Фонд помощи беженцам «Дом с маяком» с весны прошлого года объединяет сотни волонтеров в Москве и помогает тысячам семей беженцев. Специальный корреспондент «Ъ» Ольга Алленова стала волонтером фонда в сентябре и теперь рассказывает, что это за работа и как живут люди, лишившиеся своих домов и оказавшиеся в чужой стране.
Фото: Сергей Куликов, Коммерсантъ
Фото: Сергей Куликов, Коммерсантъ
«Соседа тоже убило»
В июне я увидела в социальных сетях сообщение от знакомой: она стала волонтером в фонде помощи беженцам «Дом с маяком» и просила помочь с летним лагерем для десятилетнего мальчика — его мама работала весь день в магазине, старший брат-подросток все время занимался онлайн с репетиторами, а младший был предоставлен сам себе. Дневной лагерь в Москве на базе социального учреждения, куда удалось его устроить, не пришелся ему по вкусу — начались конфликты со сверстниками, и ребенок отказался туда ходить.
Фонд помощи беженцам «Дом с маяком»
Группа волонтеров «Дома с маяком» начала работать в марте 2022 года. Осенью 2022-го благотворительный фонд помощи беженцам «Дом с маяком» был зарегистрирован, с ноября начал полноценно работать. За первые 7 месяцев работы группа волонтеров помогла 5 тыс. беженцев. Только пользователи социальной сети Facebook (принадлежит компании Meta, которая признана в России экстремистской и запрещена) оплатили заявки беженцев на 70 млн руб. В группе волонтеров за этот период появилось 500 кураторов семей.
В декабре 2022-го фонд потратил 38 млн руб., стараясь помочь всем беженцам с продуктами к Новому году. В январе — 20 млн руб. По данным на конец января 2023-го, в фонде работают 41 штатный сотрудник и 1029 кураторов-волонтеров.
В январе 2023-го помощь фонда получили 8,5 тыс. беженцев. В шоурум за одеждой и обувью только в январе пришли 3206 человек.
Фонд помощи беженцам «Дом с маяком» нуждается в пожертвованиях, помощи волонтеров, а также в одежде, постельном белье, посуде.
Я собиралась на неделю в деревню с детьми и предложила забрать мальчика с собой. Знакомая связала меня с его мамой Людмилой (все имена беженцев, а также другие личные данные изменены.— «Ъ»). «В другой ситуации я бы, конечно, не отпустила Сашку с незнакомым человеком,— написала мне Людмила.— Но у меня нет выхода, дома он весь день сидит в телефоне, и мне потом очень трудно с ним разговаривать». Мы договорились, что я подъеду к их дому, чтобы забрать Сашу и его старшего брата Мишу. Мать вышла с ними во двор. Молодая, красивая женщина, легкий макияж, юбка в цветок про колено. Мы поговорили минут десять — Людмила рассказала, что Саше надо заниматься онлайн с логопедом и нужен контроль, иначе он забывает об этом. Еще он должен делать русский язык и математику, учебники она положила ему в рюкзак. За Мишей контроль не нужен, ему 14 лет, он целеустремленный, мечтает поступить в спецшколу в США, поэтому с утра до вечера занимается. Но здоровье у него не очень хорошее, так что, если он будет гулять и купаться в озере, это пойдет ему на пользу.
Историю семьи я знала лишь в общих чертах: из Мариуполя, уехали в конце апреля; знакомые из Москвы, живущие в США, предоставили им на время свою московскую квартиру.
Всю дорогу в деревню мальчики спали. На следующий день, позавтракав, Миша ушел заниматься, а Саша остался со мной. Я достала из шкафа хлебопечку, засыпала туда муку и дрожжи. «У нас дома тоже такая была,— сказал Саша.— Папа любит печь хлеб».
— А где он сейчас? — спросила я.
— Он умер,— ответил Саша.— Его осколок убил.
Мы вышли на крыльцо и долго там просидели. Саша рассказал, что мама все время работала и дети видели ее только по выходным, а папа часто бывал дома: «Мой папа был доктор наук. Он с детьми работал. Доктор наук — это самая высокая должность. А мама людей на работу брала».
Папа любил работать в мастерской — там он учил Сашу и Мишу строгать, сверлить, пилить. Он увлекался техникой, покупал самые современные бытовые приборы, а в прошлом году купил сыновьям большой телескоп, и они рассматривали ночью планеты. «У нас в Мариуполе небо не такое, как здесь,— сказал Саша.— Там много звезд». На Новый год они часто ездили отдыхать в Египет.
Фотогалерея
Эвакуация жителей Донбасса
Фото: Коммерсантъ / Денис Григорюк / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Денис Григорюк / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Денис Григорюк / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Денис Григорюк / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Денис Григорюк / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Игорь Иванко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Игорь Иванко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Игорь Иванко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Василий Дерюгин
Фото: Коммерсантъ / Василий Дерюгин / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Игорь Иванко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Василий Дерюгин / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Василий Дерюгин / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Василий Дерюгин
Фото: Коммерсантъ / Олег Харсеев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Олег Харсеев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Олег Харсеев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Олег Харсеев
Фото: Коммерсантъ / Олег Харсеев / купить фото
В 2022-м семья провела в подвале около двух месяцев — март и апрель. «Еда у нас была,— вспоминает Саша.— Папа ходил за водой, а иногда мама с Мишей. Меня не брали. В подвале жили мы и еще одна семья. Один раз к нам пришли военные и сказали, чтобы мы не ставили мешки с песком возле двери и чтобы написали на двери ''Люди''. На улице лежали мертвые, много».
