«Советская память о блокаде оставила эвакуацию за скобками»
Историки публикуют дневники спасенных ленинградцев
27 января 2024 года исполняется 80 лет со дня полного освобождения Ленинграда от блокады. Историк Алексей Павловский раскрыл перед корреспондентом «Ъ» Марией Башмаковой не слишком известную страницу книги блокадной памяти, касающуюся судеб эвакуированных из города. Несколько дневников, принадлежавших эвакуированным ленинградцам, вошли в книгу «Вы, наверное, из Ленинграда?», подготовленную Центром изучения эго-документов «Прожито» Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Фото: Фотоархив журнала «Огонёк» / Б. Кудояров
Фото: Архив Алексея Павловского
Проект «Прожито» создан в 2015 году историком Михаилом Мельниченко как площадка для сбора и публикации текстов личных дневников на русском языке. В 2019 году стал полноценным исследовательским центром. Сотрудники центра — историки, филологи и архивисты — занимаются изучением источников личного происхождения — дневников, автобиографий, воспоминаний, писем. Деятельность центра сосредоточена на трех направлениях. Во-первых, это развитие и поддержка корпуса оцифрованных дневников XVIII–XX веков (по состоянию на 2022 год было аннотировано более 9 тыс. авторов дневников, загружено 2727 дневников, при этом 700 опубликованы впервые). Во-вторых, это создание новой дигитальной платформы — цифрового архива личных документов из частных собраний. В-третьих, это книжные серии: одна из них посвящена дневникам подростков XX века, другая — дневникам из блокадного Ленинграда. Первый том «блокадной» серии «Я знаю, что так писать нельзя: феномен блокадного дневника» вышел в 2022 году под редакцией Анастасии Павловской. Составители рассчитывают, что серия будет продолжена.
— Насколько хорошо сохранились документальные свидетельства очевидцев о блокаде? Как дневники попали к исследователям?
— О блокаде Ленинграда сказаны и написаны миллионы слов. Но главными из них были сказанные от первого лица — те самые эго-документы, исторические источники, в которых отражается и конструируется человеческое «Я»: любые автобиографические тексты и рисунки, мемуары, дневники, письма. Все это позволяет историкам писать не просто историю государства, общества и войны с высоты птичьего полета, а историю личности, историю ценностей, мировоззрения. За последние двадцать лет историки, социологи и филологи написали много книг о «смертном времени» блокадного Ленинграда, основываясь на дневниках его жителей,— историю повседневности и политических настроений, отношение к справедливости и морали, историю эмоций и слухов. Это «Неизвестная блокада» Никиты Ломагина, «Блокадная этика» Сергея Ярова, «Люди жили слухами» Владимира Пянкевича, «Осажденный Ленинград» Полины Барсковой, «Военное выживание и страдание» Джеффри Хасса.
— Сколько блокадных дневников изучены центром «Прожито»?
— Сегодня наши сотрудники могут насчитать более 600 блокадных дневников. Учитывая, что это 30% от числа всех известных дневников времен Великой Отечественной войны, интенсивность дневникового письма в одном мегаполисе Европы, переживавшем невиданную осаду и гуманитарную катастрофу, поражает. Дневники ленинградцев стали собирать сотрудники Института истории ВКП(б) еще во время блокады; огромную роль в сборе дневников в 1970–1980-е годы сыграли Даниил Гранин и Алесь Адамович при работе над «Блокадной книгой». После «архивной революции» с конца 2000-х годов мы пережили «публикаторский бум» дневников. Наконец, «Прожито» делает свою работу по сбору, расшифровке и публикации. Блокадные дневники, конечно, не собраны воедино: они разрознены по государственным архивам и музеям, многие из них хранятся в личных архивах потомков блокадников, некоторые из них мы до сих пор покупаем на блошиных рынках и находим выброшенными на помойках. Дневник Валентины Бароновой вообще был найден замурованным в стену коммунальной квартиры: как он туда попал, сколько лет пролежал — неизвестно.
— Чему посвящен второй блокадный том «Вы, наверное, из Ленинграда?»?
