 |
ФОТО: ZUMA PRESS  "Doctor Zhivago" (1965). Омар Шариф, balalaika и kosovorotka призваны пробудить интерес к загадочной русской душе |
Во время прошлогоднего Московского кинофестиваля только ленивый не умилился тому, что самым заветным желанием почетного гостя Квентина Тарантино оказалось паломничество на могилу Бориса Пастернака. Икона криминального чтива преклоняет колени перед иконой интеллигенции? Или перед "тем парнем", который написал шикарный сценарий про кровь и любовь для фильма Дэвида Лина 1965 года и, быть может, заронил в душу маленького Квентина желание стать режиссером? Или автор "Убить Билла" просто любит в минуты душевного смятения перечитывать: "Солнце греет до седьмого пота, // И бушует, одурев, овраг. // Как у дюжей скотницы работа, // Дело у весны кипит в руках"?
Что же не в порядке если не с самим романом "Доктор Живаго", то с его судьбой в мировой визуальной культуре? Дело, наверное, в уникальном положении романа в литературе, которое истерика 1958 года вокруг Нобелевской премии не только не акцентировала, но, наоборот, затушевала. "Доктор Живаго" — последний образец великой романной формы в России, а значит, и в мире. Точнее, постскриптум ко всей эпохе больших, многофигурных романов больших идей и больших исторических переломов, написанный словно вдогонку ушедшему литературному поезду. Именно в этом победа и поражение романа. Вопреки утверждению философа Теодора Адорно писать стихи "после Освенцима" оказалось возможным, но вот с романами, восходящими к традиции XIX века, было покончено.
Нет, попытки продолжить эту традицию в СССР, конечно, были. Но оказывались они или крепкой журналистикой, притворившейся романом, как у Константина Симонова, или какими-то угловатыми и неудобоваримыми объектами, как у Александра Солженицына.
Романная форма повествования безвозвратно съехала в область массового чтива — какого-нибудь модного во Франции многотомного "Красного велосипеда", эпопеи о судьбе девушки на фоне катаклизмов века, или отечественного хита "Черный ворон". В "Докторе Живаго", написанном в момент если не смерти, то агонии романа как такового, бульварщина прорастает уже вовсю. Странное дело: похищение Наташи Ростовой Анатолем Курагиным воспринимается до сих пор как драма, а совращение Лары Комаровским — как ресторанная шансонетка. Слова вроде бы одни и те же, а ощущения прямо противоположные.
Но, на горе всем интерпретаторам романа, Пастернак еще и сделал Живаго поэтом, завершив книгу подборкой из его стихотворений, которые как бы сами по себе, обойтись без них в фильме или спектакле преспокойненько можно, но в то же время топором их не вырубишь.
Поэтому перед любым режиссером встает одна и та же, похоже, неразрешимая проблема: что вообще делать с этими 700 страницами смутного, громоздкого, странного текста? Что делать с этим, мягко говоря, не очень отчетливым главным героем. Кто он вообще? Поэт-небожитель? Доктор-резонер? Герой-любовник? Воплощение загадочной intelligentzii?
Театральные режиссеры, кажется, из какого-то не выговариваемого вслух суеверия стараются избежать заклятия этого текста, переименовывая его кто во что горазд. Юрий Любимов назвал свою постановку, осуществленную в 1993 году для Венского театрального фестиваля, а затем уже перенесенную на сцену Театра на Таганке, "Живаго (Доктор)", а Владимир Рецептер в ленинградском Театре драмы на Литейном поставил "Тетрадь Юрия Живаго".
 |
ФОТО: ZUMA PRESS |
Театральные версии "Живаго" склоняются к первому варианту. Текста не хватает — бушует контекст. В прологе спектакля Григория Кофмана за сценой звучит на шведском языке запись заочного вручения Пастернаку Нобелевской премии (которую вопреки живучему заблуждению он получил вовсе не за роман, а по совокупности творчества). В прологе таганской версии — телефонный разговор Пастернака со Сталиным, ценителем его поэзии, состоявшийся в 1935 году и посвященный судьбе Осипа Мандельштама. Альфред Шнитке, писавший музыку к спектаклю, рассказывал в интервью, что Юрий Любимов долго внушал ему, что "Живаго" — это опера. Поэтому в спектакле очень много музыки и очень много стихов — не только приписанных Живаго стихов Пастернака, но и Мандельштама, а также "Двенадцать" Александра Блока.
Вообще, наверное, опера или оперетта — идеальная сценическая форма для романа. Не взбрело же никому в голову ставить драму "Война и мир" или "Евгений Онегин". Не случайно в Пермском академическом театре драмы готовится к постановке мюзикл Александра Журбина по роману Пастернака. На счету Журбина — неплохая оперетта по мотивам "Униженных и оскорбленных" Федора Достоевского.
Кино выбирает второй вариант интерпретации романа. Но получается тоже опера, только "мыльная". Впрочем, единственную (если не считать аккуратного телефильма Джакомо Кампиотти 2002 года с Кирой Найтли в роли Лары) киноверсию романа поставил Дэвид Лин, умный мастер, автор не только "Моста через реку Квай" (1958) и "Лоуренса Аравийского" (1962), но и отличных экранизаций Чарльза Диккенса. Ладно, получил он задание изобразить мифическую "святую" Русь, укутанную снегом, застроенную ледяными избушками и прочерченную железнодорожными путями из ниоткуда в никуда, где попы загримированы под Ивана Грозного, но зачем же делать это так топорно?