В конце марта отец вместе с соседом вышел во двор — и больше не вернулся. «Сосед его позвал,— говорит Саша.— А сосед с ума сошел. У него несколько лет назад квартиру разбомбило (сосед раньше жил в Донецкой области.— “Ъ”). Не надо было папе с ним идти. Соседа тоже убило». Они похоронили его прямо там, во дворе их дома. В конце апреля они смогли выехать в Россию.
Их квартира разрушена. Дом бабушки и дедушки тоже. Бабушка умерла от рака в 2021-м, а вскоре после нее скончался и дедушка.
Летом я забирала мальчиков в деревню несколько раз, и в общей сложности мы провели вместе чуть меньше месяца. Мишу трудно было оторвать от учебы — он занимался так упорно и фанатично, как будто ничего другого в жизни у него не было. Мама мечтала отправить его учиться в США — знакомые семьи готовы были принять подростка у себя. Как-то за обедом Миша сказал, что не хочет уезжать один, без семьи, но мама боится ехать в Америку. Людмила по телефону рассказала, что ни она, ни младший сын не знают английского языка и она не понимает перспектив. «Здесь у меня есть работа в магазине, я на кусок хлеба заработаю,— говорила она.— А там где я буду работать? Сиделкой я не смогу, у меня такой характер, я 12 лет с документами работала».
Саша учился с трудом, хотя схватывал все на лету. Травма, пережитая им в марте, казалось, тормозила его, не давала жить и развиваться. Он часто рассказывал о Мариуполе, о бабушке и отце.
Соседи с фермы привозят мне молоко в трехлитровой банке, Саша говорит: «Нам в Мариуполе тоже в такой банке молоко приносили, домашнее, вкусное». Достаю из холодильника яйца — Саша вспоминает дедушку: «У него дома куры жили, несли яйца. Мы в гости придем, он из сарая приносит, они такие теплые, в перышках».
Еще вспоминал, как рано утром ездил с отцом на рыбалку, а летом по вечерам они ходили купаться в море.
Однажды в Мариуполе выпало много снега, и бабушка сказала ему, что в детстве она с друзьями прорывала туннели в снегу из дома в школу. «Я хотел тоже прорыть такой туннель,— говорил Саша.— Но у нее болели ноги, а потом она умерла».
Как-то поздно вечером дети лежали во дворе на пледах и смотрели на звезды. «Папа показывал мне созвездия,— сказал Саша.— Вон там Большая Медведица. А там Кассиопея». И без паузы, как бы продолжая фразу, спросил: «А папа нас видит, как вы думаете?»
Он рассказал, что мама работает в магазине до полуночи, а он никогда не ложится спать без нее — ждет. А по ночам мама плачет. И что он очень хотел бы больше общаться с мамой. Я рассказала об этом Людмиле. «Я не могу сейчас говорить с ним об этом, понимаете,— помолчав, ответила она.— Я не привыкла чувствовать свою беспомощность. Поэтому я стараюсь погрузиться в работу, не вспоминать о том, что было в Мариуполе».
Я нашла психологов Людмиле и Саше. Миша от помощи отказался. Он вообще мало разговаривал и не высказывал эмоции. Только однажды я увидела на его глазах слезы. Он раздразнил Сашу, тот убежал и закрылся в комнате. Я сказала, что брату не хватает отца и что Миша для него сейчас — самый близкий человек.
— Мне его тоже не хватает,— сказал Миша и быстро вышел из кухни.
В конце августа Саша, Миша и Людмила выехали из России в Латвию, а оттуда улетели в США. Она приняла такое решение после общения с психологом. Поняла, что нельзя разделять детей и нужно сохранить семью.
Иногда она пишет и рассказывает, как дела у мальчиков. Мы нашли Саше репетитора по английскому, который занимается с ним онлайн бесплатно. Миша готовится поступать в колледж. Людмила учится в колледже и после его окончания сможет официально устроиться на работу. Пока им помогают знакомые.
Пустоту, образовавшуюся после их отъезда, мне нечем было заменить. Я заполнила анкету в фонд помощи беженцам «Дом с маяком» — тогда он существовал еще как волонтерская инициатива — и в сентябре стала волонтером-куратором. Меня добавили сразу в несколько чатов фонда. Основной — чат объявлений для кураторов, в котором координаторы выкладывают короткие заявки беженцев, написанные ими самими. В этом чате куратор может выбрать семью, которой при его посредничестве будет помогать фонд. Тысячи людей, бежавших от военных действий, с весны обращаются в фонд, чтобы получить помощь в первые месяцы жизни в чужой стране. Я зашла в чат поздно вечером и взяла первую попавшуюся на глаза заявку. С утра мне нужно было позвонить незнакомой Татьяне, задать ей много вопросов, заполнить анкету и отправить информацию координатору фонда.
«Если можно, хотя бы килограмм мандаринов»
Сентябрь. Татьяна с мужем и сыном приехала в Москву в июле 2022 года из Херсонской области. Своего жилья у них там не было — жили у родителей Татьяны. Ее муж Анатолий в феврале 2022-го уехал в Польшу в надежде найти работу и обосноваться. «В начале июля в поселке начались сильные обстрелы, в небе летали военные самолеты, было страшно,— рассказывает Татьяна.— Знакомые ехали в Крым, муж позвонил мне и попросил уехать с ними. Я забрала сына, и 10 июля мы уже были в Краснодарском крае, там жили две недели у знакомых. Муж приехал к нам уже туда». Мы разговариваем в начале сентября — фонд только получил заявку Татьяны на помощь.
Родители Татьяны и ее сестра остались дома. Как волонтер фонда, я обязана задавать Татьяне вопросы, которые указаны в анкете.
— Почему вы не поехали в Европу, а решили ехать в Россию? — спрашиваю я ее.
