Рай или унылость: какое мнение о туристических центрах России вам ближе?

«В окнах гостиницы ярусами Ялта. Светлеет. По горам цепляются облака и льется воздух. Нигде и никогда таким воздухом, как в Ялте, не дышал. Не может не поправиться человек на таком воздухе. Он сладкий, холодный, пахнет цветами, если глубже вздохнуть,— ощущаешь, как он входит струей. Нет лучше воздуха, чем в Ялте!»

(Михаил Булгаков, из очерка «Путешествие по Крыму», 1925 год)

«Ялта — это помесь чего-то европейского, напоминающего виды Ниццы, с чем-то мещански-ярмарочным. Коробкообразные гостиницы, в которых чахнут несчастные чахоточные... рожи бездельников-богачей с жаждой грошовых приключений, парфюмерный запах вместо запаха кедров и моря, жалкая, грязная пристань, грустные огни вдали на море, болтовня барышень и кавалеров, понаехавших сюда наслаждаться природой, в которой они ничего не понимают,— все это в общем дает такое унылое впечатление...».

(Антон Чехов, в личной переписке, июль 1888 года)

«Вызывает восхищение в Сочи множество санаториев и домов отдыха, живописно расположившихся вокруг города. Отель в Сочи — один из самых приятных. Пляж — красивейший! И прекрасно, что все это построено для рабочих».

(Андре Жид, книга путевых очерков «Возвращение из СССР», 1936 год)

«Бывал в Сочи, но так и не увидел такого места, чтобы можно было также сфотографироваться. Белые лестницы есть, пальмы тоже… Но где же гармония и строгость? Где эпоха в конце концов. Мне не понравилось в Сочи».

(Евгений Гришковец, из книги «Реки», 2005 год)

«Из Георгиевска я заехал на Горячие воды. Здесь нашел я большую перемену: в мое время ванны находились в лачужках, наскоро построенных. Источники, большею частию в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки. Нынче выстроены великолепные ванны и дома. Бульвар, обсаженный липками, проведен по склонению Машука. Везде чистенькие дорожки, зеленые лавочки, правильные цветники, мостики, павильоны. Ключи обделаны, выложены камнем; на стенах ванн прибиты предписания от полиции; везде порядок, чистота, красивость…».

(Александр Пушкин, «Путешествие в Арзрум», 1829 год)

«В Пятигорске нас явно обманывают и прячут куда-то местные красоты. Авось могилка Лермонтова вывезет... Извозчики в красных кушаках. Грабители. Где воды, где источники? Отель “Бристоль” покрашен заново на деньги доверчивых туристов. Погода чудная... Воздух чист, как писал Лермонтов... Неоднократно видели Эльбрус и другие пидкрутизны (Бештау, Змейка, Железная, Развалка и т. д.).

Пробовали взобраться на Т.Д., но попали в «Цветник». Взяли 32 копейки. Вообще берут. Обещают музыку. Но что за музыка, ежели все отравлено экономией.

Местные жители красивы, статны, но жадны. Слова не скажут даром. Даже за справку (устную) взяли 10 копеек. Это не люди, а пчелки. Они трудятся. На празднике жизни в Пятигорске мы чувствовали себя совершенно чужими...».

(Илья Ильф, из записных книжек, 1925–1937 годы)

«На подлете к Геленджику я уже понял, что места тут дивные, горы — сладко-зеленые... Если же я скажу, что в Геленджике нарядная набережная, город выглядит чистым, незаплеванным, музыка не орет и не стонет одичалым шансоном на каждом углу, а вечерняя бухта празднично, но со вкусом освещена не хуже неаполитанского залива, то у меня самого возникнет впечатление, что я продался местным и федеральным властям. О наших курортах, чтобы иметь успех, надо писать лихо, грязно, смешно и насмешливо».

(Виктор Ерофеев, из статьи «Смех и слезы Черного моря» для журнала «Огонек», 2013 год)

«Нельзя было, пожалуй, выбрать лучшего места, чем Геленджик, для того чтобы разочаровать меня в моем увлечении морем и югом. Геленджик был тогда очень пыльным и жарким городком без всякой растительности. Вся зелень на много километров вокруг была уничтожена жестокими новороссийскими ветрами — норд-остами. Только колючие кусты держи-дерева и чахлая акация с желтыми сухими цветочками росли в палисадниках. От высоких гор тянуло зноем. В конце бухты дымил цементный завод».

(Константин Паустовский, «Повесть о жизни» («Как выглядит рай»), 1962 год)

«Москва женского рода, Петербург мужеского. В Москве всё невесты, в Петербурге всё женихи... Петербург — аккуратный человек, совершенный немец, на всё глядит с расчетом и прежде, нежели задумает дать вечеринку, посмотрит в карман; Москва — русский дворянин, и если уж веселится, то веселится до упаду и не заботится о том, что уже хватает больше того, сколько находится в кармане; она не любит средины... Москва всегда едет, завернувшись в медвежью шубу, и большею частию на обед; Петербург в байковом сюртуке, заложив обе руки в карман, летит во всю прыть на биржу или “в должность”. Москва гуляет до четырех часов ночи и на другой день не подымется с постели раньше второго часу; Петербург тоже гуляет до четырех часов, но на другой день, как ни в чем не бывал, в девять часов спешит в своем байковом сюртуке в присутствие».

