Ревизорский баланс
Театральный музей показал «Казус Мейерхольда»
В рамках фестиваля «Дягилев P.S.» в петербургском Музее театрального и музыкального искусства открылась выставка «Казус Мейерхольда, или "Ревизора" хочется всегда», приуроченная к 150-летию Всеволода Мейерхольда. Рассказывает Татьяна Кузнецова.
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Каждый из трех залов выставки ее кураторы Наталья Метелица и Ирина Климовская посвятили одному из важнейших событий жизни юбиляра: началу строительства Государственного театра имени Мейерхольда (ГОСТИМа), постановке «Ревизора» в декабре 1926-го, аресту и гибели режиссера (1939–1940).
Незавершенная стройка ГОСТИМа подсказала дизайнеру Юрию Сучкову общее оформление выставки: пол и стены всех залов похожи на свежий бетон. В первом зале выставлены чертежи, проекты, рисунки небывалого театра будущего. На них фамилия режиссера стоит перед именами архитекторов Михаила Бархина и Сергея Вахтангова — и по праву: все идеи вроде круга вращающейся сцены без кулис и рампы, амфитеатра, окружавшего площадку с трех сторон, прозрачного потолка и прочих новшеств сформулировал именно Мейерхольд. В 1933-м был составлен план работ; удалось отстоять даже многоэтажную надстройку, вдохновленную знаменитой «башней» Вячеслава Иванова. Предполагалось, что в башне ГОСТИМа так же дружно и вдохновенно будут творить художники, композиторы, режиссеры и прочие создатели театра будущего. «Творческую башню» должны были украшать 8 фризов в 3,25 м высотой каждый и общей протяженностью 85 м; на них воспроизведены сцены из мейерхольдовского «Ревизора», который режиссер считал главным спектаклем своей жизни.
Фризы, вроде бы изготовленные в 1937 году, сегодня считаются утраченными. Однако шесть чудом сохранившихся мозаик с лицами второстепенных персонажей обнаружились в Российской академии художеств и, впервые выставленные, стали главной сенсацией выставки. Экспрессивные мозаичные физиономии можно отыскать на развешанных тут же больших многофигурных эскизах — циклопический размах проекта, материализованный в мозаиках, впечатляет сильнее, чем начертанный на бумаге футуристический театр. Впрочем, в середине 1930-х мечта казалась почти достигнутой: Мейерхольд регулярно приезжал на стройплощадку, его актеры по выходным трудились на стройке; фотографии режиссера и миловидных актрис в пальто, несущих какие-то бревна, представлены в экспозиции. Однако в январе 1938-го ГОСТИМ был закрыт как «утративший связь с советской общественностью» — театр будущего оказался враждебен настоящему. Здание позже все же достроили — получился конформистский концертный зал им. Чайковского.
Второй, посвященный «Ревизору», зал выставки оказался неожиданно литературоцентричным, несмотря на обилие экспонатов. Тут и черный кавалергардский мундир Николая I, главного зрителя премьеры, и как бы хлестаковский цилиндр, подвешенный под потолком, и макет декораций, и афиши, и множество фотографий. В частности, два фото знаменитой «немой сцены» мейерхольдовского «Ревизора» — с живыми актерами и заменившими их куклами в человеческий рост. Главным аттракционом выставки служит спроецированное на стену полотно Карла Брюллова «Последний день Помпеи», сквозь которое, вытесняя античность, проступает проекция кукольного финала «Ревизора». Параллель ясна — и там, и тут катастрофа, крушение богов, власть неодолимого рока. Однако именно в этом зале экспонаты уступают пальму первенства слову — цитатам из гоголевской пьесы, из писем Мейерхольда и Гоголя, из воспоминаний современников, сгруппированных по темам — «Беспримерная конфузия», «Деньги бы только были» и т. д.
Искусно сопоставленные тексты, парадоксально объединяющие выдуманного персонажа, его автора и гениального интерпретатора пьесы, ошеломляют: у этой троицы поразительно много общего — отношение к окружающим, к деньгам, власти, образу жизни. Схожи даже интонации. Хлестаков сетует: «Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками?» Гоголь ему вторит: «Я совершенно потеряю все, если удалюсь из Петербурга. Здесь только человеку достигнуть можно чего-нибудь». Мейерхольд, едва вырвавшись из Пензы в Петербург, стенает: «Зачем, зачем я погублю себя! А я погублю, если я останусь в провинции!» Хлестаков врет: «Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге». Гоголь радует маменьку: «Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я». Мейерхольд отчитывается: «Сближаюсь с кружком поэтов и литераторов: А. Блок, Андрей Белый, В. Иванов, П. Щеголев и др.». Хореограф Касьян Голейзовский вспоминает, как уступил Мейерхольду три четверти своей студии: «Мейерхольд быстро перебрался в помещение. Всеволод Эмильевич предложил мне не беспокоиться, так как мебель ему понравилась, и он решил оставить ее себе. Откровенно говоря, меня эта бесцеремонность несколько удивила». Хлестаков столь же бестрепетно вселяется к Городничему, отмечая: «Все мне дают взаймы сколько угодно. Оригиналы страшные». И Гоголь предупреждает графиню Виельгорскую: «За содержание свое и жилье не плачу никому. Живу сегодня у одного, завтра у другого. Приеду к вам тоже и проживу у вас, не заплатя вам за это ни копейки».
Бетонные стены и потолок третьего зала кажутся тюремным застенком. Экспонатов тут мало, и две эрмитажные картины — «Страшный суд» Барбары ван ден Брук и нидерландский «Ад» неизвестного последователя Босха — не в силах перевести на эстетический уровень два чудовищных документа: небрежно нацарапанную бумажку с постановлением о расстреле Мейерхольда и подслеповатую копию письма Молотову, написанного режиссером после пережитых пыток. «"Значит, так надо!"— твердил я себе, и "я" мое раскололось надвое. Первое стало искать "преступления" второго, а когда оно их не находило, оно стало их выдумывать. Следователь явился хорошим опытным помощником в этом деле, и мы стали сочинять вместе в тесном союзе»,— за две недели до гибели Мейерхольд ставил свой последний спектакль в безумной надежде, что единственный его читатель-зритель одобрит постановку и оставит жизнь ее автору. С противоположной стены за этой жуткой попыткой раздавленного человека глядит сам режиссер со знаменитого портрета Головина: красная феска, белая блуза, покойно сложенные руки, всепонимающий взгляд.
Хлестаков, наигравшись с властью, вовремя от нее скрылся. Мейерхольд не захотел, хотя после парижского триумфа «Ревизора» имел такую возможность. Эмигранту Михаилу Чехову (и нам на выставке) он объяснил почему: «Я знаю, вы правы — мой конец будет таким, как вы говорите. Но в Советский Союз я вернусь. Зачем? Из честности».