Она отвечает, что ее муж родом из России и он так решил. Из-за этого отец больше с ней не разговаривает, но у нее не было выхода — вся жизнь семьи выстраивается вокруг 11-летнего сына. Шесть лет назад Паша перенес тяжелое онкологическое заболевание, сейчас оно в стадии ремиссии, но родители слишком хорошо помнят, что они пережили, когда сын болел, и боятся ухудшений.
— Он и так в сильном стрессе из-за всего, что случилось,— говорит Татьяна.— Если мы еще перевезем его в страну с незнакомым языком, где он не сможет понять других детей, он будет переживать и расстраиваться. Он очень ранимый. Он все время болеет, у него иммунитет слабый после химиотерапии. Мы русскоязычная семья, в России мы хотя бы язык понимаем. Ребенка тут прокормить сможем.
Возвращаться домой они не планируют: «На хлеб не заработаешь, учителей в школах нет, медиков мало, а Паше нужно постоянно контролировать анализы».
В Подмосковье они сняли однокомнатную квартиру за 18 тыс. руб. Муж нашел подработку: выезжает со строительными бригадами на объекты и помогает делать натяжные потолки. «Если в бригаде рук мало, они его зовут»,— говорит Татьяна. Но работы летом и осенью было мало — едва хватало на оплату жилья.
— Вот сейчас я с вами разговариваю, у меня нет денег даже на бутылку молока. Но утром муж уехал на работу, значит, вечером привезет тысячи две-три. Иногда и пятерку привезет, но потом может неделю сидеть без работы. За август за квартиру мы заплатили, я хоть немножко выдохнула. Но уже через неделю платить за сентябрь, и денег мы пока не собрали.
Я спрашиваю, какие продукты нужны.
— Все,— отвечает она.— Холодильник пустой.
Я прошу ее прислать мне список продуктов.
«Молоко, овсянка, яйца, гречка, рис, макароны, мука,— пишет она.— Немного фарша мясного, я умею экономно лепить пельмени и забиваю морозилку, так нам надолго хватает. Еще картофель, масло подсолнечное, сахар, чай, соль. Если можно, хотя бы килограмм мандаринов, Паша очень их любит, фрукты мы давно не покупали».
У Татьяны две профессии — повар и бухгалтер. Но работать она сейчас не может: сын часто болеет, нужно следить за его здоровьем. А еще отстал сильно от школьной программы, и с ним нужно постоянно заниматься.
Паша пошел в подмосковную школу в пятый класс. «Программа тут оказалась сложнее, он плохо понимает материал,— говорит мать.— Он болеет, часто пропускает школу. Ему трудно дается математика, вот и ВПР (всероссийскую проверочную работу.— ''Ъ'') он не написал».
Учителя предложили Паше перейти на домашнее обучение. Мама нашла для него репетитора по математике, который занимается онлайн и берет 500 руб. за час.
Фонд предлагает семьям беженцев бесплатные групповые или индивидуальные занятия с репетиторами-волонтерами. Есть целая группа педагогов, которые с весны прошлого года занимаются в фонде с детьми беженцев. Я отправляю Татьяне ссылки на педагогов и занятия для Паши.
В сентябре семья пришла на склад в «Дом с маяком», куда жители Москвы привозят бывшую в употреблении одежду и обувь. «Мы взяли Паше свитер, кроссовки, куртку, а еще нам дали гречку, растительное масло, спасибо большое!» — написала мне Татьяна.
В октябре Татьяна и Анатолий оформили разрешение на временное проживание в России, получили полис ОМС для ребенка — это решило часть их проблем. Паше необходимо ежемесячно контролировать уровень лейкоцитов в крови и делать УЗИ сердца, теперь он может сдавать анализы бесплатно. Из-за частых его простуд в первые месяцы семья постоянно обращалась в платную поликлинику. Теперь они получают бесплатные услуги в районной.
С деньгами по-прежнему туго, фонд «Дом с маяком» взял их в программу поддержки на полгода — до 1 марта. В октябре я через фонд оформила им покупку продуктов первой необходимости на 8 тыс. руб.
Как-то вечером я приезжаю к Татьяне — они болеют всей семьей, на лекарства денег нет. Фонд не помогает лекарствами в случае простудных заболеваний — согласование расходов занимает несколько дней, за это время потребность в препаратах меняется. Волонтеры могут купить лекарства подопечным семьям за свои деньги, это не запрещено. Я покупаю сироп от температуры, капли в нос, спреи для горла. Заодно я везу семье постельное белье и полотенца, которые раздобыли мои друзья. Это дефицит, на склад такое поступает редко. Татьяна выходит из подъезда в куртке, закутанная в шарф. Я спрашиваю, нужно ли ей что-то еще. Она просит для сына теплые ботинки: у него высокий подъем, и на складе обувь для него она не нашла. И книгу сказок — «чтобы расчитался»: «Болеет вторую неделю, сидит дома». Говорит, что в квартире плохое отопление и пол, покрытый плиткой, мерзнут ноги. Через несколько дней мои друзья находят для Паши детские книги, большой ковер на пол и собирают деньги на теплые ботинки.
В ноябре фонд наладил регулярную продуктовую помощь для беженцев, и теперь семья получает ежемесячно около 10 тыс. руб. на покупку продуктов питания и бытовой химии. В декабре появилась возможность заказать для семьи сертификат в Ozon на 3 тыс. руб.— Татьяна купила Паше нижнее белье, термобелье и термоноски.
Каждый месяц после того, как фонд выдает им сертификат в Ozon на покупку продуктов и Татьяна покупает необходимое, она присылает мне чеки. Я должна написать небольшой отчет о том, что семья потратила деньги по назначению, загрузить информацию на Google-диск и отправить в фонд — только при соблюдении таких правил фонд выдаст семье новый сертификат.
