325 лет назад, в июне 1698 года, был подавлен стрелецкий бунт, большинство распространенных версий о котором, по сути, базируются на обнародованном в сентябре того же года описании следственно-пыточного дела; во все времена эти версии имели ярых сторонников, включая самых высокопоставленных, считавших, что интересами государства можно оправдывать любые зверства в отношении соотечественников; поэтому обычно оставлялись в стороне важнейшие детали предшествовавших бунту событий — скажем, подтолкнувшие стрельцов к выступлению слухи о смерти царя в Европе и подмене его иноземцем возникли отнюдь не на пустом месте.
«Если бы им удалось войти в столицу, то вся московская чернь присоединилась бы к ним, и началось бы общее восстание» (на гравюре — медаль за уничтожение стрельцов)
«Если бы им удалось войти в столицу, то вся московская чернь присоединилась бы к ним, и началось бы общее восстание» (на гравюре — медаль за уничтожение стрельцов)
«Они терпели страшные лишения»
Начальный этап бунта выглядел очень странно во многих отношениях. Прежде всего потому, что для предотвращения антиправительственного выступления склонных к смутам стрельцов, казалось бы, было сделано все возможное.
Ненавидевший их сызмальства, со времени предыдущего бунта 1682 года, царь Петр Алексеевич шаг за шагом вел дело к ликвидации этого военного сословия. Но распустить стрелецкие полки и перевести стрельцов в разряд торговцев, каковыми они и были в свободное от военных походов и служб время, значило преждевременно, до формирования нужного числа солдатских полков, ослабить собственное войско. Отправить стрельцов в солдаты также не представлялось разумным. Ведь тогда новые части были бы заражены старым стрелецким бунтарским духом.
Поэтому самодержец нашел иной способ избавления от стрельцов — их, по существу, использовали в качестве расходного материала. Стрелецкие полки участвовали в обоих Азовских походах — 1695 и 1696 годов. При этом наименее надежные, как именовались полки, стрелецкие приказы — Ф. А. Колзакова, И. И. Черного, А. А. Чубарова, Т. X. Гундертмарка — использовались для выполнения самых опасных заданий, и во время обоих походов было «побито их множество».
Так, в 1696 году до начала боев в этих четырех полках насчитывалось более 4000 стрельцов, а после взятия Азова — 2700.
Затем девять других стрелецких полков отправили в Москву.
«Полки же Колзакова, Черного, Чубарова и Гундертмарка,— писал доктор исторических наук профессор В. И. Буганов,— были оставлены (наряду с шестью городовыми солдатскими полками) в Азове для различных крепостных работ (очистка города, возведение укреплений и т. д.)».
Однако и относительно надежные стрельцы в Первопрестольной не задержались. Чтобы полностью обезопасить Москву на время отсутствия царя, решившего отправиться в марте 1697 года с Великим посольством в Европу, им дали новые указания:
«9 полков, возвращенных в столицу,— отмечал профессор В. И. Буганов,— вскоре отправили оттуда в пограничные места: 6 полков на устье Дона в войско А. С. Шеина, 3 полка — в Белгород, Севск и Брянск в армию кн. В. Д. Долгорукого. Шесть полков, посланных на Дон, сменили указанные 4 полка (Колзакова и др.), которым, однако, вместо возвращения в Москву указали летом 1697 г. идти быстрым маршем в Великие Луки в армию кн. М. Г. Ромодановского, стоявшую на границе с Польшей… По пути они терпели страшные лишения».
Не лучше, как констатировал тот же автор, оказалась ситуация и на польской границе:
«Стояли зимой в лесу "в самых нужных местех, мразом и всякими нуждами утесненны", "голод и холод и всякую нужду терпели". Не хватало дворов для постоев, стояли по 100–150 человек на одном дворе.
На покупку хлеба начальство выделяло на месяц человеку по 10 алт. 4 ден., которых не хватало и на две недели.
То же продолжалось и в Великих Луках, куда их перевели и где они жили 13 недель. С голоду стрельцы ходили по миру "для прокормления", но их не отпускали и даже наказывали батогами».
Было ли это частью царской политики по избавлению от стрельцов или начальство, по давней отечественной традиции, обогащалось за счет подчиненных, но к весне 1698 года терпение стрельцов из четырех ненадежных полков иссякло.
Придворный историограф академик Императорской академии наук, профессор Санкт-Петербургского императорского университета Н. Г. Устрялов писал:
«В марте месяце 1698 года, когда Петр был в Англии, явились в Москве беглецы из всех четырех полков, в числе 175 человек, и сказали, что ушли от бескормицы».
