Рядовое проклятие

В прокат вышел дебютный фильм британца Джо Маркантонио «Родовое проклятие» (Kindred, 2020), претендующий на гордое звание фильма ужасов. Амбиции режиссера, полагающего себя наследником Альфреда Хичкока и Романа Полански, навели Михаила Трофименкова на философские размышления о разнице между мэтрами и эпигонами, между «зачем» и «почему».

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Много-много лет назад руководительница эрмитажного школьного кружка юных искусствоведов преподала мне незабываемый урок. Предложив сравнить висевшие по соседству портреты «неизвестных мужчин» кисти Рембрандта и безымянного художника «круга Рембрандта», она задала вопрос: зачем оба художника увели глаза своих моделей в тень, отбрасываемую широкими полями их шляп.

Ну с Рембрандтом все было более или менее понятно. На его картине тень придавала модели загадочность, скорбный акцент, психологическую глубину. С его учеником — гораздо сложнее. Дело в том, что, когда речь заходит об эпигонах, вопрос следует формулировать не «зачем», а «почему». А ответ — «да потому»: просто потому, что Рембрандт изобрел гениальный прием, а эпигон его механически повторил. Похоже? Похоже, даже очень, но, как говорилось в дурацком анекдоте о поддельных елочных игрушках, «никакой радости детишкам не доставляет».

Именно поэтому бессмысленно задаваться вопросами, что имел в виду Джо Маркантонио, когда наградил трепетную Шарлотту (Тамара Лоуренс), помимо нежелательной беременности, зловещими видениями из жизни хвостатых и пернатых и еще более зловещей заботой со стороны семьи ее мужа Бена (Эдвард Холкрофт), павшего от копыта жеребца-убийцы.

Не имеют смысла и попытки проникнуть вглубь орнитологической эсхатологии «Родового проклятия». Вороны выделывают над головой Шарлотты затейливые па, стучатся в ее окна и в конце концов выступают сообщниками зловредных родственников. Критики пытаются придать танцу маленьких ворон глубокий культурологический смысл, апеллируя к романтической традиции вообще и «Ворону» Эдгара Аллана По в частности. Напрасный труд. Маркантонио использует птичий мотив не «зачем-то», а «потому». Потому, что «Птицы» (1963) Альфреда Хичкока остаются непревзойденной классикой иррационального, но неотразимого страха, сочащегося с киноэкрана. А Хичкок для Маркантонио, безусловно, один из тех «Рембрандтов», которому должно подражать, чтобы прослыть его учеником. Одна беда. Птички Хичкока изначально никак не зловещи, а инфернальность птичек Маркантонио акцентирована с самого первого плана «Родового проклятия», что начисто аннулирует эффект саспенса, то бишь «тревожного ожидания», лежащего в основе любого триллера.

Второй «Рембрандт», на которого страсть как хочется походить британскому дебютанту,— Роман Полански как автор «Ребенка Розмари» (1968). Беременные героини обоих фильмов оказываются в чуждой им среде. Розмари с мужем переезжают в дорогой манхэттенский дом, где знакомятся с подозрительно благожелательными соседями. Чернокожая Шарлотта становится заложницей подгнивающего викторианского особняка, родового владения его семьи.

С семьей мужа та же беда, что и с птичками. Уж слишком они, что хромая свекровь Маргарет (Фиона Шоу), что сводный брат мужа Томас (Джек Лауден), суетливый психопат, играющий на рояле Дебюсси и поминутно интересующийся, не хочет ли Шарлотта покушать киша, с первого же явления на экране несут отпечаток адского пламени. Точнее говоря, адского пламени, каким представляли его себе актеры провинциального гран-гиньоля. Помнится, в «Семейке Адамс» мамаша Мартиши вежливо предлагала гостям дома: «Кишок не желаете?»

Что уж говорить о заботливом семейном докторе Ричардсе (Антон Лессер), как бы наблюдающем за течением беременности Шарлотты, а на деле оказывающемся пособником Тьмы. Судите сами. Доктор непременно щеголяет в галстуке-бабочке. Ну а кто же в современном кино будет носить бабочку, помимо отъявленного негодяя. В 1968 году, когда Полански снимал «Ребенка Розмари», эта деталь гардероба в определенном социальном контексте еще не воспринималась зловеще. В наши дни — как каинова печать.

Проще всего ответить на вопрос, почему Шарлотту играет именно Тамара Лоуренс, отличная актриса родом с Ямайки. Да потому, что с Ямайки. Потому, что BLM. Потому, что цвет кожи героини якобы придает аккуратной и бездарной имитации как бы глубокий социальный и расовый смысл. Но об этом — в контексте торжествующего всемирного лицемерия — даже говорить скучно.

Позабавить в «Родовом проклятии» может лишь одна деталь. Гибель Бена срывает переезд супружеской пары в Австралию, которая останется для Шарлотты недосягаемой мечтой и после того, как она попадает в западню. Любой, кто хоть раз видел в жизни австралийский фильм ужасов, только порадуется, что Бен и Шарлотта туда не добрались: по сравнению с кошмарами пятого континента любые викторианские ужасы покажутся детскими страшилками.