На пятой минуте фильма на экране появляется лакированная, чуть ли не палехская балалайка, завещанная маленькому Юрию покойной матушкой. Из-за этой балалайки сцепится с вломившимся к нему в дом большевистским быдлом доктор. С еще более внушительной балалайкой за спиной уйдет в финале на великую стройку коммунизма дочь Живаго. Ничего себе представление о Серебряном веке. Так и видишь вечеринку в доме Пастернаков: Гиппиус на балалайке, Бердяев — на ложках, Блок — на баяне, Ахматова барыню танцует, а Мандельштам — цыганочку с выходом.
 |
ФОТО: ZUMA PRESS |
Ну а как иначе мог поступить Лин с этим очевидно небезразличным ему текстом? Во всяком случае, неразрешимый в театре вопрос "Кто вы, доктор Живаго?" он решил радикально и с ходу. Поэт, конечно, как и сказано в прологе. Евграф Живаго демонстрирует найденной им в каком-то стерильном трудовом поселении дочери Юрия сборник стихов отца. Крупным планом — название первого из них: "К Ларе". Под заглавием отчетливо читается: "Гул затих. Я вышел на подмостки". Нет, старик Лин явно издевался.
Разобравшись с творческой составляющей героя, так же легко Лин обозначил и его второе "я". Живаго не просто герой-любовник, он — самый галантерейный из возможных любовников. В его роли, наверное, органичен был бы Грегори Пек или Берт Ланкастер, но сыграл Живаго египтянин Омар Шариф с фатоватыми усиками и маслянистым взглядом.
В итоге фильм получился очень органичным для Голливуда. В любой чужедальней исторической драме он ищет родное, вариации на тему "Унесенных ветром". Голливуд очень любит живописать европейский, аристократический быт, но только в том случае, если этот быт подвергается в финале поруганию, например тонет вместе с "Титаником". О русской революции есть три великих романа: "Тихий Дон", "Хождение по мукам" и "Доктор Живаго". И даже если бы не было холодной войны и моды на "диссидента" Пастернака, Голливуд все равно бы выбрал "Доктора Живаго", потому что именно в нем речь идет о гибели старого мира, а не о рождении нового и не о кровавом упоении гражданской войны.
Впрочем, финальные титры фильма идут на фоне мощных каскадов ГЭС, которую строит дочь Живаго. Похоже, Лин был не так прост и знаком еще и с "Хождением по мукам". Ведь именно у Алексея Толстого герои обретали гармонию с разоренным миром, выслушав доклад Глеба Кржижановского о ленинском плане ГОЭЛРО и узнав в экстазе, что "коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны".
Пиратский самиздат и белорусский закордон
Не будем утверждать, будто судьба сериала "Доктор Живаго" столь же драматична, как судьба одноименного романа. И все же бросается в глаза парадоксальное сходство. Труд Пастернака увидел свет за границей, а на родине ходил в самиздате. Одиннадцатисерийный фильм, снятый режиссером Александром Прошкиным и продюсированный компанией "Централ Партнершип", сначала был украден и выпущен на пиратских DVD. Лишь потом появился фильм на лицензионных дисках, но ожидаемый показ на НТВ был в результате отложен на начало мая — практически на мертвый сезон. Тем не менее мировая телевизионная премьера уже состоялась — только не в России, а в Белоруссии. Экранизировать роман Пастернака целиком невозможно — не только в силу огромного количества персонажей и сюжетных линий, но прежде всего потому, что это чистейшая поэзия в прозе и в стихах, решительно непереводимая на другой язык, включая кинематографический. Тем удивительнее, что сделать это удалось трижды. С первым прочтением скрепя сердце смирились, кажется, даже пастернаковеды: Дэвид Лин вычленил из "Живаго" экзотическую мелодраму, ставшую на Западе своеобразной точкой отсчета для русского ХХ века.
Зрителю, далекому от подробного знания романа, все равно придется приложить усилия для того, чтобы войти в ураганный вихрь событий — не только внешней, но и внутренней жизни героев. Здесь правят бал безумная логика предреволюционных лет и специфическая психология "детей страшных лет России" с их культом надломленности, жертвенности, героизма и воспаленной духовности. Эти люди живут в тотальном пространстве литературы: только за первые полчаса можно услышать имена Гоголя, Толстого, По, Рембо, Гаршина, Белого и, разумеется, Блока, позднее к ним присоединяются Рильке и Маяковский. Ими увлечены и персонажи фона, и главные герои, прежде всего сам Юрий Живаго. Но чем дальше, тем больше будет размыкаться в суровую реальность это литературное пространство, оправдывая звучащую в начале фразу: "Боже, бежим отсюда!" Никому, впрочем, убежать от своей судьбы не удастся.
В фильме достаточно и других актерских попаданий, причем рядом со звездами в слаженном ансамбле играют новые исполнители. Из звезд упомянем еще Олега Янковского: роль Комаровского сыграна им с блеском. В общем, почти по всем компонентам работа режиссера Александра Прошкина заслуживает уважения и похвалы. Она делалась необычайно тщательно для сегодняшнего торопливого кино- и телепроизводства, с участием профессиональных редакторов и консультантов. Есть в этой тщательности и оборотная сторона: телеверсия не передает той лирической напряженности, вздыбленности и даже композиционного несовершенства, которые составляют "наивную" прелесть романа, написанного без всякой оглядки на "профессионализм". Но даже если экранизаторы шли в эту сторону, им, к счастью, не удалось превратить пастернаковский словесный вихрь в размеренный телесериальный шаг. Может, в этом и заключается причина того, что этот опыт не вписался в рейтинговые каноны и программную политику нашего телевидения? |