— Первый том, составленный моей коллегой Анастасией Павловской, был посвящен самому феномену блокадного дневника и его месту в культурной памяти. А второй том рассказывает об эвакуации из блокадного Ленинграда. Эвакуация до сих пор находится в тени блокады, и это несправедливо: история 1,8 млн эвакуировавшихся ленинградцев и беженцев из Ленинградской области до сих пор не рассказана в полном объеме, а ведь блокада Ленинграда — это не локальное событие, ее последствия касаются всей страны.
Историю эвакуации можно рассказать двояко.
С одной стороны, это история колоссальных усилий Советского государства по сохранению промышленного потенциала, культурных ценностей, ценных специалистов, детей, и, если бы не блокада и эвакуация, вряд ли бы в Челябинске появился «Танкоград», а в Молотове (Перми) — балетное училище. С другой стороны, эвакуация — это история личного выживания, стратегий психологического и материального выживания, когда очень скоро понимаешь, что выживание — коллективно и для него недостаточно иметь кусок хлеба, нужен еще и смысл жизни. Особенно в эвакуации.
— Кем были герои дневников, отобранных для книги?
— В нашей книге шесть героев, шесть дневников. Каждый из них рассказывает нам об эвакуации из Ленинграда что-то новое. Дневник врача Анны Гробер-Рапопорт (1899–1990) позволяет понять, что чувствовала мать, вынужденная бежать с двумя детьми из родного города, и реконструировать палитру эмоций, которую ленинградцы испытывали в первые месяцы войны: панику, страх, грусть, боль, презрение, зависть, незнание, беспомощность. Вот дневник зубного техника Бориса Куликова (1922–1980) — драматичный травелог, описывающий двадцать дней смертельного пути на поезде из Ленинграда до Тамбова: постоянные авианалеты, неразбериха, отсутствие информации, смерть пассажиров поезда от голода и истощения. Особые эмоции, конечно, вызывает исповедальный дневник Сусанны Мещеряк-Булгаковой (1912–1999) — верующей интеллигентной женщины, воспитательницы детского дома, которая была вынуждена воровать картошку с колхозного поля под Ярославлем, чтобы прокормить малолетних детей, и при этом влюбляется в юношу, который младше ее на четырнадцать лет. Дневник фельдшера Валентины Бароновой (1921–?) начинается как история блокадного выживания и частичной гибели ленинградской семьи и заканчивается обращением к Богу, которое происходит с девушкой в эвакуации под Костромой. Дневник врача Веры Быстровой (1883–1981), эвакуировавшейся под Молотов, много рассказывает о профессиональной этике врача, стремлении спасать обездоленных, помогать беженцам. Наконец, том завершает дневник студентки Людмилы Морозовой (Саблиной) (1922–2008) — это важный источник о жизни эвакуированных в Киргизскую и Казахскую ССР — за три с половиной тысячи километров от Ленинграда. Каждый из этих дневников — уникален.
Сейчас нам известно около сорока дневников эвакуированных из блокадного Ленинграда. Это очень мало в сравнении с опытом 1,8 млн человек, эту эвакуацию переживших.
Советская память о блокаде оставила эвакуацию за скобками: люди эвакуировались на Большую землю, и вот — цепь их злоключений якобы обрывалась. Их свидетельства оказывались рассеяны по территории СССР, эти дневники никто не собирал, а учитывая, что многие из эвакуированных так и не смогли вернуться, история людей так и осталась нерассказанной. Спустя восемьдесят лет после блокады мы пытаемся рассказать эту историю.
Обложка дневника Сусанны Мещеряк-Булгаковой
Фото: «Прожито»
Обложка дневника Сусанны Мещеряк-Булгаковой
Фото: «Прожито»
«Как жить дальше, когда худшее наступило»
— Чему в основном посвящены дневники? Насколько люди были готовы ежедневно размышлять о войне? И как менялся язык дневников с течением времени?
— Дневник эвакуированного начинается как травелог, а заканчивается как мемуар: в середине между этими жанрами мы находим дневники выживания, самоконтроля, исповеди и литаний. Что касается языка, дневники эвакуированных и правда представляют собой гибридный жанр. Когда вы находитесь внутри войны, вы не столько «размышляете» о ней, вы ею живете, она реально влияет на вашу жизнь. В этом контексте опыт эвакуации из блокадного Ленинграда был социальной травмой.