Подобное развитие ситуации рассматривалось царем в качестве возможного варианта. И на этот случай Петром Алексеевичем были даны четкие инструкции оставленным править страной приближенным. Смутьянов следовало арестовать и допрашивать с особым пристрастием, с пытками, выявляя зачинщиков и вдохновителей намечавшегося бунта.
Однако ничего подобного бояре не сделали. Проигнорировано было и еще одно строжайшее приказание самодержца.
«Стрельцы с нетерпением ожидали указа возвратиться в Москву, но обманулись» (на рисунке — стрелецкая слобода)
«Стрельцы с нетерпением ожидали указа возвратиться в Москву, но обманулись» (на рисунке — стрелецкая слобода)
«Откуда на вас такой страх бабий!»
Князь-кесарь Ф. Ю. Ромодановский со товарищи попытались воздействовать на стрельцов-дезертиров словом и рублем. Им выдали по 1 руб. 20 алтын на человека вместе с приказом:
«Бояре-правители,— писал профессор Н. Г. Устрялов,— немедленно велели им возвратиться в полки на службу, дав сроку до 3 апреля».
Но стрельцы никуда уходить не собирались. 3 апреля 1698 года генерал Патрик Гордон записал в дневнике:
«Сегодня после полудня стрельцы, кои были просителями, и те, кто сбежал из армии князя Михаила Григ. Ромодановского,— числом, как говорили, около 400 — явились большей частью к дому их боярина, князя Ивана Борис. Троекурова (главе Стрелецкого приказа, в чье ведение входили все стрельцы.— "История") с просьбой, дабы их выслушали. Когда им было сказано, что они должны прислать 4 из своих главных людей, те пришли и объявили, что им невозможно идти на службу по такому скверному пути и просили отсрочки, выставляя великую нужду, что они претерпели и в коей все еще пребывают. Они сверх меры все усугубляли, и якобы почти доведены до отчаяния. Однако боярин, прервав их, приказал им немедля идти на службу и отправляться тотчас. Те отказались, и он велел схватить их и отвести в тюрьму. Видя сие, их товарищи прогнали тех, кто стерег их по пути в тюрьму, и освободили пленников.
Это вызвало великую тревогу среди вельмож, особливо сановников в городе».
Генерал Гордон считал, что ничего страшного произойти не может:
«Генералиссимус князь Федор Юр. (Ромодановский.— "История") немедля послал за мной и поведал мне все дело с сильными преувеличениями. Учитывая слабость той партии и нехватку главаря, я не думал, что сие стоит принимать так серьезно и страшиться столь великой опасности. Однако я поехал в Бутырки, дабы предотвратить всякое несчастье и быть готовым на случай какого-либо буйства или мятежа».
Уже на следующий день, 4 апреля, как отмечал в дневнике Патрик Гордон, с помощью солдат Семеновского полка все было кончено:
«Несколько сотен из Семеновского регимента были посланы ускорить отправку стрельцов на службу. Те не только не противились, но приготовились в путь и, выдав зачинщиков возмущения, все ушли к полуночи».
Профессор Н. Г. Устрялов утверждал, что обостренная реакция бояр на появление стрельцов была проявлением самой обычной трусости:
«Горстка дерзких беглецов навела ужас на бояр-правителей, не знавших как с ними сладить».
А генерал Гордон полагал, что имела место обычная реакция русских царедворцев:
«Поскольку русские по натуре очень тревожатся при опасности, в этом и подобных случаях они имеют другой замысел — усугубляя вещи такого рода, представить свою службу и усердие в усмирении, подавлении и преодолении невзгод более славными и достохвальными».
Однако весной 1698 года сподвижниками Петра Алексеевича двигала отнюдь не жажда новых милостей и наград. К тому моменту от Великого посольства и самого царя уже некоторое время не было никаких вестей. Не приходила почта с его бесконечными указаниями, ничего не сообщали его сопровождающие. Оставались без ответа и все запросы из Москвы.
Привычка «очень тревожиться при опасности», выработанная в прежние годы нестабильности власти, заставляла задуматься о самом крайнем варианте — самодержец скончался на чужбине. Дальнейший ход событий вырисовывался сам собой. Наследнику — царевичу Алексею Петровичу было лишь восемь лет, так что обязательно потребуется регент. А человек с таким опытом — царевна Софья Алексеевна — была заключена младшим братом в Новодевичий монастырь. В предыдущий раз ее привели к власти стрельцы, которых она, как считалось, во время своего регентства избаловала. Так что в случае смерти царя и восстановления правления Софьи Алексеевны те, кто обидел стрельцов, могли лишиться всего.
Не ждали ничего хорошего от смены власти и те, кто возвысился благодаря царю Петру.
Писали, что глава Сибирского приказа думный дьяк А. А. Виниус от отсутствия новостей о самодержце был «в беспамятстве от ужаса».
