В 2021 году Минюст сильно расширил списки «иностранных агентов», а прокуратура добилась в суде ликвидации «Мемориала» — старейшей правозащитной и историко-просветительской организации, у истоков которой стояли академик Сахаров и президент Ельцин. Борьба с внутренними врагами обострилась до такой степени, что ее уже трудно игнорировать тем, кто прежде предпочел бы ее не замечать.
Охота на иноагентов грозит выйти за пределы оппозиционного гетто и противопоставить силовиков гражданским
Фото: Иван Водопьянов, Коммерсантъ
Охота на иноагентов грозит выйти за пределы оппозиционного гетто и противопоставить силовиков гражданским
Фото: Иван Водопьянов, Коммерсантъ
В конце года представители прокуратуры убедили суд в том, что общество «Мемориал» и одноименный правозащитный центр, несколько лет назад включенные в реестр иноагентов, подлежат ликвидации. НКО, у истоков которых стояли Борис Ельцин, Андрей Сахаров и Дмитрий Лихачев, закрыты в том числе за «создание лживого образа СССР» — то есть фактически за антисоветскую пропаганду.
Симпатия к Советскому Союзу и критика в адрес тех, кто его якобы развалил, уже давно стали частью пропагандистского мейнстрима. Но до поры до времени требовалось придерживаться некой середины между тоской об СССР и признанием того факта, что без его исчезновения, а также без Сахарова, Лихачева и Ельцина не было бы современной России. Теперь взята очередная высота: в 2021 году за антисоветскую пропаганду ликвидирована диссидентская организация.
То странное ощущение, когда машина времени построена и работает, но радости не доставляет.
Иски о ликвидации «Мемориалов» были основаны главным образом на претензии к формальному несоблюдению правил маркировки иноагента. С момента появления этой нормы в законе об НКО (2012) Минюст твердил, что этот статус, присваиваемый организациям, которые получают средства из зарубежных источников (до поры казалось, что трансграничные общественные проекты с международным финансированием — это такая же норма, как отпуск в Турции) и при этом ведут в России политическую деятельность (не запрещено, хотя понятие расплывчатое), ни в коем случае не означает никакой дискриминации: просто соблюдайте правила отчетности и маркировки. «Мемориал» неоднократно штрафовали за нарушения — и наконец, несмотря на, в общем-то, никем пока не отмененный принцип исключения двойной ответственности за одно и то же нарушение, подали иски о ликвидации. Но в суде претензии прокуратуры оказались поставлены под сомнение: адвокаты «Мемориала» доказывали, что точных правил маркировки НКО-иноагента нет, поэтому и нарушить их нельзя, а ликвидация несоразмерна ряду ошибок в обозначении статуса. И тогда в ход на всякий случай пошла аргументация о пособниках нацистов в базах данных политрепрессированных и антисоветской клевете.
Возможно, «Мемориал» мог защищаться иначе и более чутко реагировать на сигналы, поступавшие задолго до исков.
Например, неблагоприятный фон для начала процесса создал затянувшийся суд над карельским историком и главой местного отделения «Мемориала» Юрием Дмитриевым. Обвинение, в котором фигурировали сексуальные действия в отношении несовершеннолетней, резко контрастировало с линией его публичной поддержки: «Мемориал» заявлял, что Юрий Дмитриев подвергается преследованиям за открытие и исследование массового захоронения жертв Большого террора, а следствие как бы крутило пальцем у виска. И в конце концов добилось для историка 15 лет строгого режима. Историю с пособниками нацистов, выявленными в базах данных, наверное, тоже не стоило игнорировать: ошибки в больших базах есть всегда, но в данном случае война очевидно была объявлена. Поэтому мало было заблокировать три записи в августе, нужна была публичная кампания и работа по проверке баз — чтобы исключить неизбежные новые вопросы. Оказавшись под огнем, не стоило полагаться только на статус.
Рискну допустить, что была и более фундаментальная проблема. В конце перестройки и в первые годы после распада СССР «Мемориал» безусловно сам был частью общественного мейнстрима и опинион-мейкером. В изменившейся с тех пор ситуации эта роль была им утрачена.
Один из самых интересных проектов, в которых я участвовал, был связан с реконструкцией семейной истории. Речь шла о семье, предки которой в начале ХХ века были состоятельными и многодетными крестьянами. Советский каток проехал по ним без пощады. Современные носители истории этой семьи прекрасно знают, как это было; нет никаких оснований сомневаться в их оценке репрессий и лично Иосифа Сталина. Но они совершенно, категорически не принадлежат к тому сегменту общественно-политического поля, в котором последние тридцать лет находился «Мемориал». Да, он играл действительно огромную роль в восстановлении и сохранении памяти о репрессиях и очень многим помог воссоздать ее, в том числе посредством архивных исследований.
Но его политическое позиционирование, кажется, привело к тому, что очень многие люди, бережно хранящие в семьях память о трагических событиях, связанных с советским террором, перестали воспринимать «Мемориал» как единомышленника и ценность.