Просматривая чеки на покупку товаров, я вижу, что все покупки семьи делаются в первую очередь из расчета нужд Паши.
В сентябре я беру еще одну заявку — от Натальи. Она пенсионерка, приехала в Россию вместе с дочерью и ее детьми. Дальние родственники разрешили им пожить в квартире, которую они раньше сдавали. У дочери была отдельная заявка в фонд, и с ней уже работает другой волонтер. Руководитель волонтеров решила объединить обе заявки в одну, потому что Наталья с дочерью и внуками живут вместе. Таким образом, я не стала куратором Натальи, но несколько дней мы с ней общались сообщениями в телефоне. Она попросила обувь 38-го размера и теплое пальто на зиму. Весь сентябрь я собирала у друзей одежду б/у и возила ее в фонд помощи беженцам «Дом с маяком». В машине у меня как раз собралась очередная партия обуви и одежды. Я поехала к Наталье в Химки. Она была с дочерью — внуки ушли гулять. Однокомнатная квартира-студия — двуспальная кровать и небольшой кухонный стол. Спят они вчетвером вместе — поперек кровати. Старшая внучка делает уроки на гладильной доске. Наталья просит одеяла — у них одно на всех. Я выгружаю из машины обувь, пальто, плед и сумку с продуктами. «Я в Украине тоже была волонтером,— говорит дочь Натальи.— Кто знал, что когда-нибудь мне будут помогать волонтеры».
«Такие бои шли, успела она в подвал спрятаться?»
Октябрь. Тамара — пенсионерка, ей 62 года. Жила в Харьковской области под Купянском. В августе уехала к дочери в Курскую область навестить внуков. В сентябре, когда в Харьковской области шли сильные бои, решила не возвращаться.
«Что там сейчас, дома, как узнать? — говорит она мне по телефону.— Люди сидят без света и тепла. А цел ли мой дом, не знаю. Связи с моим селом нет, знакомых тоже не осталось — все поуезжали».
В Курске не прижилась: дочь с детьми и мужем живут в однокомнатной квартире — тесно. Тамара нашла работу в Москве — сиделкой к пожилому человеку с деменцией. Денег ей не платят, но у нее есть крыша над головой.
— Что дедушке привозит внук, то и я ем,— говорит она.— Овсянка, кефир, творог.
Я спрашиваю, чего бы ей хотелось. В фонде считают, что беженцев нужно радовать тем, что они любят. Многие люди находятся в депрессии и даже не помнят, что им нравилось раньше.
Вот и Тамара перечисляет то, чего нет в доме: шампунь («дедушке не нужен, у него нет волос») и стиральный порошок («дедушке стираю хозяйственным мылом, у него аллергия на порошок, а свою одежду я бы порошком стирала»).
— А чего вы хотели бы сами, для себя? — спрашиваю я.— Что вы любите?
Она растерянно молчит.
— Кофе,— говорит наконец.— Дедушке нельзя кофе… А можно халат попросить? Такой, знаете, трикотажный. Дома в кофте и юбке ходить неудобно — мне и готовить надо дедушке, и мыть его, и переодевать.
На сертификат она покупает халат и необходимые вещи для быта.
Как-то вечером в ноябре пишет сообщение: «Нельзя ли теплые брюки и куртку попросить? Гуляю с дедушкой, холодно в моих ботинках». Уезжая из Купянска в августе, она не предполагала, что уже не вернется домой.
Я записываю ее на склад в фонд, чтобы она могла выбрать себе теплые вещи.
Утром перед поездкой звонит: «Успею ли я за два часа съездить и вернуться? Дедушка будет спать с трех до пяти. А как проснется, мне надо с ним быть, а то он еще что-нибудь натворит».
Я понимаю, что на общественном транспорте она не успеет. Заезжаю за ней, и мы едем в фонд. Поначалу она пытается говорить о геополитике, но я не поддерживаю разговор. В фонде такое правило: если беженцы сами хотят поговорить, мы можем их выслушать, но о своих взглядах не распространяемся.
Учредитель фонда Лида Мониава говорит, что беженцы могут испытывать неловкость и пытаться подстроиться под волонтеров, выражая те или иные взгляды, и следует избавить их от необходимости понравиться нам.
Тамара начинает рассказывать о дочери, внуках, о своей подруге Тане, которая жила в Купянске, а теперь ее телефон не отвечает, и как узнать ее судьбу — непонятно.
— Мы с Танечкой учились в одной школе,— говорит она, глядя в окно на проносящиеся мимо нас по Звенигородскому шоссе автомобили.— Замуж вышли, детей родили. Сначала мой муж умер, а потом ее Сашка. Еще летом мы с ней виделись, чай пили. Потом я уехала — думала, ненадолго, вернусь скоро.
Она вспоминает, как закрывала летом банки с вареньем у себя в Купянске — на себя и на Таню, «а теперь, наверное, все побитое».
В полуподвальном помещении склада в Скорняжном переулке тесно. Несколько сотрудников и две семьи беженцев перемещаются между стеллажами, заваленными юбками, брюками, свитерами, футболками. Весь день сюда по записи приходят люди. Склад работает с утра до позднего вечера.
Фото: Пресс-служба фонде «Дом с маяком»
Фото: Пресс-служба фонде «Дом с маяком»
Несколько раз я привозила сюда одежду и обувь, которую собирали мы с друзьями, разгружать багажник мне помогали сотрудники фонда — всегда дружелюбные, терпеливые, улыбающиеся. Почти все они — беженцы, фонд дал им работу.
