«Голиафы должны уйти»

В российский прокат выходит фильм казахского режиссера Адильхана Ержанова «Голиаф» — единственная картина с российским участием, попавшая в программу прошедшего Венецианского кинофестиваля. Ержанов — классик нового казахского кино, в его фильмографии 13 полнометражных фильмов, премьеры которых чаще всего проходят в Канне, Венеции и Роттердаме. Режиссерский почерк Ержанова узнается с первых кадров: притом что все его фильмы сняты в разных жанрах, он работает с постоянной группой артистов, а действие почти всегда происходит в вымышленном казахском ауле Каратас, где без конца творятся странные вещи, а люди общаются друг с другом с помощью языка насилия. «Голиаф» — это притча в упаковке неовестерна: маленький человек, контуженный на далекой и давней войне, мстит главе местной преступной группировки за убийство жены. О правилах жизни аула Каратас, любви к вестернам, мертвым режиссерам и «Брату» Алексея Балабанова Адильхан Ержанов рассказал Константину Шавловскому.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Действие «Голиафа», как и многих других ваших фильмов, происходит в ауле Каратас. Что это за место?

Это выдуманное место. Любой режиссер, придумывая кино, сталкивается с двумя проблемами: как назвать героя и где происходит действие фильма? Вроде бы пустяки, но за этим кроется сеттинг, концепция и стиль. Снимая в реальном городе, нужно соответствовать реальности, а это рождает множество разных ограничений, этой реальностью созданной. В Каратасе я могу показать, что за углом, чисто географически, существует простор. В то время как если бы я снимал в невыдуманном месте, за углом мы бы видели кучу серых домов. Мне необходима некоторая доля условности, чтобы свободнее перекраивать сюжет и рассказывать историю. Поэтому мне удобнее переносить действие в аул Каратас.

Вы помните, когда и как вы его придумали?

Один из героев моей учебной работы в каком-то диалоге говорил, что прибыл из аула Каратас. Это был такой достаточно брутальный, асоциальный герой. Его характер сформировался в этом ауле, и я в каком-то смысле пошел за ним.

У вашего Каратаса постоянно меняются ландшафт, население, архитектура, он как будто возникает и пересобирается каждый раз заново.

Да, потому что от того, поселок это городского типа или выжженная степь, зависит эстетическая концепция, которая от фильма к фильму у меня меняется. Каждый фильм для меня — это стилистическое путешествие, поэтому меняется и образ Каратаса.

А что остается?

Изолированность от мира. Каратас — место, которое существует по своим внутренним законам, оторванное от внешнего мира. Замкнутое и очень своеобразное.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 8

Фото: онлайн-кинотеатр START

Фото: онлайн-кинотеатр START

Фото: онлайн-кинотеатр START

Фото: онлайн-кинотеатр START

Фото: онлайн-кинотеатр START

Фото: онлайн-кинотеатр START

Фото: онлайн-кинотеатр START

Фото: онлайн-кинотеатр START

В Каратасе все время творятся очень странные дела. А есть что-то, чего там никогда не может произойти?

Все, что может в принципе произойти, может произойти и в Каратасе. Этим и хороша эта деревушка Каратас, что невозможного там быть не может. Каратас — как Макондо у Маркеса, где могут произойти магические, непредсказуемые вещи.

Может ли Каратас стать столицей государства? Или, возможно, он уже ею стал и вообще мы все давно живем в одном большом Каратасе?

Во всем мире сейчас что-то меняется, и мне кажется, что да, он постепенно становится одним огромным Каратасом. К сожалению.

В какое время происходит действие «Голиафа»? Кажется, что время в ауле Каратас вообще остановилось где-то после распада СССР, но когда именно это произошло — неясно.

На самом деле я всегда снимаю про современность. Мне всегда интересно то, что происходит здесь и сейчас.

Вы снимаете довольно универсальные истории, работаете в притчевой манере и переносите действие фильмов в вымышленное пространство — как все это связано с тем, что происходит здесь и сейчас?

Наверное, все начинается с эмоции, с какого-то моего переживания, которое меня долго не отпускает. И я начинаю искать для него оболочку в виде сюжета, истории, идеи. Как ключи к замочной скважине, подыскиваю сюжеты и жанры для того, чтобы отразить то, что у меня на душе.

Какая эмоция подтолкнула вас к созданию «Голиафа»?