Именно этим объяснялись колебания и страх бояр-правителей, а также их желание переложить всю ответственность за изгнание стрельцов из столицы на иноземца генерала Патрика Гордона. О том же, что вариант с возвращением правительницы «держали в уме» даже самые близкие соратники царя, свидетельствовало то, что князь-кесарь Ф. Ю. Ромодановский, несмотря на категорическое запрещение Петра Алексеевича, позволил царевнам — сестрам Софьи Алексеевны — отправлять ей «с карлицей Авдотьей» угощения и подарки, а ей, в свою очередь, с той же служанкой посылать гостинцы родственницам. При этом бывшая правительница получала в записках информацию обо всем происходящем в Москве и Кремле и могла отправлять сообщения своим соратникам. А ведь именно этого ненавидевший и боявшийся сестру царь больше всего хотел избежать.
Позднее историки десятилетиями спорили о том, передала ли Софья Алексеевна стрельцам письма, призывавшие их к смуте, как это много позднее под пытками показали некоторые бунтовщики, или эти признания были получены в угоду самодержцу. Но в апреле 1698 года все, казалось, окончилось благополучно. Стрельцы отправились к месту службы. Прервавшаяся из-за небывалой распутицы доставка писем в Англию и обратно возобновилась, и царь, получивший донесение князя Ф. Ю. Ромодановского от 8 апреля 1698 года о визите стрельцов в Москву, вроде бы гневался не слишком сильно:
«В письме вашем объявлен бунт от стрельцов и что вашим правительством и службою солдат усмирен.
Зело радуемся; только зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил. Бог тебя судит! Не так было говорено на загородном дворе в сенях».
При этом царь понял: отсутствие расследования напрямую связано с опасениями, что с самодержцем случилось самое худшее:
«А буде думаете, что мы пропали (для того, что почты задержались) и для того боясь, в дело не вступаешь… только, слава Богу, ни один не умер: все живы. Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий!»
Между тем слухи о смерти царя распространялись все шире и шире, что, с учетом обстановки в стране, становилось все более опасным для власти Петра Алексеевича.
«Верное Царю войско имело время встретить изменивших Стрельцов у Воскресенского, иначе Иерусалимского, монастыря»
«Верное Царю войско имело время встретить изменивших Стрельцов у Воскресенского, иначе Иерусалимского, монастыря»
«Тут дело было опасное»
«Кто начал разглашать о кончине Государя,— писал профессор Н. Г. Устрялов,— не открыто самым тщательным образом».
Первоисточником явно послужили сами бояре-правители, обсуждавшие проблему отсутствия вестей от самодержца друг с другом и со своими близкими. А их слуги делились подслушанными новостями с приятелями и приятельницами. Много позднее, в ходе следствия с пытками, появилась информация, что разного рода дополнения к молве о смерти Петра Алексеевича — «царя подменили на похожего иноземца» или «бояре хотели задушить царевича Алексея Петровича» — распространялись из домов самых знатных московских жителей.
Однако важнее было то, что эта молва, как отмечал профессор Н. Г. Устрялов, распространялась с огромной скоростью:
«Она быстро разнеслась по всей Москве, достигла крайних пределов государства».
Этим слухам внимали и охотно им верили потому, что экономическая ситуация в стране ухудшалась день ото дня. В «Дневниковых записях» окольничего И. А. Желябужского за 1698 год говорится:
«А хлебу был недород велик».
Профессор В. И. Буганов писал:
«В 1698 г. от голода в России страдали массы людей. Датский посол Гейне пишет, например, о страшном голоде на севере страны, в Архангельске и его окрестностях; от голода умирали тысячи людей».
В невзгодах и выросших до небес ценах на съестное винили бояр и царя. Так что разговоры о его скорой замене, а значит, и улучшении жизни воспринимались как должное.
Масла в огонь подливали доставляемые в столицу дорогостоящие покупки царя, включая вызвавшее небывалое раздражение чучело крокодила. Не меньше озлобляли народ и прибывавшие в Москву из Европы нанятые царем моряки, которые не скрывали, что им выплатили немалые деньги за переезд и что они будут получать очень значительное жалование.
А это воспринималось как подтверждение слухов о том, что царя, который должен заботиться о пропитании подданных, подменили чужеземцем.
Путь к улучшению положения в такой ситуации выглядел для стрельцов и тех, кто их поддерживал, очевидным — царя, как подмененного, на Русь не пускать. Но не только. Проанализировавший показания стрельцов об их планах накануне бунта профессор В. И. Буганов отмечал:
«Стрельцы… хотели добить ненавистных бояр, назывались фамилии Т. Н. Стрешнева, И. Б. Троекурова, М. Г. Ромодановского, стольника Ф. Ю. Ромодановского. С этими особо ненавистными лицами стрельцы связывали свои лишения и страдания… Ненависть вызывали и иностранцы, прежде всего офицеры, от которых они страдали во время службы, походов. Этим объясняется постоянно повторяющийся во время допросов пункт о стремлении восставших расправиться с иноземцами, разорить Немецкую слободу в Москве, разграбить их дома. Собирались они грабить и боярские дома».