Вероятно, иначе «Мемориал» не мог: например, титаническая работа по документированию социальных последствий конфликтов на Северном Кавказе и его правозащитная работа автоматически ставила НКО в оппозицию силовикам и гражданской власти. Но в итоге возникла ситуация, когда в час суда «Мемориал» оказался лишен широкой гражданской поддержки. Не потому, что кроме «Мемориала» никто ничего не помнит: помнят, но до поры до времени не готовы были конвертировать память в политическую борьбу.
Но ликвидация перевела ситуацию в принципиально другую символическую плоскость и может эту ситуацию изменить. Ведь больше невозможно считать абсурдом преследование Дмитриева за его исследовательскую работу. Риторика финального заседания в Верховном суде свидетельствует: дело не в маркировке и прочих формальностях. Оказалось, что это и правда война за память — так же, как и многочисленные законы, ограничивающие полемику вокруг событий Второй мировой войны. Когда «мемориальцы» и федеральные военные спорили в Чечне, кто из них защищает права гражданского населения, были возможны две правды. А теперь допустимой считается одна.
Было бы полбеды, если бы борьба за историю и оставалась в рамках изучения и обсуждения истории — но наша страна всегда была устроена так, что полемика об истории сразу же конвертируется в политику.
И сейчас «единственно верное» понимание истории государство готово защищать ликвидациями НКО, административными протоколами и уголовными делами. При этом допускаются ссылки на зарубежный опыт — в Америке, например, с иностранными агентами борются с 1938 года, напоминает президент России.
Энтузиазм, с которым заимствуется иностранный и реконструируется советский опыт борьбы с внутренними врагами, не внушает радости — особенно в ситуации, когда созданы законодательные предпосылки зачисления во внутренние враги любого человека, живущего в России. Сейчас для этого достаточно пообщаться с иностранцем или перевести донат организации, которую завтра признают экстремистской, завтра будет достаточно вступить в публичную дискуссию об отечественной истории. Глаза реконструкторов определенных ее периодов горят нехорошим огнем, количество оправдательных приговоров в стране мизерно, а главный правозащитный центр ликвидирован.
Говорить о реконструкции машины преследования по идеологическим мотивам трудно — ведь и президент Владимир Путин чтит жертвы политических репрессий, он принимал участие в открытии мемориала на проспекте Сахарова и подписал государственную концепцию по увековечиванию памяти репрессированных.
Прокурорские работники и суды вроде как дают понять, что этого достаточно — власть готова быть главным хранителем памяти и главным правозащитником, «Мемориал» не нужен.
Соглашаться с этим, наверное, можно — но скорее всего, лишь до момента, когда ты, например, окажешься, как сотни московских родителей прошлой зимой, в очереди с передачей в изолятор, в котором оказались твои задержанные на митинге старшие дети. Но тогда у них был инструмент защиты в виде адвокатов «Мемориала» и инструмент связи с внешним миром в виде «ОВД-Инфо» — а теперь не будет.
Трудно отделаться от чувства, что у идеи обострения борьбы с врагами есть авторы, которые не считают нужной поддержку политического класса. На фоне эмоций, нагнетаемых вокруг Украины, российский истеблишмент пребывает, конечно, на опасном взводе. Но публичные комментарии и кулуарные разговоры все же позволяют понять, что идея строго наказывать за антисоветскую агитацию, от которой один логический шаг до подавления политической деятельности как таковой — это не плод консенсуса. Тенденция создает довольно очевидные риски.
Нет, у ликвидированного «Мемориала» завтра не станет в миллион раз больше сторонников. Но, во-первых, память о прошлом хранит не только «Мемориал». Многие из нас ни разу не диссиденты и не оппозиционеры, но со знанием истории у россиян пока все хорошо. Кроме того, социологи давно заметили, что условная тоска по Сталину и советской власти связана не столько с мифической любовью местных жителей к «твердой руке», сколько с тем, что на расстоянии в 80 лет Сталин воспринимается как условная альтернатива существующему порядку: мол, появись он, начал бы с высоких кабинетов.
Именно отсюда следует во-вторых: попытка реконструкции такого политического дизайна быстро начинает развиваться по своей логике и подразумевает, что нет никаких гарантий завтрашнего дня ни у кого внутри политического класса, за исключением силовиков — да и у них тоже нет, может быть и в первую очередь.
Этому учит история, если читать ее, не отворачиваясь от текста в неприятных местах. А в-третьих, в третьем десятилетии ХХI века все-таки несколько странно опираться на опыт 1938 года и сосредотачивать полицейские усилия на борьбе с историками и другими политически неблагонадежными. К примеру, мошеннические схемы отъема денег у российских граждан, в которых принимают участие сотрудники российских банков, заслуживают явно большего внимания правоохранителей, чем превратно понятая честь некоторых ведомств, задетая раскопками в Сандармохе.