Странная и необъяснимая любовь людей к злодеям во власти, которые их мучают, а они их от этого еще больше любят. Я хотел показать историю маленького человека, который должен убить Голиафа, но странным образом его все время что-то удерживает от этого поступка. Мне кажется, что это очень странная ситуация — наш противоестественный пиетет перед Голиафами. Я убежден, что Голиафы должны уйти, а Давиды могут и должны победить. Весь вопрос в том, насколько быстро это произойдет и сколько еще Голиаф будет пользоваться народной любовью.

Вы сами жили когда-нибудь в ауле?

Да, в детстве мы постоянно переезжали, и я много жил и в аулах, и в городах.

Этот опыт как-то влияет на ваше кино, например на выбор натуры?

Нет, мой личный опыт ни при чем. Я вообще стараюсь не пускать биографические подробности моей жизни в кино, а если это и происходит, то зрителю точно будет незаметно. Что же касается выбора натуры, то он всегда продиктован художественной концепцией и сюжетом. Изначально «Голиаф» должен был быть таким городским гангстерским муви. Но потом я почувствовал, что этой истории не подходит город. Мне нужен был притчевый настрой, поэтому действие в итоге было перенесено в степь.

И нуар превратился в вестерн?

Да!

В современном кино прочно прописался неовестерн — от Тарантино, Макдоны, братьев Коэн и «Мира Дикого Запада» до Жака Одьяра и Келли Рейхардт. Как вам кажется, почему жанр вестерна сегодня настолько востребован?

Потому что это великий жанр! Мне кажется, что каждое режиссерское поколение переосмысливает жанр вестерна, потому что он поднимает вопрос морали, а точнее, отсутствия морали. Вестерн всегда имморален, суд Линча и самосуд — основа вестерна. Герою приходится без суда и полиции самому решать, что такое хорошо, что такое плохо, наказывать или прощать, он часто стоит перед экзистенциальным выбором: отомстить или не отомстить. И это бесконечная и благодатная территория для рефлексии о том, что такое добро и зло сегодня, о выборе современного человека. Пожалуй, жанр вестерна я ставлю на первое место среди прочих.

Вестерн — это еще и традиция. На что вы ориентировались, снимая «Голиафа»?

На спагетти-вестерны, прежде всего — это «Пуля для генерала» Дамиано Дамиани и «Напарники» Серджо Корбуччи. Эти два фильма служили для меня ориентиром если не сюжетным, то эстетическим.

Мне показалось, что в «Голиафе» видна еще и традиция истернов.

Да, я очень люблю фильмы Али Хамраева, и «Седьмую пулю» я, конечно же, держал в голове. Но в работе я опирался прежде всего на спагетти-вестерны.

А «Долгую счастливую жизнь» Бориса Хлебникова, продюсера вашего предыдущего фильма «Штурм», вы в голове держали?

Да, как и фильм Фреда Циннемана «Ровно в полдень», с которым разговаривает Борис в своем кино. И я считаю «Долгую счастливую жизнь» одним из лучших российских фильмов.

С кем вы сейчас чувствуете больше связи — с современными российскими или казахскими кинематографистами?

Если говорить о какой-то эстетической связи, то, наверное, это вообще режиссеры 1940–1950-х годов. Я у них учусь постоянно и много у них ворую.

А какие это режиссеры — американские, европейские, советские?

В процентном соотношении больше, конечно, американские. На втором месте — итальянское и французское кино. Очень люблю Марселя Карне, особенно его «День начинается», могу пересматривать его бесконечно. Очень люблю Джона Форда, он такой простой, как и, кстати, Дон Сигел. Вот очень простой режиссер, но рабочий. Допустим, его «Линейку» 1958 года я тоже все время пересматриваю и понимаю, что это вроде бы би-муви, но это очень функциональный кинематограф. И мне в кино хочется добиться такого же эффекта, я хочу прийти к простоте, но при этом к такой очень ясной простоте. А из советского и российского кино, наверное, главный режиссер для меня — это Герман-старший.

Но Герман-старший работает с материей времени, он воссоздает эпоху, а ваши фильмы существуют вне времени и в максимально условном пространстве. Вы его от противного любите?

Ну да, я просто иду к нему другим путем.

У кого из любимых режиссеров вы воруете чаще всего?

Ой, я же вообще забыл упомянуть японское кино! И на первое место я поставил бы Масаки Кобаяси, у которого я заимствую многое в плане языка. Так же как и у Китано, у которого тоже много всего беру. По крайней мере, пытаюсь взять.

Кажется, что в своем кино вы больше вдохновляетесь другими фильмами и режиссерами, чем тем, что происходит здесь и сейчас.