Просто представьте, как вы бросаете свой дом со всем нажитым имуществом, родственниками и отправляетесь в смертельное путешествие, где машина, на которой вы едете, может уйти под лед Ладожского озера, а поезд могут разбомбить вместе с вами.
Спустя много дней тяжелого пути, когда на соседней койке с вами человек умирает от последствий дистрофии, вы вдруг оказываетесь где-нибудь под Костромой, Казанью или еще дальше — в Средней Азии или в Чечне и вдруг понимаете, что у вас ничего нет, а вам никто ничего не должен. Жизнь начинается с нуля. Вы испытываете страх, стыд, унижение, одиночество, растерянность, разрыв связей, аномию, травму от потери близких. В конце концов, у вас просто нет денег. Анна Бритвина, медсестра на Волховском фронте, пишет в дневнике 2 июня 1942 года, что послала эвакуировавшейся матери 500 руб., чтобы та просто свела концы с концами, а это вся ее зарплата. Наконец, у большинства эвакуированных не было никакой уверенности в том, что они вернутся обратно, и ситуация, когда ваш дом разбомбили или ваше жилье в Ленинграде занимали другие люди, была очень частой... Дневники эвакуированных посвящены желанию выжить, сохранить себя как личность, сохранить семью или то, что от нее осталось. Дневник — это собеседник, который помогает сформулировать, как жить дальше, когда худшее наступило.
— Кто чаще вел дневники и зачем?
— Дневник — это простейший и самый действенный способ установить связность своей жизни. Иногда — ее смысл, особенно если прежний смысл утерян. Дневников эвакуированных слишком мало, чтобы давать какую-то статистику. В нашем томе пять дневников из шести — женские. Эти женщины — матери и дочери, студентки и школьницы, воспитатели, учителя, врачи. Эвакуировавшийся мужчина, особенно молодой, очень быстро становился военнослужащим, и если у него была привычка вести дневник, то этот дневник уже превращался во фронтовой (это совсем другая история). Я не думаю, что мотивация вести дневник в эвакуации сильно отличалась от мотивации вести его в блокаду. В любом случае дневник — это способ перебороть страх, справиться с переживаниями и эмоциями, организовать досуг в тяжелых условиях, найти воображаемого собеседника, наконец, это инструмент самосовершенствования и самоконтроля (что сталинской эпохе, в принципе, свойственно), а также возможность оставить свидетельство об этом времени — для других и для себя. Как писала Лена Мухина, эвакуированная в июне 1942 года: «Милый мой бесценный друг, мой дневник. Только ты у меня и есть, мой единственный советчик. Тебе я поведываю все мои горести, заботы, печали. А от тебя прошу лишь одного: сохрани мою печальную историю на своих страницах, а потом, когда это будет нужно, расскажи обо всем моим родственникам, чтобы они все узнали, конечно, если они этого пожелают». Дневник эвакуированного — это не только «печальная история», но и способ с этой печалью справиться.
Дневник выполнял для пишущего в том числе и терапевтическую фунцию, помогая справиться со своими печалями, тревогами и страхами
Фото: «Прожито»
Дневник выполнял для пишущего в том числе и терапевтическую фунцию, помогая справиться со своими печалями, тревогами и страхами
Фото: «Прожито»
— Какие психологические факторы помогали людям выжить?
— Историки совсем не психологи. Но нас, безусловно, интересуют те ценности и практики, которые помогают человеку сохранять психологическую устойчивость и сопротивляться в условиях катастрофы. Как писала в дневнике Сусанна Мещеряк-Булгакова: «Надо жить. А хочется умереть». Как человек осмысляет свое страдание? Зачем ему жить после того, как он все потерял — дом, родных, будущее? В свое время психолог Виктор Франкл, свидетель холокоста, писал о логотерапии как практике наделения страдания смыслом, и эта практика присутствует и в дневниках блокадников, оказавшихся в эвакуации. Человек может обратиться к религии, он может мечтать о будущих свершениях или карьере, осваивать новую профессию, ремесло, находить смысл в помощи и спасении других людей. Само ведение дневника является инструментом самоконтроля, способом переизобрести, переделать свое «Я» — смириться, раскаяться, воодушевить себя, обнадежить. Забота о себе, забота о другом и борьба с другим — это три ключевых принципа логотерапии. Так, забота о себе проявлялась в борьбе за автономию, стремление к самореализации, желание достойной жизни, в ностальгии, досуговых практиках. Эти вещи актуальны в любое время, но в условиях катастрофы приобретают особую значимость...
