«Отсутствие диалога между поколениями в прямом смысле слова убивает»
Алиса Хазанова о своем фильме «Белый список»
В Санкт-Петербурге на фестивале «Пример интонации» состоится российская премьера фильма Алисы Хазановой «Белый список». Сценарий к фильму она написала вместе с Романом Волобуевым. После эстетских «Осколков», вольной адаптации «В прошлом году в Мариенбаде» Алена Рене, Хазанова неожиданно сняла жанровую историю: «Белый список» — фильм-расследование, который атмосферно и структурно отсылает к «Воспоминаниям об убийстве» Пон Чун Хо. Крепкая жанровая оболочка нужна Хазановой, чтобы заговорить о табуированной в российском обществе теме: следователи в исполнении Алексея Серебрякова и Владимира Аверьянова расследуют подростковые «группы смерти». На титрах дана сухая статистика: в 2019 году в России ежедневно совершали самоубийства 3 подростка, данных за следующие годы в открытом доступе нет. Об отсутствии диалога в обществе, поколении «синих китов» и невозможности подросткового бунта Алиса Хазанова рассказала Константину Шавловскому.
Алиса Хазанова
Фото: METRAFILMS
Алиса Хазанова
Фото: METRAFILMS
Как и почему вы с Ромой Волобуевым решили с таким материалом пойти в кино?
Мы закончили монтировать «Осколки», как раз когда вышел нашумевший материал Галины Мурсалиевой в «Новой газете» о «группах смерти», и Рома написал какой-то критический пост, который меня очень задел. Мы схлестнулись по поводу этого поста, этой статьи — и буквально за ночь появился синопсис «Белого списка», а потом очень быстро по свежим следам написали первый драфт сценария. А дальше стали искать финансирование, и это оказалось сложнее, чем можно было себе представить,— тема такая, что многие продюсеры боялись даже слышать об этом.
А вам самим не страшно было за нее браться?
Конечно страшно. Но я могу сказать, что меня мотивировало. У меня две дочери, старшей на тот момент было 13 лет. Вообще, получается, что мы первое поколение родителей, которое столкнулось с тем, что дети живут в интернете, а мы ни хрена про это не понимаем. И я чувствовала, что мне как родителю очень не хватает разговора о том, какие проблемы могут возникать у детей и как с этим быть. Как построить разговор со своим ребенком. И для меня важней было сделать это кино, чтобы просто начать диалог, чем бояться, что кто-то не так на него отреагирует. Я считаю, что нам катастрофически не хватает диалога на такие сложные темы. Его сейчас в принципе нет, но если брать тему подростковых суицидов, то она просто замалчивается. У нас такое странное отношение к этому: если ты не говоришь о проблеме, то ее как будто бы нет или она как-то сама собой исчезнет. И это молчание, это отсутствие диалога между поколениями в прямом смысле слова убивает — потому что проблема никуда не исчезает и никак не решается. Это же не исключительно российская история, волны подростковых суицидов происходят во всем мире. Но в других странах есть хотя бы цивилизованный разговор на эту тему, в том числе с платформами, где дети проводят много времени.
Ты с дочерьми консультировалась?
Тогда они все-таки были еще маленькими, но фильм делался долго, сценарий уточнялся и переписывался, мы же еще в ковид попали со съемками. Так что в какой-то момент — да, мы стали об этом говорить, и я с ними, конечно, советовалась.
Что они думают про твой фильм?
Когда моя старшая дочь его посмотрела, сказала: «Мам, как круто, что вы это сделали, ведь все так и было. Я как будто попала обратно в то время, в то, как я его помню». Для меня это было ценно, потому что это очень опасная штука и мы все время боялись зайти куда-то не туда.
Фото: METRAFILMS
Фото: METRAFILMS
Фото: METRAFILMS
А были моменты, когда срабатывала самоцензура, когда вы били себя по рукам?
Мы следили за тем, чтобы не показывать ничего, что могло бы хоть кем-то быть воспринято как романтизация. Вообще старались как можно бережней к этой теме относиться, потому что невозможно не думать о чувствах людей, которым пришлось все это пережить. Но острые углы при этом, кажется, мы не обходили, там, где это казалось важным, мы ничего не пытались смягчить.
Кажется, что в этой теме слишком много запутанного и непонятного: с одной стороны, многие специалисты относят «группы смерти» к подростковому сетевому фольклору, а с другой — в России по статье о доведении до самоубийства люди сидят в тюрьме. Вы много изучали документов, исследований?
О том, что на такие истории налипает много всякой дряни, мы и сняли фильм, но для этого на самом деле нам не нужно было в нее погружаться. Все, что есть в открытом доступе, мы изучили, но «Белый список» — это все-таки художественное исследование, а не документальное кино. Так что мы ночами не сидели в архивах — и, скорее всего, нас никто бы туда и не пустил. Как я уже говорила, у нас же вообще нет такой проблемы, на официальном уровне ее не существует. О чем довольно красноречиво говорит статистика в финале фильма. Но я много консультировалась с психологами и психиатрами, которые работают с подростками. И главное, что я вынесла из общения с ними, это что волны подростковых самоубийств — достаточно новое явление, мир с этим живет всего лет пятнадцать. То есть они были всегда, но массового характера не носили. Все изменилось на наших глазах.
