 |
ФОТО: AP  В центр венецианской биеннале куратор Курт Форстер (справа) поместил инсталляцию "Вавилонская башня", которая призвана деконструировать деконструкцию |
Когда идешь по садам Джардини, где располагаются национальные экспозиции биеннале, сразу видно, в каких странах какое место занимает архитектура. Есть страны, которые к ней относятся явно прохладно. Из года в год, скажем, экспозиция в павильоне Чехии — это несколько фотографий не слишком пафосного свойства, и все. Венесуэла, чей павильон находится рядом с российским, вообще не представляет никакой выставки. В совместном павильоне стран Северной Европы тоже привычно спокойная экспозиция, связанная, как всегда, с изучением взаимоотношений архитектуры и природы. Есть, наоборот, страны, в которых архитектура — это что-то такое самое главное. Они торжественно представляют свое лидерство. Таковы павильоны США, Великобритании, Голландии, Швейцарии. А есть третья группа — страны, в которых архитектура значит очень много, но они почему-то не попадают в общую струю. Их экспозиции обычно пафосны, многосоставны и сбивчивы. Такова, например, Япония, в павильоне которой всегда очень насыщенные выставки про неожиданные предметы (там был, например, "Город девочек" 2000 года). Или Франция, которая часто вместо архитектуры показывает философические лозунги, написанные на стенах. Россия принадлежит именно к этой группе — странам, которые очень трепетно относятся к архитектуре, но при этом полны каких-то сложных переживаний по поводу собственной неполноценности.
Концепция русского павильона каждый раз выстроена вокруг того прискорбного факта, что прогресс в архитектуре происходит, но не у нас. В 1996 году куратором павильона был Юрий Аввакумов. Он выставил архив нереализованных проектов русского зодчества, начиная с того, что проектировал Василий Баженов, и кончая тем, что спроектировал он сам. Получалось, что в смысле идей прогресс у нас есть, а в смысле строительства ничего не выходит. В 2000 году в павильоне выставлялись Михаил Филиппов и Илья Уткин. Эта экспозиция была альтернативной в отношении всей темы той биеннале, она оплакивала ушедшую красоту классического искусства. В 2002 году Давид Саркисян представлял проекты реконструкции Мариинского и Большого театров — прогресс наконец-то пришел к нам в виде американского архитектора Эрика Мосса, которым в тот момент увлекался Валерий Гергиев.
Существенного внимания мировой общественности мы не снискали. Оно и понятно: позиция, что где-то там происходят невероятно важные вещи, мы о них знаем и осознаем, что они происходят не у нас, вряд ли способна кого-то увлечь. Евгений Асс в этом году решил расставить все точки над i и сделать самый радикальный вывод, а именно: если уж прогресс проходит не у нас, то, следовательно, нечего нам и выставляться на биеннале. Вместо этого давайте отвезем в Венецию студентов, и пусть они там учатся у западных профессоров. Это и называется "Мастерские--Россия".
Согласитесь, это удивительная ситуация, когда глава национальной экспозиции на международной выставке выступает с идеей, что национальная архитектура ничего из себя не представляет и ее даже показывать стыдно. Сам факт того, что такая концепция победила, превосходно демонстрирует состояние дел в отечественной архитектуре. Предмет национальной экспозиции во всех странах — это показ того, чем они гордятся в настоящий момент. Мы гордимся тем, что открыто признаем: нам гордиться нечем, ничего хорошего у нас нет.
Вопрос: на фоне чего русская архитектура выглядит настолько неприлично, что ее даже неловко показать?
Основная экспозиция венецианской биеннале проходит не в национальных павильонах, а в двух других местах. Во-первых, это Арсенал — старая венецианская верфь, отданная под выставки. Во-вторых, павильон Италии, где традиционно отсутствует национальная экспозиция, а вместо этого показывают международных звезд. В этом году обе экспозиции отличаются редким единством. Куратором венецианской биеннале стал профессор истории и теории архитектуры из Цюриха Курт Форстер, который показал на ней своего рода историю современности. Суть его идеи заключается в следующем.
В 1980-е годы перед нами были два пути развития архитектуры: постмодернистский, лидерами которого были Альдо Росси и Джеймс Стирлинг, и деконструктивистский — путь Питера Айзенманна и Фрэнка Гери. Первый путь приказал долго жить, второй оказался провозвестником новой эпохи. Основные характеристики этой эпохи в связи с архитектурой описал Чарлз Дженкс, в свое время теоретик постмодернизма, в книге "Прыгающая вселенная". Суть идеи — новая степень свободы, которая возникает в эпоху компьютеров. Это свобода мгновенного перемещения в любую точку земного шара. Свобода любого пространственного искажения, которое достигается простым движением мышки. Свобода тектонического построения, когда построить можно все что угодно и никого больше не удивляет, что стотонная конструкция висит на тонкой проволоке неизвестно как. Свобода проникновения через любую преграду, что в компьютере достигается просто изменением программных параметров, а в реальности — превращением стены в прозрачный и податливый кисель.
