В погоне за призраком

Я сам крикнул "Внимание-е-е! Марш!!!", мы побежали, и дети, конечно, тут же унеслись далеко вперед. Ночью прошел дождь, стадион был покрыт слоем светло-серой влажной глины пополам с песком, и я со всеми своими уже в то время ста десятью килограммами оставлял в ней глубокие некрасивые следы, да еще скользил на каждом шагу. Но бежал все равно. На середине дистанции дети сжалились, перешли почти на шаг, и, когда я наконец нагнал их, схватили меня за руки с двух сторон и почти потащили дальше. Так мы втроем — вроде как уже не наперегонки, а просто дурачась, трусцой — пересекли финишную черту, выложенную вдавленными в глину длинными мраморными брусками.

— Ровно один стадий, — еле выговорил я, пытаясь унять одышку.— Сто девяносто два метра с копейками.

Дети посмотрели на меня укоризненно: цену моей эрудиции они знали отлично, потому что тоже прочли тот же самый путеводитель, что и я, пока мы сюда добирались.

Прочли про священную долину, омываемую водами Алфея с южной стороны и водами Кладея — с западной. Про склоны горы Кронос, на которой в дни античных Олимпиад вставали лагерем в живописных шатрах до сорока тысяч зрителей, собиравшихся со всей Греции, или как ее там, Эллады. Про беломраморные храмы Зевса, Геры и Деметры, выстроенные в роскошной роще платанов и кипарисов, про фидиевскую двенадцатиметровую статую Зевса из чистого золота и слоновой кости, которая тоже где-то тут торчала. Ну и собственно про стадион, беговую дорожку которого мы только что одолели.

— Между прочим, главное спортивное сооружение в истории человечества. Во всяком случае, самое знаменитое. Можете теперь всем рассказывать, что соревновались на самом крутом стадионе мира.

Я все еще надеялся, что мои туроператорские усилия будут оценены по достоинству. Не может же быть, чтобы им вообще вся эта красота была по барабану.

— Угу, — ответил Петя, глядя мимо меня. — Соревновались. Тут вообще сильно есть с кем соревноваться. Это называется "прибежали — очереди никакой".

Не было, в самом деле, не только никакой очереди, но и вообще ни единой живой души, кроме нас. Исторический комплекс Древней Олимпии — действительно, как ни крути, один из крупнейших туристических аттракционов из серии "Классическая Греция" — был в эти первые дни апреля совершенно пуст. Вот уж не сезон так не сезон.

Весной 1998 года, ровно десять лет тому назад, я внаглую сорвал детей с учебы, добавив лишнюю неделю к их весенним каникулам. Пете в этом году исполнялось шестнадцать. Леве — двенадцать. В пору пресловутого переходного возраста они ухитрились вступить при этом одновременно. Нравоучительные лекции, в жанре которых я вынужден был выступать, когда забирал детей по воскресеньям, чтобы отвести в кино и потом насладиться какой-нибудь грубой американской жратвой в очередном "Старлайте", не пользовались ни малейшим успехом. Я пробовал регулировать отношения с применением финансового рычага, но тоже безуспешно.

В общем, я решил, что неделя чего-нибудь чистого, прекрасного и экзотического подействует благотворно и создаст хороший фон для серьезного "мужского разговора", который между нами явно назрел. Греция, полуостров Пелопоннес, край античных развалин, полный имен и названий, смутно знакомых по учебникам мировой истории за 5-7-й классы, — это все мне показалось идеальным антуражем для моих педагогических усилий. Я был сильно впечатлен и отчасти умилен своей собственной родительской самоотверженностью.

Мы взяли напрокат какой-то тощий Hyundai, поселились в совершенно пустом отеле возле пристани города Патрас, знаменитой тем, что именно отсюда стартует итальянская линия паромного сообщения, и день за днем колесили по горным серпантинам Пелопоннеса между Аргосом, Нафплионом, Микенами, Триполи, Монемвасией, Спартой... Или нет, до Спарты мы, по-моему, тогда так и не доехали...

Гвоздем программы должна была стать Древняя Олимпия. Я заранее придумал, что пробежим по стадиону. Ну вот, пробежали.

— Поехали, папа. Что здесь еще делать? Камни, камни. Тут все развалилось.

Лева был, как всегда, радикален и безжалостен. Да, развалилось. А ты чего бы хотел, дитя мое?

На выезде из Олимпии на дороге лежал туман. Собственно, не туман, а вот это вот удивительное метеорологическое явление, с которым мы имели здесь дело каждый день. Вы едете по горной однорядной дороге — вообще без бордюра или какого-нибудь ограждения по краю стометрового обрыва с одной стороны и без малейшей обочины вдоль отвесной скальной стенки с другой стороны — и видите, что перед вами прямо на асфальте лежит туча. Она темно-серая, и у нее абсолютно четкий, плотный ватный край. Можете подойти к туче и сунуть в нее руку. Можете подъехать и встать так, чтобы на багажник вам светило солнце, а капот был погружен в этот мутный кисель, висящий в воздухе.