Вы сразу решили, что это будет жанровая история?
Да, потому что жанр — это же разговор про мораль, про фундаментальные вещи, про категории добра и зла. Тут он был необходим.
А Серебряков в роли следователя тоже сразу появился?
Да, мы, можно сказать, на него и писали сценарий. Я помню, когда Алексей прочел сценарий и у нас был зум, он сказал: «Ребята, все классно, но я же уже это играл 150 раз!» А я ответила: «Алексей, мне именно эта усталость от вас и нужна». То есть мне нужен был человек, который делал все это уже много-много раз. И его усталость от таких ролей, по-моему, очень пошла на пользу его герою.
Почему, кстати, у вас следователи — мужчины? Не было соблазна сделать их женщинами?
Был. Но мы решили, что раз уж снимаем жанр, то будем пользоваться неким трафаретом. И потом, в этой истории очень много героинь-девочек, и мне хотелось, чтобы вот эти взрослые дядьки видели, как они гибнут, и ничего не могли бы с этим сделать. И как по-разному их психика на это будет реагировать.
А уйти в хоррор вы не думали, ведь «синие киты» — это сетевой фольклор?
Нет, потому что я не человек хоррора. Очень боюсь смотреть ужастики сама, и поэтому не могу себя представить их режиссером. Я понимаю, что хоррор на такую тему, как ни странно, мог бы как-то даже сгладить и прикрыть тот реальный ужас, о котором мы говорим. Но такой задачи у нас не было.
Идея скрестить историю «синих китов» со скандалами вокруг насилия в школах и других закрытых учреждениях, где взрослые злоупотребляют своей властью над детьми,— она тоже была в первом драфте?
Да, потому что это витало в воздухе. Я думаю, эти вещи, безусловно, связаны, и если мы поскребем какую-нибудь городскую легенду или сетевой миф, то мы эту связь, скорее всего, обнаружим.
Можно ли сформулировать основную идею вашего фильма так: за любым мифом и легендой стоит вполне конкретное реальное насилие, поэтому не стоит отмахиваться от конспирологии — она, как флажок на карте, указывает на проблему?
Да. Это, наверное, близко к тому, о чем мы говорим.
Если «Белый список» — это художественное исследование, то что ты поняла про поколение, условно говоря, «синих китов»?
Я не берусь говорить, что понимаю про них больше, чем другие. Они живут в другой информационной среде, где вся информация доступна в один клик. И то, что нам нужно было искать, для них, может быть, даже не представляет интереса. Но из-за того, что информации так много и она так легко доступна, у них намного более хрупкая психика. А еще им очень не хватает разговора. Честного разговора с родителями, в котором они могли бы говорить открыто, без страха быть самими собой. Потому что эта их закрытость происходит из страха получить совершенно не ту реакцию — страха быть осужденным, непонятым, наказанным. Нелюбимым.
Почему, как тебе кажется, подростки за последние несколько лет стали главными героями в российском кино?
Мне кажется, не только в российском — во всем мире внимание в кино сместилось на подростков. Вспомни «Конец гребаного мира» или «Эйфорию». Я не киновед, но назову несколько причин, навскидку. Во-первых, подростки — главные трендсеттеры, во многом, кстати, за счет соцсетей, где они активны и задают моду. Тот же TikTok сначала был у подростков, только потом туда пришли взрослые, все испортили, и подростки оттуда ушли. Поэтому у взрослых есть реальное любопытство по отношению к этому поколению, к тому, как они живут. Они же вообще какие-то интересные, они не похожи на нас, нам непонятно, что ими движет. Во-вторых, мы первое поколение, которое так сильно интересуется своей психологией, своими эмоциями и травмами. У наших мам и бабушек этого не было. И мы вглядываемся в свое детство, где ищем корни своих проблем. Поэтому, возможно, для кого-то фильм о подростках — это способ отмотать свою жизнь назад и попробовать вспомнить, что же такое там произошло. Исследовать свои травмы через другое, следующее поколение. И в-третьих, многие теперь как-то совсем иначе задумываются о том, в каком мире вырастают наши дети. Каково это — быть молодым человеком в сегодняшнем мире? У наших родителей и родителей наших родителей был для своих детей образ будущего, а у нас на этом месте большой знак вопроса. И поэтому, я думаю, основной голос в кино сегодня принадлежит подросткам. Они честные, они не циничные, они могут сказать в лицо миру то, что мир слышать не хочет.
Как ты считаешь, это поколение может всерьез рассердиться на мир? Или они скорее закроются от него, чем будут конфликтовать, и проблема роста подростковых суицидов — это такой предельный способ выразить свое несогласие? Сказать миру «пока» вместо того, чтобы, условно говоря, выйти на площадь?
Знаешь, они вообще не очень хотят сердиться. Они не понимают, почему злость должна быть ведущей эмоцией. И они, конечно, выбирают путь изоляции. Мне кажется, они не умеют злиться и кричать, поэтому если к ним не прислушиваться, то может случиться беда.
Осенью фильм выйдет в прокат и на платформе KION
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram