Реконструкцию дворцово-паркового ансамбля в Царицыне московские власти называют реставрацией, а специалисты по научной реставрации — вандализмом. Корреспондент "Власти" Анна Толстова обратилась за разъяснениями к Дмитрию Швидковскому, вице-президенту Российской академии художеств и ректору МАРХИ, известному во всем мире своими исследованиями архитектуры екатерининской эпохи.
— Почему такой шум вокруг Царицына? В чем ценность этого памятника?
— Царицыно для меня, например, это памятник не просто, как говорят, федерального значения. Это в полном смысле слова памятник мирового значения — во всяком случае, он был таковым. Дворец XVIII века в духе так называемой неоготики, или псевдоготики, или, лучше сказать, в духе архитектуры романтизма,— это самый крупный дворец такого рода в мире: крупный не только по своим размерам, но и по масштабам замысла. Это уникальное явление на фоне всего, что происходило в самых разных архитектурных школах — французской, английской, итальянской и русской. Это настоящий авангард XVIII века, невиданная вещь в то время.
— Что вы имеете в виду?
— Это не просто загородная императорская усадьба — это одно из самых крупных архитектурных начинаний эпохи Просвещения. Здесь два без преувеличения великих архитектора, два русских гения — вначале Баженов, а потом Казаков — попытались создать новый архитектурный язык. Именно здесь философия Просвещения нашла самое яркое архитектурное выражение. Взгляните вокруг: повсюду, во всем мире в то время господствует архитектура классицизма с ее ордерными правилами. Отступить от нее казалось немыслимым. Кто может лучше Витрувия, лучше Палладио — это же просто ересь, абстракцизм какой-то, как говорил Никита Сергеевич. Здесь же архитекторы последовательно ищут другие источники архитектуры, другую образную систему, другой смысл, другой стиль. Это сопоставимо с визионерской архитектурой француза Клода Никола Леду. Но он прославлен на весь мир, и трудно поверить, что какая-нибудь его мельчайшая сторожка не была бы уже под строжайшей охраной.
— А в России понимали ценность Царицына?
— Конечно! Царицыно — это центральный памятник так называемой русской готики. Без понимания его особенностей непонятно это огромное и мощное направление. Готикой увлекались архитекторы во всех концах империи — есть масса построек XVIII и начала XIX века по всей России, на которые повлияло Царицыно. Так что Царицыно, то есть подлинные части Царицына, рассказывает историю возникновения целой эпохи в русской архитектуре екатерининского и александровского времени.
— Как вы оцениваете итоги так называемой реставрации Царицына?
— Я, признаться, очень расстроен. Это был подлинный романтический памятник, производивший удивительное эмоциональное впечатление, необычайное, очень сильное. В сущности, за это впечатление мы и ценим памятники архитектуры. Этого эмоционального впечатления больше нет — памятник предстает в доделанном, и даже не просто доделанном, а во многом выдуманном виде, потому что интерьеры дворца никогда не существовали.
— Исторический образ разрушен, вы говорите, но людям ведь нравится.
— Людям надо объяснить, что любое внедрение новых построек из новых материалов, которые пытаются выглядеть как старые, разрушает исторический образ. Именно это произошло в Царицыне. Для тех, кто пришел сюда впервые, Царицыно выглядит цельно — как будто бы так и было при Екатерине Великой. Но этого не было, это некий обман — происходит замена подлинного образа на образ, созданный сегодня.
— Но, скажут вам, разве руины лучше? Болото, помойка — вы этого хотите?
— Да не этого, конечно. Мне жаль, что здесь были упущены большие профессиональные возможности. Есть много подходов к реставрации. Один из них продемонстрирован в Царицыне — создание так называемого новодела, то есть восстановление дворца так, как его себе представляют те, кто его восстанавливал. Этот подход, безусловно, субъективный, и, несмотря на то что были проведены какие-то исследования, это такой, знаете ли, сказочный, ненаучный подход. Такой метод применялся, конечно, и раньше, но при восстановлении памятников и городов, полностью уничтоженных войной. Эти города нуждались в каком-то знаке, что они существовали и раньше, что у них была история. Так было при восстановлении Гданьска и центра Варшавы, разрушенных гитлеровцами. Нечто подобное было и при восстановлении храма Христа Спасителя, взорванного Сталиным. Это еще можно понять. Но в Царицыне ведь ничего взорвано не было. Здесь просто никогда не жили, и разрушение было постепенным, продиктованным самим временем — собственно, в этом разрушении были заложены историческая правда и особое, неповторимое обаяние ансамбля.