Курт Форстер решил развернуть на биеннале историю этой архитектуры. Она начинается ранними проектами Айзенманна и Гери, а далее — через работы Захи Хадид и Кооп Химмельбау 1990-х — приходит к современности, где таких работ уже сотни. Здесь находят свое место и те архитекторы, которых приглашали и приглашают строить в России: Эрик ван Эгерат, Доминик Перро, Эрик Мосс, американцы Грег Линн, Стивен Холл и группа "Асимптота" (глава последней Ханни Рашид выступил дизайнером всей биеннале), француженка Одиль Дек и британец Николас Гримшоу, японец Арата Исодзаки и еще десятки архитекторов со всего мира.
 |
ФОТО: AFP За последнее десятилетие передовая архитектурная мысль уходила то в сторону выгнутых стен то в сторону мятых металлических конструкций. Но суть оставалась неизменной: представить внутри таких зданий человека невозможно |
Но в самой этой убедительности есть слабость. Мы сталкиваемся с этими проектами кривых зданий уже третью выставку подряд. В этом году даже показываются некоторые проекты, которые уже демонстрировались в Венеции раньше (например, культурный центр в Сантьяго-де-Компостело Питера Айзенманна). Дело даже не в том, что представить себе, скажем, демонстрацию два раза подряд одного и того же фильма на Венецианском кинофестивале просто невозможно. Дело в том, что кривульное движение откровенно пробуксовывает. Ему уже больше десяти лет, но ни одного здания, за исключением Музея Гуггенхайма и концертного зала Диснея Фрэнка Гери, до сих пор не построено.
Оно и понятно. Компьютерный мир действительно притягателен, но только для путешествующего по сети разума. Тело же сопротивляется кривым стенам и рваным пространствам. Мы не умеем летать, мы не можем произвольно изгибаться, для нас не безразлично, где верх, где низ. В музеях современного искусства такая архитектура еще проходит (хотя, по сути, Музей Гуггенхайма Гери — это гигантская скульптура). В остальных жанрах ее просто невозможно использовать.
В результате на выставке возникает четкое ощущение: они уже десять лет стараются, а сделать ничего не могут. Архитектура кривуль, как представляется, несет в себе симптомы саморазрушения. В этом смысле чрезвычайно сильное впечатление производит центральная инсталляция биеннале в итальянском павильоне, созданная по проекту известного дизайнера Массимо Сколари.
 |
ФОТО: AFP |
Массимо Сколари создал в центре биеннале символ деконструкции самой деконструкции. Вся архитектура кривуль оказывается Вавилонской башней, которая строится для того, чтобы быть разрушенной. В результате получается бесконечное множество архитектурных языков, и никто никого не понимает. Каждый искривляется в свою сторону, построить ничего невозможно.
Таким образом, оказывается, что мы безнадежно отстали от той ветви развития архитектуры, которая ведет к построению Вавилонской башни и ее последующему разрушению. Ситуация в общем-то достаточно парадоксальная. Может быть, и не стоит догонять?
Идея прогресса довольно давно себя дискредитировала. С начала 1980-х идея о том, что технический прогресс не имеет никакого отношения к социальному, стала общепринятой, и об этом говорят уже не только философы, а все кому не лень. А уж в нашей стране, где прогресс как раз и закончился разрушением Вавилонской башни коммунизма, об этом даже и говорить неприлично — яснее доказать бессмысленность идеи, кажется, невозможно.
Однако архитектура — особая область, находящаяся на стыке технического прогресса и социальности. Общество невозможно убедить в том, что нужно жить в кривых домах, если не вдалбливать ему, что это прогрессивно. Это нефункционально, неудобно, дорого, бессмысленно, но это же прогрессивно! Везде в мире прогресс, компьютеры, а вы продолжаете жить в доме с прямыми стенами. Вы что же, хотите выпасть из времени?!
Литературе, кино или музыке идеи прогресса уже чужды. Миф прогресса продолжает жить в архитектуре совершенно независимо от всей остальной культуры ровно потому, что он здесь сущностно востребован. Без него невозможно заставить людей тратить огромные деньги на бессмысленный формальный эксперимент построения криволинейной жизни. При этом чем провинциальнее архитектурная школа, тем больше она верит в прогресс.
Россия верит настолько, что даже стесняется показывать свою архитектуру. И ничто нас не убедит в том, что прогресса нет, что никто никуда не бежит и никто ни от кого не отстает. Даже зримое указание на то, что все поиски криволинейности есть построение Вавилонской башни, для нас ничего не значит. Мы его воспринимаем по-своему. Они уже разрушают Вавилонскую башню, а мы? Представляете, как мы отстали!
Что можно предложить для излечения комплекса архитектурной неполноценности, непонятно. Но, может быть, его и не надо лечить? В конце концов, ведь именно он заставляет Россию относиться к своей архитектуре так серьезно.