«Школа превратилась просто в здание, куда ходят на уроки»

Скулшутинг (стрельба в школах и вузах) из далекого американского явления в последние годы превратился в российское. О его происхождении, о буллинге в детских коллективах как частой причине стрельбы и о разладе в семейных отношениях рассказывает Сергей Ениколопов, кандидат психологических наук, руководитель отдела медицинской психологии Научного центра психического здоровья.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

— Почему вдруг и в России стала актуальной проблема вооруженного насилия в учебных заведениях? В чем мотивы этих непоправимых действий молодых людей? Не в воспитании ли дело?

— Воспитание, безусловно, приоритетно — только важно, что мы вкладываем в понятие воспитания. Некоторые считают, что главное — количество лет образования. Но на самом деле воспитание — это создание у ребенка, у человека индивидуальной картины мира, системы ценностей. Конечно, она не должна быть однотипной у всех, но есть базовые понятия, что такое хорошо и что такое плохо.

Я не знаю, до какого возраста длится процесс воспитания, но это впитывание в себя всех элементов культуры, которые позволяют нормально жить в нормальном человеческом обществе.

Когда мы говорим, что у современных подростков есть дефекты в воспитании, то ясно: речь идет о мощном сбое в передаче системы ценностей.

Приведу пример. Многие века школа была практически сакральным местом, как церковь или кладбище. Даже когда я учился — это 1950–1960-е годы, представить себе, что в школе можно драться, выпивать, курить, было нельзя. Только туалет — да, там можно, или же все, что угодно, но за стенами школы.

Постепенно сакральность размылась, школа превратилась просто в здание, куда ходят на уроки. Насилие в ее стенах стало допустимым.

Есть возражения: в школах всегда был буллинг (травля, преследование). Но буллинг — просто красивое слово, оно понимается очень широкое. Да, в школах, как и в любом коллективе, происходила борьба за положение в иерархии, и это вопрос в том числе силы. Но не до смертоубийства.

«Есть разные пути самоутверждения»

— Но все-таки рукоприкладство?

— В привилегированных школах яйцеголовые дети не дерутся, по-иному доказывают свое преимущество над остальными. Я неоднократно слышал, как ученики, которые побеждают на олимпиадах, объясняют, почему притесняют других: мол, этот парень не должен вякать, потому что он только 28-й в стране по физике. Когда я говорю, что за это можно поздравить и его, и его родителей, мне отвечают: «Нет, имеют право говорить только первый, второй, третий».

Как они относятся к школьникам других, простых школ? С презрением и прочими подобными же эмоциями. Так что есть разные пути самоутверждения: кто-то руками, кто-то руганью, кто-то замечательной вербальной агрессией, другими путями идет к верховенству.

— Травля, буллинг — чисто современная проблема?

— Нет, конечно, так всегда было с древнейших времен, но проблема стала особенно острой в 1990-е, 2000-е годы. На первый план стала выходить сила, а все остальное почти исчезло, уменьшилось.

Обыватель, читая СМИ, приходит в ужас: дедовщина, буллинг, ребенка отдать в районную школу страшно и так далее. Но я знаю о буллинге и в частных привилегированных школах, и об отсутствии его — в самых обычных.

Мы проводили исследования, которые показали, что в маленьких городах этого явления практически нет: все друг друга знают, прежде всего взрослые.

Наиболее проблемный город — Москва: тут все атомизированы — хорошо еще, если родители что-то узнают в чатах. Но у родителей нет единой позиции, нет общего настроения придавить буллинг.

Следом вторая проблема: а учителя готовы к преодолению насилия в школе? Хотел сказать — «бороться с буллингом»… Если мы часто употребляем слово «бороться», мы уже навязываем людям агрессивную позицию, ситуацию конфликта.

С буллингом не надо бороться — его надо преодолевать; вообще все подобные программы должны быть основаны на преодолении насилия. А наши учителя будто бы не готовы даже к восприятию буллинга, многие из них будто и не видят этой проблемы в своих классах — а ученики знают, что она есть, наши исследования это доказывают.