Тамара смотрит на часы — у нее всего 20 минут. Она быстро выбирает свитер, водолазку, две юбки, валенки и дубленку. Обратно едем в зимних сумерках, она часто замолкает, смотрит на огни проносящегося мимо нас города. Может быть, она вспоминает свой город и парк, где она вечерами гуляла с Таней. Иногда она смотрит на часы и выражает беспокойство о дедушке. Мы приезжаем вовремя, она прощается и бежит к подъезду. Спустя 15 минут присылает сообщение: «Успела! Только проснулся».
У себя на родине она получала пенсию по возрасту и по инвалидности. У нее отсутствует щитовидная железа, и ей нужно постоянно принимать гормоны щитовидной железы. В медицинском чате фонда на мой запрос откликнулась врач-эндокринолог, согласовавшая покупку препаратов, а благотворитель — молодая актриса московского театра — оплатила для Тамары лекарства.
Фонд поддерживает беженцев только полгода с момента въезда в Россию. У Тамары этот срок заканчивается 1 марта. Она не успела оформить документы — даже статус временного убежища.
У нее нет на это времени — оформлением статуса может заниматься только она лично, но двух часов в день, которыми она располагает, для этого недостаточно.
«Странно, что чужие люди помогают»
Ноябрь. В заявке Елены, которую в ноябре я увидела в чате фонда, было несколько фраз: «Луганская область. У нас идут боевые действия, очень сильно разрушены дома, мы уехали в чем были. Просим помочь вещами и продуктами».
Когда я ей позвонила, она была на улице:
— Иду на стройку, там ищут маляров, я вам перезвоню.
Они въехали в Россию 29 сентября через Сватово: Елена, ее брат с женой и 17-летним сыном, их 60-летний отец и 80-летняя бабушка. «Мы не хотели уезжать, но начались такие обстрелы, все сыпалось,— говорит она.— Вопрос уже стоял — жить или погибать. Мы уехали. Соседи потом звонили, сказали, что дома наши порушены».
В Щелковском районе Подмосковья они сняли две комнаты в деревенском доме за 15 тыс. руб. в месяц.
Елена раньше работала продавцом, ее брат — водителем и трактористом, его жена — воспитателем в детском саду, а их сын только окончил школу. Отец Елены летом перенес два инсульта, лежал в Луганской больнице, с трудом передвигается. Бабушка тоже почти не встает с постели из-за высокого артериального давления.
— Почему вы решили ехать в Россию, а не в другие страны? — задаю я обязательный вопрос из анкеты.
— А куда нам еще деваться? — удивляется она.— Дома наши разбомбили, жить там нельзя. У нас двое инвалидов, везти их в палатки в лагеря беженцев? Здесь мы хоть работу найдем, а в Европе без языка как жить?
— Есть ли у вас деньги на еду?
— В данный момент нет. Но мы ищем работу.
— Статус временного убежища будете оформлять?
— Нет, хотим сразу гражданство. Возвращаться нам некуда. Надо обосновываться здесь, искать нормальную работу.
— Друзья или родственники где-то у вас есть, кто-то мог бы помочь вам деньгами или продуктами?
— Никого нету у нас. Шестеро нас на свете, вот мы все и приехали.
Елена просит продукты: муку, гречку, масло растительное, сахар, чай. «И если есть возможность, еще конфеты шоколадные, наша бабушка любит сладкое, хочется ее порадовать,— говорит она.— Бабушка очень переживает, что мы уехали из дома. Все время говорит: «Почему я не умерла там?»
Еще им нужны кастрюли, сковорода, подушки и одеяла: «Ну это по возможности, конечно. У нас тут вообще ничего нету. Две подушки и одно одеяло. Уезжали, только документы успели схватить».
— Чем вы укрываетесь? На чем спите?
— Спим в кофтах. У бабушки есть теплое пальто, она им укрывается. Папа под одеялом спит. Нам бы еще матрас, конечно. Бывают у вас матрасы? А то два дивана у нас. Я и племянник на полу спим. А дом не сильно теплый. А одежду можно найти теплую? Мы в осеннем ходим.
Я записываю их на склад. Чтобы приехать в Москву, Елене нужны деньги на электричку. Добираться ей на перекладных два часа. Ей неудобно просить деньги на проезд, только за три дня до поездки она мне пишет, что пока не нашла работу и не может купить билет. В фонде есть база данных людей, которые готовы помогать беженцам финансово. Мне дают контакты Екатерины, молодой женщины с аккуратной прической и макияжем, я пишу ей, и она переводит Елене 3 тыс. руб. на транспортные расходы. На складе Елена выбирает обувь, но зимней одежды большого размера не находит. В чате фонда мне подсказывают адреса других благотворительных организаций, раздающих одежду. Я записываю Елену в благотворительный экоцентр «Доброворот» — она успевает туда в тот же день; теплые куртки нужного размера там есть.
В ноябре Елена просит лекарства для отца — после инсульта ему необходимо постоянно принимать препараты. Документы они еще не оформили, медицинского полиса у отца нет.
Я пишу в медицинский чат фонда: «Мужчина, летом перенес два инсульта, требуются препараты: лизиноприл, аспаркам, кардиомагнил, цераксон, обезболивающие средства. Прошу согласовать покупку препаратов». Через 5 минут под моим сообщением в чате появляется лайк — это значит, кто-то из врачей откликнулся, и я пишу добровольцу-медику. Это оказывается довольно известный в Москве врач-кардиолог. Я отправляю ему выписку из больницы с назначениями препаратов, которую мне прислала Елена. Он берет у меня телефон Елены, вечером звонит ей и долго говорит с ее отцом. Ночью от него прилетает фотография рецепта с назначениями лекарств. Я оформляю заявку в фонде. Через сутки мне присылают телефон благотворителя, который готов оплатить препараты.