Потому что реальность фильма никогда не является копией нашей реальности. Кино, которое я снимаю, существует по другим законам. Например, насилие, которое происходит в жизни,— нелогично, абсурдно, ужасно, ему нет никакого оправдания. В кинематографе насилие всегда оправдано экраном, мотивацией героя или жанром, в нем всегда есть какой-то смысл. Поэтому было бы странным в чистом виде вдохновляться реальностью. Реальность меня наталкивает на чувства, которые я пытаюсь перенести на экран.

«Голиаф», кажется, почти целиком состоит из сцен насилия, как и многие другие ваши фильмы. Почему у вас его так много?

С насилием работают почти все режиссеры, которых мы любим и знаем: Балабанов, Китано, Ким Ки Дук, Кроненберг. Все очень разные, но у всех насилие является центрообразующим элементом в их режиссерских вселенных. Как говорил Фриц Ланг, «насилие — это единственное, чего боится современный человек». Первые зрители нуаров Ланга, наверное, давно уже умерли, а страхи современного человека не поменялись. Насилие и секс по-прежнему остаются самыми легкими способами произвести впечатление на зрителя. Мне на самом деле всегда хочется отвести взгляд от любого насилия, поэтому я решаю задачу, как одновременно показать насилие и в то же время избежать его. В «Голиафе» я многое не показываю прямо, прячу убийства в склейки — и в любом случае стараюсь не любоваться им.

В жизни вы сталкивались с насилием?

Мне кажется, что тот, чья юность прошла в девяностых, не мог не столкнуться с насилием. И я не исключение.

Насколько для вас важно снимать свои фильмы в Казахстане?

Я думаю, что режиссер должен хорошо знать то общество, про которое он рассказывает, чтобы не снять какую-нибудь клюкву. Я люблю и знаю Казахстан, а как снимать за его пределами, если честно, не очень представляю.

При этом кажется, что ваши сюжеты и герои архетипичны — и та же история «Голиафа» могла произойти в любой изолированной деревушке на карте мира. Что там, собственно, специфически казахского?

Конечно, эта история универсальная, но я снимаю о проблемах, которые волнуют меня здесь, в Казахстане, а кроме того, опираясь на казахский фольклор. Пашаев — это же батыр из казахских сказок. Мы перетащили этого фольклорного, былинного батыра, то есть богатыря по-русски, в современность, и он оказался таким... асоциальным героем.

Он оказался злодеем.

Да, антигероем. То, что является героическим в фольклоре и в сказках, то есть в народной памяти, в жизни часто оборачивается злодейством. И для меня — это реальность казахской сказки, где все герои очень суровые, мало рефлексируют, могут быть и добрыми, и жестокими одновременно. Мне вообще кажется, что в кино могут происходить интересные вещи, когда смешиваешь фольклор с современностью. Например, как в шедевре Алексея Балабанова «Брат»,— это ведь такое переложение сказки про Иванушку-дурачка.

В «Голиафе», кстати, есть и прямые отсылки к «Брату»: контуженный якобы на учениях герой, про которого сразу понятно, что он был на настоящей войне, самодельный пистолет, самосуд, который он вершит в мире, где нет законов и государства…

«Брат» — это уже давно такой программный фильм для многих режиссеров. Как и «Таксист» Мартина Скорсезе. В историях о мести и справедливости они узнаются зрителем даже помимо автора.

А где воевал герой «Голиафа», на какой войне?

Если честно, мы не думали об этом с актером. Мы думали просто о какой-то абстрактной горячей точке, но если вспомнить, какие конфликты были в начале 1990-х, то, наверное, это Карабах. Впрочем, это не точно. Главным для меня было то, что герой столкнулся с насилием, которое искалечило его жизнь.

В ваших ранних фильмах был специфический юмор, который вы сами определяли как «карикатурный реализм». А в «Голиафе» и «Штурме» юмора уже нет совсем…

Мне кажется, что время сейчас такое — не до смеха. Очень, очень сложное время.

Жизнь современного Казахстана и, в частности, события, связанные с отстранением от власти Назарбаева, как-то откликаются в ваших фильмах?

То, что было в январе,— огромное потрясение, его нужно еще осмыслить, и мне кажется, для этого нужно время. Но у меня есть уже идеи и даже сценарий, связанный с тем, что произошло в Казахстане в 2022 году. Надеюсь, что скоро смогу запустить в производство.

В каком жанре будет эта история?

Я думаю, это тоже будет вестерн. Может быть, даже в некотором смысле продолжение «Голиафа».

В прокате с 29 сентября

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram