Жизнебетонные блоки
«Оскар» как причина съездить в Чебоксары
Фильм «Бруталист» готовится получить очередные награды. В основе его успеха, конечно, великолепная режиссура, сценарий, актерская игра... А еще — созвучная времени идея об обретении своей безопасной крепости, убедительно воплощенная архитектурой 1950–1980-х. Увидеть достойные внимания ее образцы можно менее чем в двух авиачасах от Москвы.
Фото: Andrew Lauren Productions
Фото: Andrew Lauren Productions
Фото: Andrew Lauren Productions
В Венеции «Бруталист» Брейди Корбета получил главный приз за режиссуру. На «Золотом глобусе» одержал три победы в семи номинациях. Теперь картина выдвинута на «Оскар» в десяти категориях.
По сюжету главный герой, еврей Ласло Тот (Эдриен Броуди), архитектор, выпускник Баухауса, выжил во Второй мировой войне и переезжает из Венгрии в США. Поначалу он страдает от лишений, нищеты и пренебрежения. Но затем встречает обаятельного миллионера Харрисона Ли Ван Бюрена (Гай Пирс), который поручает ему спроектировать Институт — монументальный общественный центр с часовней, спортзалом и библиотекой. Для Тота этот проект становится magnum opus и художественным триумфом — и в то же время он пробуждает призраков мучительного прошлого. Вскоре архитектор понимает, что ради достижения цели придется поступиться собственными моральными принципами и принять трудное решение.
Фото: Shutterstock Premier / Fotodom
Фото: Getty Images
Оглушительный успех картины можно объяснить звездным кастингом, операторской работой, невероятными декорациями, а также многозначностью, оставляющей критикам и зрителям простор для трактовок. Образ архитектора, который после войны строит в Новом Свете свое главное здание,— одна большая метафора. Однако, вопреки названию и фабуле, архитектуры в фильме Корбета не так много. Она служит скорее катализатором для размышлений об амбициях, испытаниях, духе и выживании. Архитектор, опустошенный войной, получив возможность творческой реализации, разрушает себя еще сильнее. Выхолощенный и учтивый Ван Бюрен строит Институт не из желания улучшить жизнь общества и не из восхищения перед талантом Тота. Он возводит памятник самому себе.
Художник-постановщик «Бруталиста» Джуди Беккер в одном из интервью признается, что испытывала страсть к архитектуре, особенно к брутализму, задолго до картины: она полюбила ее «много-много-много лет назад, намного раньше, чем полюбили другие». Беккер говорит, что избегала прямых отсылок к реальным бруталистским объектам. И все же упоминает некоторые источники образов: архитектора-самоучку Тадао Андо, чья Часовня Света явно перекликается с одной из локаций фильма; Музей Уитни в Нью-Йорке с его грубоватыми текстурами и минималистичным образом — как и Тот, его автор Марсель Брейер был выходцем из Баухауса, а затем переехал в США. Так же вспоминается Институт Солка по проекту Луиса Кана, уроженца эстонского острова Сааремаа и одного из важнейших американских архитекторов XX века.
Фото: Getty Images
Фото: Getty Images
Фото: Getty Images
Фото: Getty Images
Фото: Getty Images
А еще Беккер хотела, чтобы Институт отражал как гений Тота, так и травму, которую он перенес. Поэтому одним из ее самых важных визуальных источников стали изображения концентрационных лагерей.
И этика, и эстетика
Ласло Тот — вымышленный персонаж. Для реальных архитекторов брутализм тоже во многом начинался с попытки преодолеть эмоциональные последствия войны. Название этого весьма расплывчатого направления, чье развитие пришлось на 1950–1980-е, произошло от слов «béton brut», означающих необработанный бетон. Автор словосочетания — модернист Ле Корбюзье, который, как и многие его коллеги, видел важнейшую задачу послевоенного времени в строительстве жилья. О необработанном бетоне он впервые написал в связи с возведением Марсельской жилой единицы, семнадцатиэтажного жилого комплекса из 337 квартир 23 типов.
Почему béton brut так приглянулся Корбюзье, а вслед за ним и другим архитекторам? Простая версия: это удешевляло стоимость строительства. Менее очевидная версия: в послевоенное время люди как никогда хотели чего-то устойчивого и подчеркнуто материального; легкий модернизм межвоенного времени с его тонкими ножками и фасадами из стекла не отвечал этому запросу. Здания брутализма похожи на крепости, а одним из его провозвестников были шершавые поверхности военных укреплений: архитекторы стремились переработать и присвоить себе их эстетику и таким образом перевести ее на мирные рельсы. Любой типичный бруталистский объект образно близок к дзотам и военным бункерам. А некоторые из них прямо так и называются — например, Центральная лаборатория животных Свободного университета Берлина известна как «Мышиный бункер».
Датой и местом рождения брутализма как самостоятельного направления можно считать 1956 год и Великобританию. Тогда на лондонской выставке «Это — завтра» архитекторы Элисон и Питер Смитсон вместе с художником Эдуардо Паолоцци и независимым фотографом Найджелом Хендерсоном представили проект «Патио и павильон». Эта инсталляция состояла из трехстенной конструкции с гофрированной пластиковой крышей, окруженной песчаным патио. Внутри разместили случайные предметы: детали велосипеда, разбитый рожок, часы без стрелок и другие вещи, отражающие повседневную жизнь страны, которая приходит в себя после военного конфликта.
Историк архитектуры и критик журнала The Architectural Review Рейнер Бэнем назвал увиденное «новым брутализмом», а через десять лет выпустил книгу «Новый брутализм. Этика или эстетика?». Работа стала первым теоретическим обоснованием течения. В книге Бэнем критикует мягкие формы межвоенного модернизма, которые, по его мнению, слишком зациклены на эстетике, в то время как «жесткий» брутализм держится на этике: он «честный».
По Бэнему, брутализм следует понимать шире, чем просто архитектуру, в которой преобладает бетон. Это здания, в которых простые материалы и грубые формы используются для формирования мощных и запоминающихся образов. Важная часть «честности» направления заключена в социальной роли, стремлении к равенству и справедливости социально-демократических институтов. Расцвет брутализма приходится на 1960-е, когда государство старалось проектировать и строить для рабочего класса. Людей нужно было переселить из трущоб в новые дома: комфортные, с культурными и торговыми пространствами, но вне условностей старинных британских городов.
Так появились многие жилые комплексы, ставшие синонимами брутализма: лондонские Темсмид, где снимали «Заводной апельсин» Стенли Кубрика, «Барбикан» архитектурного бюро Chamberlin Powell & Bon, «Парк-Хилл» Джека Линна и Айвора Смита, учеников Питера и Элисон Смитсон. Сами Смитсоны спроектировали Robin Hood Gardens — печально известный жилой комплекс, который частично сносят, несмотря на протесты градозащиты и многих известных архитекторов, включая покойную Заху Хадид. На самом деле демонтаж подобных зданий — явление распространенное: из-за огрех в планировках и плохого обслуживания бруталистские здания стали синонимом неуютной, мрачной атмосферы, которая подавляет человеческое достоинство.
Сегодня брутализм по-прежнему овеян противоречиями и критикой. Тем не менее Британия гордится им. Архитектурный критик и исследователь Оуэн Хазерли полагает, что благодаря брутализму его страна сделала свой самый значимый вклад в архитектуру XX века. Начавшись здесь, он широко распространился и теперь встречается где угодно, от Африки до Латинской Америки. В Советском Союзе брутализм не имел названия, но существовал: в Москве иконическими примерами стали дом-сороконожка у метро «Беговая» и «Дом атомщиков» на Тульской — 14-этажный колосс длиной 400 метров. В Санкт-Петербурге — застройка вокруг реки Смоленки у Финского залива.
От Темзы до Волги
Судьбу брутализма в наши дни определили соцсети: блогеров привлекла фотогеничная суровость этой архитектуры и то, что ее мало знали вне профессиональных кругов.
Чувашский государственный театр оперы и балета, Чебоксары, Россия, 1985. Архитекторы Владимир Тенета и Рубен Бегунец
Фото: Shutterstock Premier / Fotodom
Чувашский государственный театр оперы и балета, Чебоксары, Россия, 1985. Архитекторы Владимир Тенета и Рубен Бегунец
Фото: Shutterstock Premier / Fotodom
Так, благодаря соцсетям внезапную известность приобрел Театр оперы и балета в Чебоксарах. Футуристичное здание на берегу Чебоксарского залива нередко сравнивают с базой межгалактических повстанцев. С ландшафтами из «Звездных войн» этот объект роднят грузные белоснежные объемы и вентиляционные люки, напоминающие сопла летательных аппаратов.