В случае наступления на столицу стрельцы рассчитывали на помощь части жителей Москвы, и, как писал профессор В. И. Буганов, небезосновательно:
«Датский посол Гейнс сообщает, что у стрельцов много сочувствующих: если бы им удалось войти в столицу, то вся московская чернь присоединилась бы к ним, и началось бы общее восстание, в результате которого все иностранцы стали бы жертвами народной ненависти.
В столице, говорит он, "все живут под страхом революции" при известии о движении к Москве восставших стрельцов».
Существовал у стрельцов, по данным того же автора, и запасной вариант, на тот случай, если с ходу пробиться в Москву не удастся:
«Предполагая, что ввиду своей малочисленности (2200 чел.) не смогут вступить в бой с солдатами, они думали одно время обойти Москву, засесть в Туле, Серпухове или, если их туда не пропустят, в звенигородском Савво-Сторожевском монастыре и оттуда писать стрельцам в Азов, Белгород, Севск и другие города, чтобы они шли к ним на помощь, "не мотчав"… Собирались они послать весть о своем выступлении донским казакам, рассчитывая, несомненно, что те присоединятся к ним».
Проблемой было лишь то, что среди самих недовольных властью стрельцов не было полного единства в вопросе о том, когда нужно выступать на Москву и нужно ли вообще выступать, если войска на польской границе, как они узнали, более не требовались, и стрельцов вроде бы могли вернуть к семьям.
Подтолкнули колеблющихся к бунту сами бояре-правители.
2 июня 1698 года, писал профессор Н. Г. Устрялов, командование в Торопце, где стояли четыре ненадежных полка, получило неожиданное распоряжение:
«Стрельцы с нетерпением ожидали указа возвратиться в Москву, но обманулись».
Распустили по домам всех, кроме них. Им назначили новые места «для стояния», более того, было решено «стрельцов же, бегавших в Москву, с женами и детьми сослать в ссылку на вечное житье».
В полках началось возмущение, и вскоре стрельцы двинулись к Москве. Некоторые из их предварительных расчетов оказались верны. Как только слухи о бунте достигли столицы, там начало неуклонно расти число грабежей богатых домов. А донские казаки потом сожалели о том, что слишком поздно узнали о бунте стрельцов и не смогли бы вовремя соединиться с ними.
Вот только стрельцы двигались к Москве очень медленно, тратя немало времени на все новые и новые обсуждения, споры и выяснения. Правда, и бояре в столице некоторое время колебались, по всей видимости опасаясь оказаться в стане проигравших. Секретарь посольства императора Леопольда I в Москве Иоганн Корб писал:
«В Москве разносились разные слухи о происшествиях, угрожавших такою близкою опасностью; но никто не знал, которому из них верить, пока частые сходки Бояр, их совещания, на которые собирались по нескольку раз в день, ночные сборища и постоянные сношения не уверили наконец всех в том, что тут дело было опасное».
В результате время оказалось главным фактором в ходе столкновения стрельцов с верными царю войсками.
«Верное Царю войско,— продолжал Иоганн Корб,— имело время встретить изменивших Стрельцов у Воскресенского, иначе Иерусалимского, монастыря…
Если бы Стрельцы хотя за час успели овладеть монастырем, то под защитою его твердынь могли бы, ослабив усердие верного войска, изнуренного продолжительными и тщетными покушениями на монастырь, одержать над ним победу и увенчать успехом свое преступление против Государя».
Потом была быстрая казнь зачинщиков бунта, а после возвращения царя в страну — известная череда массовых пыток, казней и ликвидация стрельцов как сословия.
История, безусловно, не терпит сослагательного наклонения. И все же представьте себе на минуту, что говорилось бы в учебниках, если бы стрельцы успели занять монастырь, в Москве поднялись бы простолюдины, а на помощь бунтовщикам пришли остальные стрелецкие полки и донские казаки. Кто из российских самодержцев изображался бы столь нелицеприятно, как Петр I? «Фигляр, покусившийся на русский традиционный образ жизни и выброшенный на свалку истории» или что-нибудь в подобном духе. И какое имя он бы носил — Петр Презренный?
Однако главный урок из этих событий извлекли далеко не все правители. Некоторые из них, оставляя столицу, забывали, что царедворцы всегда склонны в первую очередь заботиться о сохранении своего положения и достатка, а сохранение их верности — иногда и есть настоящее чудо.