Для такой позиции учителя можно предложить несколько взаимосвязанных объяснений. Иногда это удобный способ руководить классом, который иерархически выстроен: достаточно договориться с вожаками, и ученики будут послушны. Другим кажется невероятным, что такое вообще может быть — они не верят, закрываются от ситуации. Третьи воспринимают все это как норму и не считают нужным вмешиваться.

«Семья вслед за школой — второе проблемное звено»

— Как устроен буллинг?

— В буллинге всегда есть агрессор, жертва и наблюдатели. Жертвы, вырастая, зачастую тоже становятся потом агрессорами.

Как в армии, когда мы говорим о дедовщине: сначала «деды» прессуют новобранцев, а потом новобранцы сами становятся старослужащими и воспроизводят ту же модель с новыми призывниками.

Наблюдатели — очень важная часть буллинга: они внимательно смотрят, они учатся, у них складывается понимание, что применять насилие не так уж невозможно, а может, даже и нужно.

Я как-то спросил девочку, дерется ли она в школе. Нет, говорит, раньше дралась, сейчас — нет. А что изменилось, спрашиваю? А в мою школу перешла моя старшая сестра, отвечает девочка, и мы всем показали их место. Я свое место в иерархии класса заняла, и просто так драться стало незачем.

— Можно ли переломить ситуацию? Что главное?

— Наши исследования показывают, что пединституты выпускают множество авторитарных людей. Замеры, сделанные на первом и последнем курсах, показывают, что за время обучения будущие педагоги становятся все более авторитарными. Конечно, авторитет у учителя быть должен, но он не может дойти до состояния: я здесь самый главный, а вы должны ходить строем!

Нет рецепта, нет простого решения проблемы качества преподавания.

Можно поднять зарплату учителям, но это не означает, что они сразу станут лучше воспитывать детей. Я за то, чтобы учителя, как и представители многих других важных для государства профессий, получали много.

Бедность — одна из причин того, что растет насилие в стране не только среди подростков.

Но вот невысокие зарплаты именно у педагогов приводят к тому, что они не могут быть образцом для подражания учеников. Они будто юродивые в каком-то смысле, чудаки. Бизнесом надо заниматься или блогером становись, но не думай идти в токари, слесари и учителя. Это серьезная проблема, потому что цели и идеалы подростка обламываются о реальность.

— Но дело же не только в учителях, правда? Семейные отношения тоже дали сбой?

— Семья вслед за школой — второе проблемное звено. Все больше неполных семей, разводов, а также того, что почему-то называется «гражданским браком». Я сам, например, состою в таком браке, поскольку он не зарегистрирован в загсе. Мне больше нравится милицейская формулировка «люди, ведущие совместное хозяйство».

Не важно, как называется семья, важно, что есть так называемые дисфункциональные семьи, в которых остро стоит тема конфликтов. Не важно, расписаны люди или нет, но если они живут мирно, дружно, то и дети видят хорошие модели взаимодействия.

В другом случае, когда штамп в паспорте есть, а в семье постоянные раздоры, а то и драки, дети тоже видят четкую модель поведения.

Ребенок учится не методом проб и ошибок, а наблюдением! Он делает выводы, он выбирает репертуар поведения в зависимости от того, что видит: вот за такое наказывают, а вот такое поощряется.

Чтобы избежать наказания, ребенок не отменяет своего поведения — он ищет способ не попасться. Большая часть проблем, в том числе агрессия,— это проблема социального научения.

Ясно, что важны не только семейные модели, но и модели, которые ребенок видит в кино, в видеопродукции. За их счет он увеличивает число вариантов поведения.

Я иногда шучу, что большая часть наших граждан готова ко всему, хоть к встрече с инопланетянами, в людях растет уверенность: вот я видел, как на светских раутах все происходит, как ведут себя люди на далеких островах и так далее. У нас расширенный поведенческий репертуар, но мы его не можем использовать. Такого раньше не было.

— Но все-таки семья важнее?