«Спасибо,— пишет мне Елена.— Так странно, что чужие люди помогают. Мы не привыкли».
С ноября семья получает в фонде сертификаты на продукты (номиналом 15 тыс. руб. ежемесячно). В декабре им выдали еще сертификат на нижнее белье на 7 тыс. руб. Такая помощь в фонде оказывается однократно, за нее тоже нужно отчитаться. Елена не сразу поняла правила отчетности и из 7 тыс. руб. потратила на нижнее белье только 4 тыс. руб., а на оставшуюся сумму докупила продукты. Когда я написала ей, что необходимо подтвердить чеками покупку белья на всю сумму сертификата, она обиделась.
За все время нашего общения она ни разу не пожаловалась на жизнь. Всегда сдержанная, даже сухая — от нее не услышать было никаких рассуждений о несправедливости жизни. Поэтому ее обида стала для меня неожиданностью.
— Мы же не пропили эти деньги,— написала она мне.— Мы купили продукты, я вам выслала все чеки. Нам сейчас не до белья, понимаете, на еду бы хватило.
Она была так оскорблена, что даже отказалась от дальнейшей помощи.
Я ей позвонила, и мы проговорили целый час.
Я объяснила, что в фонде есть правило: сертификаты, выданные на конкретные цели, должны быть потрачены только на эти цели. Благотворители, которые помогают фонду, требуют отчеты, и если они усомнятся в прозрачности работы фонда, то тысячи людей могут остаться без помощи.
Елена успокоилась.
Я выслала ей деньги, она заказала термобелье брату и племяннику и прислала чеки. Фонд принял отчет и одобрил следующий сертификат для семьи.
«Мы все думали, что к весне вернусь домой»
«Мне 70 лет, вынуждена была убегать в чем стояла, осталась без дома и средств к существованию. Временно проживаю у знакомых. Необходимая помощь: материальная». Заявка Светланы висела в чате десять ноябрьских дней — волонтеров в фонде не хватает, объем работы у них большой. Куратор волонтеров выделяет заявки, которые долго не разбирают, в отдельное сообщение и просит нас обратить на них внимание: «Люди уже давно ждут от нас помощи».
Она жила в селе в Купянском районе, уехала из дома 9 сентября: «Уже шли бомбежки, оставаться было опасно. Людей в селе нашем почти не осталось — трое алкоголиков и один инвалид, им бедным деваться некуда».
Уезжала Светлана с сыном и его семьей. Но семья разделилась. Сын уехал в Европу: «Он молодой, пусть попробует. Ему там трудно. Не знаю, устроится ли вообще. Но они на все смотрят по-другому. Я ни в какую Европу не поеду, да и здоровья нет, давление у меня».
Много лет назад она приезжала в Москву на заработки, с той поры у нее тут живут знакомые. Они и пустили ее пожить в свою пустующую квартиру. «Пустили меня до весны, регистрацию сделали на полгода,— говорит она.— Мы все думали, что к весне уж вернусь домой. Но пока ничего не ясно. Люди хорошие, не выгонят. Пока разрешат, буду жить. А надолго я сама не останусь. Домой тянет».
Она мечтает вернуться в свое село к клумбам и цветам. «Стоит мой дом, нет? Позвонить-то некому,— говорит она.— Лупят в обе стороны. Что там уцелеет? Уже весна скоро, тюльпаны полезут, а меня нету».
Ирина высылает мне свои документы: паспорт, пенсионное удостоверение, миграционную карту. Все это я должна загрузить в отдельный файл и отправить юристам фонда. Они подготовят договор о помощи, который Ирина подпишет, и только после этого фонд сможет ей помогать. На фото паспорта — молодая женщина с вздернутым носом и легкой улыбкой.
— Я еще не старая бабка,— смеется Ирина.— Всегда веду активный образ жизни, люблю гулять. Мне никто никогда не дает мой возраст. Это в последнее время я сдала, никуда не выхожу.
Она просит теплую куртку 62-го размера, спортивный костюм, зимние кроссовки и лекарства, необходимые при дивертикулярной болезни кишечника. Врач-волонтер из медчата звонит Ирине, консультирует ее и согласовывает покупку препаратов на сумму 6 тыс. руб. К этому времени фонд уже закупает лекарства централизованно через аптечную сеть. Лекарства Ирина получает через неделю. Одежду подбирает на складе фонда. «Теперь буду жить!» — пишет она мне, поставив в конце сообщения смайлик.
В фонде есть чат для общения волонтеров. Там можно поделиться своими обидами, радостью, разочарованием. Волонтеры выгорают, пропуская через себя человеческое горе, общение помогает им сохранить силы.
Как-то девушка написала в чате, что тяжелее всего ей дается невозможность планировать свою жизнь хотя бы на полгода вперед. Это ощущение многим знакомо, ведь человек чувствует себя уверенно, только когда представляет свое будущее. У Ирины горизонт планирования — две недели. Ровно столько осталось до весны. Она говорит, что научилась жить одним днем.
«Вы мне больше не звоните»
Декабрь.
В чате объявлений заявка Ирины немногословная: «работы нет, дочь школьница, нужны продукты, зимняя детская одежда».
Я звоню ей вечером, и мы долго разговариваем. Она из Северодонецка, живет вдвоем с восьмилетней дочерью, в конце марта выехала в Россию. «Все началось в конце февраля, сначала обстрелы, потом стало прям бахать, у нас дома вылетели окна, мы побежали в подвал,— вспоминает она.— Там сидели десять дней. Потом пришли военные, сказали, что там быть нельзя, опасно, выгнали нас. Я под обстрелом бежала с дочкой к моей маме, вот у нее мы пересидели. Помню, прячемся в туалете от обстрела, слышу, как что-то под нами громыхает. Оказывается, к соседям залетел снаряд. В магазин выйти было невозможно — осколки летают по улице. А потом и магазины закрылись. Дома было очень холодно, ни воды, ни света. Дочка заболела. 14 марта шла машина, нас забрали, довезли до России. Ехали под пулями». (Бои за Северодонецк начались 5 марта. В мае туда вошли российские войска.)
