще не наступило в 1819-м. Страны, идущие более или менее по одной исторической колее, переживают одни и те же ситуации в разное время. Пафос Голдсмита скорее близок не Пушкину, а нашим писателям-деревенщикам 1970-х с их проклятиями большому городу и восприятием сегодняшней деревни как руин никогда не существовавшей прекрасной деревни прошлого. Лишь при Хрущеве мы дожили до нашего огораживания. А к 1801-му в Англии все это обсуждалось уже не на уровне поэтов, а в парламентских комиссиях и правительственных комитетах. Ганди в начале книги объясняет, что его проекты вызваны работой двух организаций — Общества для улучшения условий жизни бедных и департамента сельского хозяйства. Эти организации, тесно связанные друг с другом, исходили из незнакомой России логики.

С одной стороны, они считали город (большой город, city, а не town) цивилизационной ошибкой, вредной для здоровья, материального и морального состояния населения формой жизни. Это, положим, нам знакомо. С другой — они не ставили задачу сохранить прекрасную деревенскую жизнь, видимо полагая это невозможным. Они хотели переселить в деревню городское население, и большая часть их трудов направлена на организацию сельского производства, промышленности в сельском доме. То есть за город переселяются горожане.

В России нам известны прежде всего утопии коммунального свойства, с уничтожением частной собственности и тотальным государственным контролем над частной жизнью, Томас Мор, Кампанелла, Оуэн. Но в англосаксонском мире есть еще одна утопия — сельской жизни, где у каждого свой дом, каждый занимается в нем половину рабочего времени сельским хозяйством, а половину — производством и при этом живет в идеальном мире античной буколики. Без этого идеала невозможен ни город-сад Говарда, ни движение искусств и ремесел Уильяма Морриса, ни Бродакр-Сити Фрэнка Райта. Это модернизированная сельская жизнь, где на природу переселяется цивилизованный горожанин, которому нужен проект дома, проект поселения, проект страны. Вслед за книжками Ганди появились тысячи книг и журналов на всех языках, содержащих бесконечные проекты частных домов, и этот процесс и не думает прекращаться — только теперь он переместился в сеть.

Перед Ганди стоял, по сути, грандиозный вызов модернизации негородской жизни. И у него совсем не было средств, чтобы его принять. Он не знал экономики землевладения при капитализме, не понимал логики расселения в перспективе территориального разделения труда, не владел основами территориального управления, не думал о системах связи… Витрувий плюс Пиранези плюс Леду — ну что можно сделать с таким скромным багажом? Но у него же получилось! На этом невообразимо хлипком фундаменте он создал новую форму расселения, из которой выросла европейская и американская субурбия. Восславим же архитекторов, которые руководствуются только стремлением к хорошему вкусу и верят, что он приведет их к счастью всего человечества.