Что удивляет в опубликованных нами дневниках, так это отсутствие советской идеологии, ее мобилизующего воздействия.
Возможно, это эффект выборки, но складывается ощущение, что, оказавшись в эвакуации, советский субъект на какое-то время остается предоставлен сам себе — вдали от государства и идеологии он занят только собой: своими выживанием, бытом и переживанием травмы. Но эта свобода — временна.
«Где бы мы ни жили, все будет плохо и не сравнить с Ленинградом»
— В книге сказано, «мечта — одно из самых частых слов в дневниковых записях». О каких мечтах писали люди?
— Главная мечта эвакуированных — возвращение в Ленинград. Вторая — воссоединение с родственниками и друзьями. Ностальгия — это мощное чувство, каким бы ужасным ни был опыт «смертного времени» для героев нашего тома, многие из которых потеряли в блокаду своих близких и едва не погибли сами. Все они писали о любви к родному городу. Как писала 10 августа 1942 года Людмила Морозова (Саблина): «Где бы мы ни жили, все будет плохо и не сравнить с Л-дом. Всегда будем стремиться туда. Наш милый дорогой Ленинград, где знакомы все улицы, все закоулки. Где прошли — самое лучшее время — школьные годы, где все мои подруги и друзья — неужели больше никогда я не увижу его? <…> Нет, я этому не хочу верить».
В эвакуации многие блокадники заново и особенно остро осознавали себя ленинградцами, их идентичность становилась еще сильнее.
Но и, конечно, была мечта о победе и мире, о возвращении к нормальности и процветанию, возвращение к себе как человеку, вернувшему себе здоровье, дом, налаженный быт, полноценную жизнь, в которой можно любить и быть любимой. Как писала Сусанна Мещеряк-Булгакова в апреле 1943 года: «Мне 31 год, я много пережила, я некрасива — у меня нет зубов. <…> И я снова мечтаю. Я снова жду любви, ласки. Я жду дружбы с хорошим человеком. Пусть ничего не получится, но кто отнимет от меня мои мечты?»
— Что помогало эвакуированным отвлечься от мыслей о войне?
— В условиях катастрофы важно, чтобы досуг мог вернуть вам иллюзию нормальности. Блокадник, оказавшийся в эвакуации, не может постоянно думать о войне и своей незавидной судьбе, поэтому досуг был не просто попыткой отвлечься, но и найти смысл в самой жизни в эвакуации, объяснить себе, что даже в таких условиях можно получать хоть какое-то удовольствие. Кому-то помогало запойное чтение, попытки играть в театре, писать сказки, как в случае Валентины Бароновой. Кто-то, как Сусанна Мещеряк-Булгакова, спасался в занятиях живописью, поэзией и даже занятиями теософией. Людмила Морозова (Саблина) постоянно упоминает просмотр кинокомедий, джаз-концерты, сеансы гипноза, танцы; Вера Быстрова — спиритические сеансы и походы к гадалке. Досуговые практики были весьма ограниченными — не будем забывать, что огромное количество эвакуированных оказалось не в городах, а в сельской местности, что накладывало свой отпечаток.
Отрывок из дневника Людмилы Морозовой (Саблиной)
Фото: «Прожито»
Отрывок из дневника Людмилы Морозовой (Саблиной)
Фото: «Прожито»
— Часто ли авторы дневников писали о религии и Боге?