Здание закончили в 1985 году. Его строили по проекту главного архитектора института «Гипротеатр» Владимира Тенеты и Рубена Бегунца, который также был автором театров в Уфе и Владивостоке. Вокруг сооружения выросло много баек: например, что его построили задом наперед и один из архитекторов упал в обморок, когда увидел это. Или что здание должно было напоминать по форме лебедя.
Внутри театр не такой футуристический — скорее по-советски помпезен, с отделкой из благородных материалов и с узнаваемыми чувашскими орнаментами. Его задумывали как будущий центр культурного квартала: вокруг планировали построить музеи, библиотеки, художественные галереи и другие театры. Однако из-за распада Советского Союза этого не случилось.
Резкие перемены в стране не дали закончить в Чебоксарах еще один большой бруталистский проект — Дворец культуры тракторостроителей. Архитекторы Феликс Новиков, Григорий Саевич и Владимир Биндеман планировали, что вокруг здания раскинется каскадный парк. В реальности денег и материалов едва хватило даже на саму постройку, не говоря уже о благоустройстве территории. Новиков вспоминал, что он с трудом «проскочил» (согласовал.— Прим. ред.) заказ на казахский травертин — камень для наружной облицовки. Для внешних стен изготовили бра из черного металла, но вот на скульптурное оформление фасадов денег уже не хватило.
Дворец культуры тракторостроителей, Чебоксары, Россия, 1993. Архитекторы Феликс Новиков, Григорий Саевич и Владимир Биндеман
Фото: днт21.рф
Дворец культуры тракторостроителей, Чебоксары, Россия, 1993. Архитекторы Феликс Новиков, Григорий Саевич и Владимир Биндеман
Фото: днт21.рф
Не удалось реализовать занавесы для залов. Их должны были исполнить по эскизам художника и сценографа Бориса Мессерера, но нужных тканей уже не было. Наконец, заказчик, завод тяжелых промышленных тракторов, обанкротился. Кое-как завершив стройку, он передал здание республике в счет долгов. Благоустройство парка перед дворцом обозначили только диагональными водоемами и недоделанным фонтаном. И все равно вышло эффектно: травертиновые фасады почти не потемнели и сегодня, а их суровость в сочетании с множеством диагоналей в композиции роднит образ с горной грядой.
Третий бруталистский объект Чебоксар — Музей Чапаева по проекту Михаила Суслова. План здания и его красные фасады из мраморной крошки напоминают реющее советское знамя. Этот объект открыли в 1974 году, и на него, в отличие от предыдущих, не пожалели средств и дорогого декора: здание украшено композицией из меди «Конница Чапаева», в фойе музея находится витраж «Красная Армия» — панно из разноцветного хрусталя работы Анатолия Иванова и Петра Егорова. В 1986 году рядом с музеем разместили реконструированный мемориальный дом Чапаевых из деревни Будайка, где родился будущий полководец.
Музей Василия Чапаева, Чебоксары, Россия, 1974. Архитектор Михаил Суслов
Фото: Shutterstock Premier / Fotodom
Музей Василия Чапаева, Чебоксары, Россия, 1974. Архитектор Михаил Суслов
Фото: Shutterstock Premier / Fotodom
Привлекательность брутализма состоит том числе в его вызывающем разнообразии. Он отметает условности, штампы, клише, обращен в будущее и дает шанс начать с нуля. Но одновременно это и одно из его слабых мест — направление не любят в том числе за его «инаковость» и отсутствие исторических отсылок.
Это как атональная музыка,— говорит Беккер, художник-постановщик «Бруталиста». В этой архитектуре нет ничего, с чем люди могут себя соотнести. Но для Тота, как и для реальных архитекторов-бруталистов, в этом и состоит главная прелесть. Это — их способ попрощаться со страшной историей XX века. И со всем остальным, что они предпочли бы забыть.