— Но разве можно было сохранить это обаяние при реконструкции?
— Конечно, можно. Я соглашусь, что реставрация в Царицыне была необходима — оно просто умирало: парк погибал, павильоны горели или разрушались, на стенах дворца альпинисты упражнялись в скалолазании. Но историческую правду можно было сохранить и показать ее даже более эффектно, чем это сделано сейчас. Достроенный дворец, унавоженные клумбы, обилие позолоты внутри, мрамор — все это производит одно впечатление: богато. Но за те же деньги все можно было бы сделать ничуть не менее эффектно, но гораздо умнее и деликатнее. Мы упустили возможность восстановить руинированный дворец так, чтобы это было достижением в области реставрации, чтобы об этом могли бы говорить специалисты в Европе и во всем мире. Это нетрудно было сделать: нужно было законсервировать саму руину, чтобы использовать ее как музей, добавить какие-то стеклянные, предположим, объемы внутри, чтобы сверхсовременная архитектура и технология подчеркивали подлинность руин, которые остались нетронутыми и сохраняли бы историческую правду. Если бы мы пошли по такому пути, мы бы заслужили исключительное уважение всего культурного сообщества. А так мы создали еще один курьез московской архитектуры начала третьего тысячелетия.
— Как вы считаете, возможно ли в принципе восстановить этот памятник, убрав новодельные части — то, что достроено во дворце, возникшие в парке новые мосты и павильоны, маскирующиеся под баженовскую готику?
— Конечно, возможно, но это очень дорого, если заниматься этим в полной мере. Но даже в нынешней ситуации можно сделать довольно много, не разрушая того, что было сооружено. Выделить подлинную часть, обозначить новоделы — как это делается во многих странах. Для меня самое страшное — это целостность того, что сделано. Как тут теперь разделить, где новое, а где старое?
— В области строительства новоделов мы пионеры или в мире существуют такие же примеры псевдореставраций?
— К сожалению, теперь такая мода. Создание новоделов — это вообще, на мой взгляд, господствующая тенденция в мировой реставрации. В США огромное количество усадеб XVIII и начала XIX века превращено в мемориальные или бытовые музеи, и практически все они — новоделы. Я вот недавно был на афинском Акрополе и не увидел храма Ники Аптерос — его просто не было: он был разобран до основания и строился заново. Сейчас так же полностью перебирается Парфенон. Возможно, это делается предельно научным образом, но все равно это серьезное вмешательство, хирургическое. Через месяц я должен выступать в Париже — меня пригласили поделиться российским опытом, потому что они хотят восстанавливать дворец Тюильри: в самом центре города, у Лувра — споры будут посильнее, чем вокруг Царицына.
— Раз принципы Венецианской хартии реставраторов, требующей строгого разделения истории и новодела, сейчас нарушаются повсеместно, может, она просто устарела?
— Венецианская хартия и правда перестала работать. Нужна новая дискуссия среди специалистов и заключение новой международной хартии, которая заменит Венецианскую и будет обладать достаточным авторитетом. Сейчас трудно найти реставраторов — и у нас, и даже в Венеции,— которые бы строго придерживались Венецианской хартии.
— Вот-вот будет готов закон о приватизации памятников архитектуры. Однако если московские власти в отношении Царицына не прислушались к мнению специалистов, которые выступали против новодела, можно ли надеяться на то, что частные владельцы не начнут уничтожать по неграмотности памятники, попавшие к ним в собственность?
— Это вопрос совершенно неоднозначный и чрезвычайно сложный. Нельзя предсказать, к какому хозяину попадет памятник, это же игра судьбы. Не передавать памятники в частные руки государство, вероятно, не может, потому что у него нет денег на реставрацию такого масштаба, которая требуется в нашей стране. Это можно делать только с участием частных инвесторов. Но с инвесторами нужно заключать очень жесткие договоры на основании законодательства об охране памятников и жестко их отслеживать, как это происходит, например, в Англии. Путь есть. В большинстве стран памятники находятся в частной собственности, но государству хватает твердости и культуры для того, чтобы строго следить за их сохранением.