Тель-авивский художественный музей одним из первых отозвался на смерть ушедшего в конце мая Ильи Кабакова большой выставкой. И сейчас не так важно, была ли она задумана заранее или это посмертный показ,— сам Кабаков все сделал для того, чтобы прошедшее и будущее времена были в его художественной биографии равноценны. В этом контексте выставка, названная «Завтра мы улетим», говорит прежде всего о единстве взгляда художника, в котором ребенок и старик мирно сосуществуют. Смотрела Кира Долинина.
Масштаб высказывания нарастает вплоть до инсталляции «Где наше место?», иронически превращающей зрителя в пигмея
Фото: Dor Kedmi
Масштаб высказывания нарастает вплоть до инсталляции «Где наше место?», иронически превращающей зрителя в пигмея
Фото: Dor Kedmi
Выставка в Тель-Авиве большая, но не ретроспективная. Здесь нет жилой комнаты, объединенной с привокзальным туалетом, нет маленького человека, улетевшего в космос из своей коммунальной конуры, нет прорывающих небеса ангелов, никто не поет по утрам в сортире. То есть зритель, знающий, кто такой Илья Кабаков, не найдет в экспозиции самых ударных и узнаваемых работ, прокатившихся за последние 35 лет по всему миру и превративших их автора в самого известного русского художника. Да и «русского» художника он тоже тут не найдет — согласно паспорту и фактам, Кабаков родился в Днепропетровске, острая фаза геополитических пертурбаций диктует записать его в «украинца», хотя и то и другое относительно — Кабаков приехал в Москву в 1945 году еврейским мальчиком, художественные способности которого вели его в единственную возможную тогда сторону: в Московскую художественную школу и Суриковский институт после нее.
Эта точка в биографии Кабакова является для выставки отправной. Абсолютный гений тотальной инсталляции большую часть экспозиции морочит голову мало к тому подготовленных зрителей «академической» живописью. Иногда написанной под своим именем, иногда под именем выдуманного им художника начала ХХ века Шарля Розенталя; иногда с оригинальным сюжетом, а иногда почти копирующей Караваджо или Репина; иногда целой, полноформатной, а иногда — обрезанной самым варварским вроде бы образом. Вчитываться в сюжеты, конечно, можно (тут и сталинские партийные чистки, и герои «Не ждали», и лютнист, и улетающая в светлое небо толпа бесплотных фигур), но речь прежде всего о живописи как таковой. Как о мороке детства одаренного ребенка, как о главном производном изобразительного искусства в целом, как о том, от чего стоит отказаться, и том, к чему ты все равно обязательно вернешься.
Большая часть работ написана в последнее десятилетие, в нью-йоркской студии Кабакова, где со временем холсты и картины сильно подвинули сложносочиненные инсталляции или тончайшей концептуальной проработки альбомы.
«Наивный» израильский зритель, привыкший к музейному старому искусству (искусству картин) куда меньше европейского, сначала сталкивается с образами, совершенно ему непонятными: что значит дама, прошедшая (!) партийную чистку, а что — безликие юноши за безликими столами, сидящие под картиной на ту же партийную тему, черт его знает. Однако постепенно текст о живописи разворачивается, достигая своего апогея в инсталляции «Где наше место?» (2002), превращающей посетителя музея в лилипута, гуляющего между двумя гигантскими парами ног и видящего исключительно нижнюю четверть развешанных в этом великанском музее картин. И конечно, абсолютный катарсис ждет его в зале одной из самых знаменитых тотальных инсталляций Кабакова «Пустой музей» (1993), где под торжествующие звуки «Пассакалии до минор» Баха он оказывается в некоем музейном зале, в пустоте своих стен идеальном как древняя гробница.
Искусство Ильи Кабакова обладает удивительной способностью вызывать у зрителей самые полярные иногда чувства. В одной из самых представительных его ретроспектив, в России в 2018 году, амплитуда реакций была максимальной: в петербургском Эрмитаже это была одна из самых грустных выставок современного искусства, люди выходили, плача; в Москве в Третьяковке те же произведения, выстроенные иным архитектором, рассказывали историю смешную и полную иронии над прошлым. То, что через четыре года прошлое к нам вернется, тогда почти никто не понимал, поэтому и смех, и слезы были естественными. Нынешняя выставка бесстрастна, на ней нет душераздирающего «Дневника моей матери» (1990), зато ее венчает бессменный хит «В будущее возьмут не всех» (2001), где красные огни поезда оставляют на перроне «обреченные» на забвение работы художника. Программная рокировка («я» Кабаков меняет на «мы») вовлекает нас в очень трудный разговор. Трудный — ведь «завтра мы улетим».