В одном из комментариев по поводу смерти Ельцина автор написал, что он даже умер как-то неудобно. Это правда. Ельцин — очень неудобная фигура. Но не для власти, а для обслуживающих ее умов.
Власть попрощается с Ельциным как с одним из "своих", пусть уже и бывшим. Тем, у кого они учились, кого боялись, но которого потом вдруг можно уже было и не бояться. Власть прощается с Ельциным прежде всего как с человеком, понять которого способны только те, кто сам несет бремя власти. Народ не станет скорбеть о смерти Ельцина так же, как скорбел в 53-м. Но для власти время отмеряется иначе, чем для простых смертных. И смерть Ельцина для нее — призыв взглянуть на песочные часы.
С чем никто не поспорит, так это с тем, что Ельцин был очень мужественным и смелым человеком. Он сам отмерил себе время политической жизни выступлением в канун нового 2000 года. Если на то пошло, то это главное отличие первого президента от второго: умение уйти. Ибо сейчас нет ни одного сценария 2008 года, в котором Путин не оставался бы на политической сцене в том или ином виде. Но рано или поздно этому не миновать. Уход из политической жизни — событие не менее драматическое, чем простая человеческая смерть. Эпоха заканчивается после ухода из политической жизни, а прощаются с ней после смерти человека, ее олицетворявшего. Сегодня очень хорошо видно, что любая эпоха уходит быстро, но кроме того — безвозвратно. Поэтому и траур.
Теперь об умах. Все оценки Ельцина непременно сводятся к сравнению двух эпох: ельцинской и путинской. Нетрудно догадаться, в пользу какой. Некоторые такие статьи пестрят заголовками, от которых волосы встают дыбом. Чем Ельцин сумел им так насолить, ради чего стоило пренебречь даже известным моральным принципом "о покойниках или хорошо, или ничего"?
Оценка ельцинской эпохи, как правило, ведется по двум отправным точкам. Началом считается 1991 год — переход от СССР к России. Итогом — система так называемой олигархической демократии, сложившаяся к концу 90-х. Дискутируют в основном по поводу демократии. Демократии конца 90-х и демократии нынешней. Что касается моей позиции, то я не восторге ни от первой, ни от второй. По той простой причине, что демократия призвана обеспечивать участие граждан в управлении государством, чего не наблюдалось ни тогда, ни сейчас. Но так обращаться с историей, как это делают сегодняшние демократы, способны позволить лишь те, кого не волнует, как история оценит их собственную деятельность.
Демократия современная не мыслит себя без сравнения с демократией эпохи Ельцина, получившей ярлык олигархической. Олигархическая демократия выступает точкой отсчета демократии суверенной, служит картой, с которой постоянно сверяются ее строители сегодня. По сути, суверенная демократия носит реактивный характер, это касается и исторического и международного аспектов. Однако в международном аспекте сравнительные параметры признаются недействительными, а в историческом — прямо наоборот: только они и позволяют выявить ценность суверенной демократии. Что же это за мыслительная процедура, которая в разных аспектах действует прямо противоположным образом?
Назвать ее формированием новой идеологии, особым политическим мышлением, или объяснить выполнением политического заказа — значит быть отчасти правым, но при этом игнорировать ее суть. Потому что суверенная демократия — суть внешняя сторона продолжающегося курса укрепления власти. Чтобы понять, что это так, достаточно вспомнить историю появления данного термина. Термин "суверенная демократия" появился в 2005 году после того, как стало ясно, что публичная артикуляция курса на построение вертикали власти вызывает ожесточенную критику западных государств. Эффективный для усиления государственности термин оказался не очень удобным в пространстве международной полемики о судьбе России. И произошла смена политической терминологии.
Отсюда понятно, что обосновывать усиление государственной власти сравнением с другими государствами не выйдет, в то время как изначально этот же курс обосновывал себя необходимостью преодоления издержек ельцинской эпохи. О демократии речи никакой и не было. Никто развитием ельцинской демократии не занимался, а состояние развития демократии как суверенной фиксируется постфактум, задним числом. Здесь нет упрека в том, что суверенная демократия — фикция, напротив, это наиболее удобный термин для обозначения того ее состояния, которое мы получили в результате реформы власти.
Другое дело — политика Ельцина и та форма демократии, которую мы получили в результате ее взращивания. Все же вклад Ельцина в развитие России как демократического государства не возьмется отрицать никто, даже его злейшие враги. Справедливо ли ее называть олигархической? Может и так, но если это не означает некоей дефектной формы демократии, а именно такой ее и пытаются сейчас выставить апологеты суверенной демократии. Демократия при Ельцине функционировала своим естественным образом. Ее лучше называть стихийной, естественной для России демократией. Обозначение ее как олигархической отражает лишь стихийный на тот момент процесс участия групп интересов в становлении государства. Стихийная еще и потому, что демократией тогда никто не управлял, никто не подстраивал под внутреннюю политику. Наконец, стихийная потому, что это точка, к которой вернется наша российская демократия, если государство отпустит вожжи. И Ельцин здесь ни при чем. Не было, не существовало какой-то особой формы демократии, им созданной — ельцинской демократии. В отличие от путинской демократии, на 100% сформированной. К тому же управляться со стихией гораздо сложнее. Выйти в открытое море куда сложнее, чем устраивать показательные выступления в искусственном водоеме.
Поэтому такая демократия и неудобна. Потому что постоянно вылезает из берегов искусственного водоема своими демонстрациями, протестами, нелицеприятными заявлениями и прочими стихийными явлениями. С ней всегда приходится приручать, ограничивать, в крайних случаях бороться. Неудобная она и потому, что ее невозможно до конца преодолеть, обучив нормам и правилам поведения. Хотя сами по себе правила как выражение стремления ограничить свободу своего мнения и его выражения в пользу общества не так уж и плохи. Неудобство же доставляет осознание того, что никакой другой демократии нет и не может быть. И от той ее формы, что сегодня клеймится как производная от разгула олигархии, никуда не деться. Если ее не станет, то мы получим молчаливое, готовое на все со стороны власти большинство, которому демократия и не нужна.