Хотела бы она выехать в другую страну? Или вернуться домой? «Я ничего не знаю. Мы уезжали, куда машина шла. В Москве сестра живет. А в Европу — что там делать? Языка не знаю. Там ты никто, без денег и языка. Я домой хочу».
Шмыгает носом.
Сестра Ирины в Москве живет давно, у нее четверо детей. Когда-то она с мужем жила в комнате в коммунальной квартире, потом купили загородный дом и переехали. В марте семья пустила Ирину с дочкой пожить в московской коммуналке. «Они сделали мне регистрацию до февраля,— рассказывает Ирина.— Сестра сказала: думай дальше сама. Я от тебя уже устала, только ради ребенка твоего терплю».
— Нельзя попросить ее продлить срок вашего пребывания и регистрации в этой квартире? — спрашиваю я.
— Нет, ее муж против. У них своя семья, что я буду лезть? Они говорят, что я уже могу вернуться в Северодонецк. Я и сама очень хочу. Но за дочку боюсь. А вдруг опять начнется?
Ирина — парикмахер. Говорит, что могла бы работать парикмахером на дому, только нужно снять квартиру — в коммуналке ей не разрешат приводить клиентов. Работать вне дома она пока не может — дочь часто болеет. По словам Ирины, в марте прошлого года она с ребенком провела в подвале 12 дней. У дочери проблемы с щитовидной железой: «После подвала она стала задыхаться». В Москве ребенка прооперировали. Но из-за ослабленного иммунитета девочка стала часто болеть. «Только выйдет в школу — через два дня заболела,— говорит Ирина.— Так что учимся мы с ней в основном дома. Вот сейчас уже три недели в школе не была. Аппетита у нее нет, ест плохо. Все время просится домой. Плохо ей тут. И мне плохо. Я не знаю, что делать. Что с моим домом и как мы там жить будем — это теперь российская территория. Как туда возвращаться, если все это еще не закончилось? А если опять будут стрелять? Когда мы убегали, в квартире уже не было окон».
Она растеряна, часто плачет. Я спрашиваю, какая ей нужна помощь, может быть, взять консультацию у психолога?
Она говорит, что психолог ей не нужен, но после подвала у нее болят зубы: «С марта мучаюсь». Дочери тоже нужна стоматологическая помощь: «У нее выросли очень кривые зубы, челюсть будет развиваться неправильно. Я узнавала, сколько тут стоит их выпрямить, у меня нет таких денег и никогда не было».
Временное убежище в России она не оформляла. «То ли российский паспорт оформлять, то ли ждать, когда можно будет вернуться домой. Но как мы там жить будем?» Снова плачет. «Мне бы эту зиму перезимовать,— говорит она.— Когда потеплеет, можно жить и без окон, а в мороз как?»
Денег у нее нет. Сестра привозит продукты, но отношения сложные: «Она мне сначала помогала, а сейчас я уже вижу, что она устала и муж ее против. Она ругается на меня: «Ты уже всем надоела»». Плачет.
Просит продукты и одежду: «Продукты — как всем. Молоко, масло, мука, яйца. Дочке фрукты. Зимнюю одежду и мне, и ребенку — она ходит в осенней курточке. И нам бы зубы полечить. Это можно? Я тут без денег никто». Мы договариваемся, что она пришлет мне фотографии своих документов.
На следующий день я вижу неотвеченные вызовы от Ирины — она звонила мне рано утром в семь часов. Перезваниваю. «Я всю ночь не спала,— говорит она.— Вы со мной так разговаривали, что я вам все рассказала. Но откуда я знаю, кто вы на самом деле? Документы просите. Сейчас полно мошенников, вы мне больше не звоните».
Я ей объясняю, что ее заявка была направлена в фонд и что я могу приехать к ее дому и показать документы свои и фонда. Но она категорична — отказывается от помощи.
Без документов фонд не может заключить с семьей договор и оказывать помощь. Пишу куратору волонтеров, мне обещают поговорить с Ириной еще раз. К Новому году моя подруга пишет, что хотела бы перевести деньги кому-то из беженцев, с которыми я общаюсь. Я рассказываю ей коротко о потребностях семей, и она переводит Ирине деньги на покупку зимней одежды для ребенка и установку пластины на зубы.
В январе я спрашиваю куратора волонтеров о судьбе Ирины. Мне отвечают, что она вернулась в Северодонецк.
«Когда все закончится, я бы хотела вернуться домой»
В декабре я становлюсь куратором Анны и ее пятилетнего сына Славы. В конце ноября они приехали в Россию из Киева. В 2010-м Анна уже жила и работала в Москве, а в 2014-м вернулась домой. У нее тут остались друзья — семья с тремя детьми. Они теперь и приютили ее в своей двухкомнатной квартире.
До 24 февраля Анна с ребенком жила в Южноукраинске. Когда там начались обстрелы, перебралась в Киев. В апреле, оставив сына у родителей, уехала в Голландию как беженка и была там до октября — пыталась найти работу, чтобы забрать сына. «Помыкалась я там по углам,— вспоминает она.— Было непросто, языка не знаю, денег нет. У меня была задача заработать немного денег, чтобы можно было вывезти сына. Осенью я поняла, что с ребенком там не проживу. Я накопила денег на билеты на самолет, чтобы нам с ребенком уехать в Россию».