— Дневники верующих, написанные в блокадном Ленинграде или в эвакуации,— это огромная редкость. То, что мы смогли опубликовать целых три таких дневника в нашем томе,— почти чудо. Как социальных исследователей нас интересует то, как в эпоху катастроф религия и личная вера помогали блокадникам наделять свою борьбу и страдания смыслом. Этим занималась и советская идеология, но, как мы видим, у нее были альтернативы. Одна из героинь нашего тома — Валентина Баронова, юный фельдшер,— обращается к христианству уже во время эвакуации. Во-первых, она попадает в деревенскую среду, где религия с ее обрядами и праздниками по-прежнему играет большую роль в плане формирования солидарности. Во-вторых, девушка испытывает вину перед погибшими родственниками, ищет утешение в Боге, и раскаяние помогает ей справиться с травмой и горем. Наконец, благодаря вере Баронова хочет измениться к лучшему, и религия становится инструментом самоактуализации личности. 29 ноября 1942 года Валентина пишет: «Помни смертный час! Не бойся смерти — бойся грехов! И в миру можно спастись. Для чего мы живем на свете? Счастье и блаженство — это царствие небесное».
Честно говоря, мы меньше всего ожидаем такой взгляд на мир от советской девушки, которая до этого никогда не рассуждала о заповедях, грехе и «подражании Христу».
В случае Веры Быстровой христианское сострадание идет рука об руку с ее профессиональным долгом, особенно тогда, когда она пытается спасать беженцев. Для Сусанны Мещеряк-Булгаковой Бог вовсе становится воображаемым собеседником, к которому она обращается с пронзительной исповедью 14 октября 1943 года: «Боженька, миленький — благодарю Тебя опять за страдание — за унижение моего сердца. Я очень страдаю. Мне очень больно. Но боюсь, что долго еще надо будет страдать, т. к. гордость моя не убита и я хочу любви — боготворимой и обоготворяющей».
«Наша задача дать голос всем, кто оставил свидетельства о блокаде»
— Какие аспекты, связанные с блокадой, наиболее плохо изучены?
— Блокаду исследуют больше семидесяти лет, но это настолько колоссальное событие, что малоизученным в ней по-прежнему остается многое. Как эвакуация, например. Наша задача как историков и публикаторов блокадных дневников заключается в том, чтобы не просто обнародовать набор свидетельств, но и дать новый концептуальный взгляд на ту или иную историографическую проблему. Прямо сейчас мы занимаемся томом, посвященным женским дневникам блокадного Ленинграда. Это будет блокадная история женщин — учителей школ и воспитателей детских домов, научных сотрудников и рабочих, военных медсестер и партийных работниц. История матерей, сестер, жен и вдов. Какой советская женщина вошла в блокаду? Что произошло с ее личностью, социальной ролью? Какой она вышла из блокады — психологически, физически, социально? Эти вопросы, лежащие на поверхности, до сих пор мало учитываются историками. Блокадные дневники позволяют говорить о многом — и не только о женском/мужском опыте, но и об опыте травмы, «блокадных после», преемственности и разрывах довоенного, военного и послевоенного времени, о новой культуре и науке, распаде и восстановлении.
— Непарадные воспоминания о блокаде далеко не все готовы принять. Вы сталкивались с упреками в «очернении истории»?
— Мы живем во время, когда память о блокаде активно «скандализуется». Кому-то не нравится комедия о блокаде (к/ф Алексея Красовского «Праздник», 2019.— «Ъ»), потому что это якобы «кощунственно». Кому-то не нравится парад, потому что на нем вспоминают о победе, но не о жертвах. Кто-то задает глупые вопросы, стоило сдавать город или не стоило, и получает соответствующую реакцию (скандальный опрос телеканала «Дождь» (в 2021 году внесен в реестр иностранных агентов) в январе 2014 года привел к прокурорской проверке; редакция канала публично извинилась.— «Ъ»). Все это говорит о нас, о нашей культурной памяти и исторической политике, но ничего не говорит о самой блокаде. Блокада породила образцы настолько героического и чудовищного поведения, что многие из них до сих пор выглядят невообразимыми для тех, кто, гуляя по Невскому проспекту, редко представляет, что его окружает гигантская братская могила. Наша задача — дать голос всем, кто оставил свидетельства о блокаде, вне зависимости от возраста и пола, профессии и должности, политических пристрастий, партийности и беспартийности свидетеля. Блокадные дневники — наше общее наследие.