— Часто влияние семьи становится менее важным, чем влияние СМИ или интернета, но все равно оно есть. Люди в основном не обращают внимания на то, как они себя ведут в присутствии детей, не задумываются о своей агрессивности, не пытаются ее избежать. Дома, в автобусе, на детской площадке стоит материнский ор.

Маме нужно объяснить, что ребенку нужно уходить с площадки или быстро что-то делать, но не орать, не дергать больно за руку. Дети по мере взросления воспроизводят ту же модель поведения.

Много говорят о неполных семьях как источнике всех бед, но в большинстве случаев ребенок вырастает нормальным человеком в такой семье — а полная семья, финансово благополучная может воспитать морального урода.

Родителям кажется, что вот, мы ему дали все: ребенок учится в хорошей школе, у него свой компьютер и прочие гаджеты, чего ему не хватает? А ему чаще всего не хватает доверия, которое формируется в семье, а потом оно же переносится в мир. Доверие не в том смысле, что верить обманщикам или не верить, а в том, что человеку надо быть готовым общаться и дружить с другими людьми.

Ощущение своей исключительности, тяжелое одиночество способствует агрессии и аутоагрессии, в том числе суицидам.

«Я все знаю, я второй созыв в Думе»

— Открытое информационное пространство — благо? Или что-то нужно резко поменять?

— Резко менять ничего не нужно. Проблема заключается в умении работать с информацией. К сожалению, современная профессиональная журналистика в основной своей массе — журналистика сенсаций. Журналисты перестали отличаться от блогеров — ответственности никакой.

Я, конечно, уверен, что цензуру вводить не нужно, но самоцензура должна быть, и она так же тривиальна, как главная заповедь врачей: «Не навреди!»

Когда человек с упоением описывает подробности убийства или другой трагедии и агрессивно призывает бороться с чем-нибудь, то, вообще говоря, никто не гарантировал, что в конце концов по морде получит он сам. У многих работающих в СМИ нет ощущения, нет внутренней логики: «А меня за что? Я же сообщил народу информацию!»

Но сообщить ее можно по-разному: сухо, или восторженно, или еще как-то. В странах, которые озабочены суицидами, проводили исследования по поводу заражаемости сообщениями, которые волнами шли после истории (самоубийства.— «Ъ») с Кобейном, другими звездами и не только. И в Англии, и в Шотландии, Австралии, США есть в связи с этим правительственные программы, которые обращены к СМИ, с тем, чтобы ни на первой, ни на последней полосе газет не было никаких самоубийств. Можно только в середине сообщить о факте без ковыряния: что сказал сосед, что — подружка и т. д.

В истории с пермским стрелком вытащили на свет божий всех, кого смогли найти — не удивлюсь, что скоро о том, как прошли роды этого человека, спросят акушерку роддома.

Это создает не каждому понятную ауру, называемую в криминальной психологии фразой «врет как очевидец».

— Государство что-то делает для решения психологических проблем общества?

— У государства некоторые попытки есть, но они неуклюжи — и не только у нас неуклюжи, практически во всем мире. Малоэффективная работа.

Особенно заметно это проявляется в депутатской среде: когда говорят о «бешеном принтере», то это оттуда. Как сказал один из депутатов, «что вы мне объясняете, я все это знаю, я второй созыв в Думе!» А может, ты второгодник и твоя необразованность начинает торжествовать!? Поэтому многие решения государства вроде бы хороши по интенции, но вот получается «как всегда».

Что с педофилией, что со скулшутерами, что с другими похожими проблемами лучше бы посидеть и подумать, как возникают преступники, какова роль СМИ в возникновении криминальных проявлений.

Сейчас заметно активизировалась работа служб, занятых психологическим здоровьем.

Надо снять с них социальную стигму и убедить людей, что обратиться к психологу, к психиатру не зазорно.

Человек, посещая психиатра или психолога, получает не клеймо «псих», а помощь. Обратиться к кардиологу или травматологу для человека нормально, а к психиатру — тревожно: сразу слова о карательной психиатрии, о психушке, о дурдоме.

Беседовал Владимир Александров, группа «Прямая речь»