Она вернулась в Киев, а 28 ноября с сыном выехала в Польшу, оттуда — в Латвию и в Россию.
Я спрашиваю, как семья отнеслась к ее отъезду в Россию. Родители Анны остались в Киеве, брат — в Житомире.
— Отец и брат уехать не могут, они военнообязанные, а из-за них и мама не хочет уезжать,— говорит Анна.— Родители меня поняли. Папа сказал, что это все надолго и надо спасать ребенка».
Помолчав в трубку, она продолжает:
— В Европе я жить не смогла бы, с ребенком там не справилась бы, ни одного знакомого нет. Я бы вообще никуда не уезжала из Киева, но страшно за сына.
Анна решила оформлять в России гражданство, чтобы устроить ребенка в детский сад, а самой найти работу. Без гражданства — с разрешением на временное убежище — можно работать, но в детский сад не попасть. А работать с пятилетним ребенком на руках невозможно. Она хочет начать зарабатывать, чтобы жить самостоятельно и не стеснять своих знакомых. «В Украине я работала и на автомойке, и кассиром, и баристой в кафе,— вспоминает она.— Я работы не боюсь, готова выйти хоть сейчас. Могу в кафе, в магазин, на автозаправку».
Один из вопросов анкеты — есть ли у семьи деньги на первое время.
— Осталась тысяча рублей от моих запасов,— отвечает Анна.— Знакомые, у кого я живу, хорошие люди, кормят нас, но они небогатые, многодетные, мне так стыдно их объедать.
Весь декабрь Анна консультировалась с юристами фонда, переводила при помощи фонда украинские документы на русский язык, в январе подала заявление на гражданство.
На сертификаты, которые ей выдает фонд, она покупает детские творожки и бананы.
«Ракета летит!»
Январь. Число беженцев, которым помогает фонд, увеличилось до 8,5 тыс. человек. Фонд едва справляется с таким потоком нуждающихся людей. Не хватает волонтеров и денег — пожертвований стало меньше. Несмотря на то что в фонде грамотно налажена поддержка волонтеров (общение, супервизия), люди выгорают, особенно те, у кого много подопечных. Приходится реагировать на самые разные запросы: купить лекарства от простуды, которые не покупает фонд, помочь с оформлением документов, с регистрацией, заполнить заявки и отправить отчеты в фонд.
Координаторы говорят: «Делайте то, что по силам, не надрывайтесь». Я стараюсь следовать этому правилу, но меня мучает совесть за то, что в волонтерском чате порой по несколько дней висят заявки людей, которым, может быть, сегодня нечего есть.
За время работы с беженцами я познакомилась с Юлей, она и ее десятилетний сын Сережа приехали весной прошлого года из Мариуполя. У Сережи аутизм, сложное поведение. В их квартиру в Мариуполе попал снаряд, внутри все выгорело. Только дверь осталась целой. Юля показала мне фотографию этой двери, обитой коричневым дерматином, и фото фасада дома, где виднеются черные дыры ее окон. Знакомые, оставшиеся в Мариуполе, специально ходили в район возле «Азовстали», где Юля жила, и написали, что возвращаться ей некуда. Старшая дочь Юли живет в США, студентка, но мать ехать туда не хочет. Говорит, что сын понимает только русскую речь и что в стране с новым языком он деградирует. Я так часто слышу про этот страх перед чужим языком, что он кажется мне следствием травмы, ведь не могут же люди так сильно бояться чего-то нового.
В январе у Юли и Сережи закончились полгода под опекой фонда и их сняли с учета. Но волонтеры продолжают общаться с Юлей, а фонд может помочь в случае острой необходимости.
Еще осенью они оформили гражданство, и теперь необходимо получить инвалидность для Сережи — тогда им хотя бы будет на что жить. Квартиру в Подмосковье им предоставил благотворитель фонда, он даже не берет с Юли арендную плату — ей нужно лишь оплачивать коммунальные услуги.
Для того чтобы получить инвалидность, Юле с сыном приходится обивать пороги психиатрических больниц, поликлиник, бюро МСЭ. Процедура долгая, ведь мать-одиночка с ребенком, имеющим особенности развития, не может тратить много часов на стояние в очередях: мальчик впадает в истерику. В марте они провели в подвале десять дней, и за это время Сережа очень изменился: стал страдать ночным недержанием мочи, плохо реагирует на просьбы матери, порой кричит. Как-то я везла их на диагностику к педагогу-психологу, Сережа увидел в окно машины стелу с ракетой на ВДНХ, посвященную покорителям космоса, закрыл лицо руками и стал кричать: «Ракета, ракета летит!»
Я иногда езжу к Юле в Подмосковье, привожу лекарства или продукты, если Сережа болеет и она не может выйти из дома. В феврале у нее начались острые боли в животе, она вызвала скорую — заподозрили аппендицит. От экстренной госпитализации она отказалась, потому что не с кем было оставить Сережу. Договорилась с врачом, что приедет в больницу через несколько часов, когда пристроит сына. Но куда его отправить, не понимала. Стала звонить знакомым волонтерам. Одна из них забрала Сережу на ночь к себе домой. Фонд посоветовал нам обратиться в сервис, предоставляющий нянь семьям с особыми детьми, и мы даже договорились, что утром няня приедет к Сереже домой и останется с ним на несколько дней. Но ночью Юлю выписали — предварительный диагноз не подтвердился, и ей назначили лечение. Этот случай показал, что семьи беженцев, где одинокие родители воспитывают несовершеннолетних детей с особенностями развития, совершенно не защищены, даже имея официальный статус, и их судьба зависит только от того, есть ли у них тут знакомые и готовы ли они помогать.