(Николай Гоголь, «Петербургские записки» 1836 года)

«Питер — это папа, а Москва — мама; они в разводе, и живешь ты, понятно, с мамой, властной, громогласной, поджарой теткой под сорок, карьеристкой, изрядной стервой. А к папе приезжаешь на выходные раз в год, и он тебя кормит пышками с чаем, огорошивает простой автомагистральной поэзией типа “Проезд по набережным Обводного канала под Американскими мостами — закрыт” и вообще какой-то уютнейший, скромнейший дядька, и тебе при встрече делается немедленно стыдно, что ты так редко его навещаешь».

(поэтесса Вера Полозкова, апрель 2017 года)

«Из снегового, слепящего лоска, / из перепутанных сучьев и хвои / встает внезапно домами Свердловска / новый город: работник и воин... / И грудью топок дышут Тагилы, / да трубки заводов курят в Исети. / У этого города нету традиций, бульвара, дворца, фонтана и неги. / У нас на глазах городище родится из воли Урала, труда и энергии!»

(Владимир Маяковский, стихотворение «Екатеринбург-Свердловск», 1928 год)

«Я в Екатеринбурге, то бишь в Свердловске. Уже на подъезде ощутил я влияние стронция-90, потому что запахло гарью и настроение резко ухудшилось, в самом же городе, как говорят, махровым цветом расцвела радиация, и люди мрут как мухи. За окном — мерзкая мелкая дрянь падает с неба».

(Владимир Высоцкий, в личной переписке, 20 февраля 1962 года)

«Увиденная с дамбы Казань словно поднимается из глубин огромного озера. Открываясь взору со своим старым Кремлем, она являет собою зрелище самое фантастическое. На подступах к Казани мы прошли огромную протоку под названием Булак. Я не знаю ничего более живописного, чем длинная цепочка деревянных домов, которые выстроены по ту сторону Булака, и сотнями окон каждый вечер загорается огонек, создавая подобие праздничной иллюминации».

(Александр Дюма-старший, из путевых заметок, 1858 год)

«Положение города нехорошо. Казань по-татарски значит котел; в самом деле он во впадине, беден чистой водою; в нем много сырых мест. Строения довольно чисты; главные улицы красивы; на них все живо; везде толпятся, кричат, шумят; множество бурлаков с атлетической красотой форм; множество татар с продажными ичигами и тюбетейками, с халатами, в халатах, с приплюснутым носом, узенькими глазками и хитрым выражением лица».

(Александр Герцен, статья «Письмо из провинции», 1836 год)

«Мы русские. Мы дети Волги. / Для нас значения полны / ее медлительные волны, / тяжелые, как валуны. Любовь России к ней нетленна. / К ней тянутся душою всей / Кубань и Днепр, Нева и Лена, / и Ангара, и Енисей. Люблю ее всю в пятнах света, / всю в окаймленье ивняка… / Но Волга для России — это / гораздо больше, чем река...».

(Евгений Евтушенко, стихотворение «Волга», 1958 год)

«Разочаровался я чрезвычайно. Ждал я Волги, как источника сильных художественных впечатлений, а взамен этого она показалась мне настолько тоскливой и мертвой, что у меня заныло сердце и явилась мысль, не уехать ли обратно? И в самом деле, представьте себе следующий беспрерывный пейзаж: правый берег, нагорный, покрыт чахлыми кустарниками и, как лишаями, обрывами. Левый... сплошь залитые леса. И над всем этим серое небо и сильный ветер. Ну, просто смерть... Сижу и думаю, зачем я поехал?..».

(Исаак Левитан, из письма Чехову, весна 1887)

«Я каким-то болезненным чувством люблю этот уральский лес, может быть потому, что оживаю в нем и душой, и телом от всякой суеты сует наших городов, от дрязг и треволнений жизни... Можно удивляться, что наши русские художники так упорно обходят Урал, предпочитая ему южное море, уголки благословенного юга, Кавказ и Финляндию…».

(Дмитрий Мамин-Сибиряк, в очерке «От Урала до Москвы», 1881–1882 годы)

«Урал — мне страшно, жутко на Урале. / На проводах — унылые вороны, / как ноты, не по ним ли там играли / марш — во дворе напротив — похоронный? / Так тихо шли, и маялись, и жили. / О, горе — и помочь не можешь горю. / Февраль, на небе звёзды, как чужие, / придёт весна — и я уеду к морю».

(поэт Борис Рыжий, февраль 1995 года)

«Я счастлив был с вами, ущелия гор, / Пять лет пронеслось: все тоскую по вас. / Там видел я пару божественных глаз; / И сердце лепечет, воспомня тот взор: / Люблю я Кавказ!..».

(Михаил Лермонтов, стихотворение «Кавказ», 1830 год)

«Природа, на которую я больше всего надеялся, имея намерение ехать на Кавказ, не представляет до сих пор ничего завлекательного. Лихость, которая, я думал, развернется во мне здесь, тоже не оказывается».

(Лев Толстой, из дневниковой записи, июнь 1851 года)

«На Байкале меня сразу же охватило желание ступить в воду. Не знаю, какая была ее температура, но, наверное, градуса четыре. Когда окунулся, то почувствовал, будто погрузился в сердце России. Было невероятное ощущение ее крепости и силы».

(Пауло Коэльо в интервью местным журналистам, 2006 год)

«Про Байкал: “Когда эта лужа успокоится?”»

(Александр Вампилов, из записных книжек, год неизвестен)

«На досуге отобедай / У Пожарского в Торжке, / Жареных котлет отведай (именно котлет) / И отправься на легке».

(Александр Пушкин, из письма к Соболевскому, 9 ноября 1826 года)

«... в Торжке не найдешь теперь и знаменитых пожарских котлет: их лучше делают в Петербурге».

(Иван Гончаров, книга очерков «Фрегат “Паллада”», 1857 год)