Когда мы углубились в тучу метров на десять, и стало не видно вообще ничего, я остановился.

— Твоя очередь, — сказал Петя с заднего сиденья, и Лева покорно вылез из машины.

Мы этот номер уже идеально отрепетировали: теперь Лева шел впереди, широко распахнув полы куртки, чтобы мне было лучше видно, а я ехал в трех метрах за ним, ориентируясь на оранжевое пятно его спины. Туча не могла продолжаться больше километра-двух — а за ней опять хрустальной прозрачности горные виды до противоположного края просторной долины.

Метров через сто Лева остановился и гулко постучал кулаками в стальную лакированную стену с блестящими заклепками, которая выросла перед ним.

— Опять эти, — сказал Петя. — Вообще-то мы их обогнали часа три назад.

— Вообще-то мы их сегодня раза три обгоняли в разное время. И еще будем обгонять — до самого вечера. Ты же знаешь.

Это был гигантский темно-синий мерседесовский автобус с черными тонированными стеклами и багровой надписью "Mykolinea" по борту. В первый раз мы его встретили дня три назад в патрасском порту, где он выгружался с венецианского парома. С тех пор он попадался нам снова и снова на пустых серпантинах по всему Пелопоннесу. Не запомнить его было невозможно, потому что попытки обогнать такую махину на однорядном шоссе над обрывом всегда оборачивались захватывающим дух аттракционом: рано или поздно этот рискованный маневр мне удавался, но иногда бывало очень страшно. Тем не менее через некоторое время я опять видел четырехметровую тяжелую корму Mercedes, валко вписывающуюся в повороты перед нами или далеко внизу, на шоссе, вьющуюся вдоль противоположной стены ущелья. Или высоко вверху, на перевале, к которому нам еще предстояло добраться. Мы обгоняли его опять, а он непостижимым образом снова оказывался впереди.

За темными стеклами были видны пассажиры: все до единого места в автобусе были заняты пожилыми японцами в одинаковых сине-красных бейсболках с логотипом Mykolinea над козырьком. Почти все они всегда спали, и головы их, откинутые на высокие спинки автобусных кресел, мерно покачивались. Некоторые пристально вглядывались в окружающие пейзажи сквозь затемненные стекла, высоко возле глаз держа аккуратные хромированные фотоаппаратики. Один раз я, кажется, видел, как японская старушка что-то отпивала из маленькой желтой бутылочки с иероглифами.

За рулем сидел огромный мужик в белой рубашке, в черной фуражке с золотым галуном и ворочал гигантскую баранку пудовыми кулачищами в белых перчатках.

Теперь мы в первый раз видели синий Mercedes стоящим неподвижно, с выключенным мотором и погашенными огнями. Двери и окна были плотно задраены. Изнутри не доносилось ни звука.

— Петь, — сказал я насколько мог твердым голосом, — пойди постучи водителю. Чего он встал?

— Он встал, потому что ему не видно ни хрена в этой туче, как и нам. Он же не пустит впереди себя какого-нибудь своего японца. Ну его на фиг, я не пойду, — ответил Петя.

— Я тоже не пойду, — признался я честно.

— Там есть два метра — между ним и обрывом, — сказал мне Лева, тем временем сходивший на разведку и теперь вернувшийся к моему открытому окну. — Если аккуратно, ты проедешь.

Я постарался очень, очень аккуратно, еще бы. Дети встали на краю обрыва, чтобы мне было видно, где кончается асфальт, и я протиснул наш рыдван между их животами и бортом автобуса. Мужик в фуражке из-за руля проводил меня совершенно равнодушным взглядом.

Мы тронулись дальше. Черно-синее чудовище, еле слышно урча мотором на самом низком басу, ползло, прилепившись вплотную к моему бамперу. Вскоре Лева вывел нас из тумана, и как только он запрыгнул на свое место, я рванул к повороту и вверх, отрываться от автобуса.

— Я тебе точно говорю: он призрак, — сказал Лева, глядя в боковое зеркало, как преследователь скрывается за поворотом сзади.

— "Летучий японец", — отозвался Петя с заднего сиденья. — Души японских грешников тоже иногда ездят в отпуск. И хотят фотографировать достопримечательности. Они их потом в аду разглядывают всей компанией. Я только не понимаю, почему они болтаются тут.

— А где им еще болтаться-то? — поинтересовался Лева. — В Японском море? Возле острова Хонсю? Он же автобус — ему надо ездить, а не плавать. И потом, ты же не знаешь, может, в Париже тоже есть такой. И в Лондоне.

— Логично, — отозвался Петя.

Все-таки у меня страшно умные дети, подумал я. Они все понимают. Хорошо бы еще им объяснить про Аид, который здесь должен быть где-то неподалеку. Хотя нет, они же это уже проходили. Надо будет самому в Москве почитать, как это у них тут было, у греков, устроено. А то и не знаешь, как разговор поддержать.

Серпантин вдруг без предупреждения врезался в гору и, выскочив тоннелем с другой стороны горы, превратился в единственную улицу крошечной деревушки, поднимавшейся вверх по крутому откосу. Попетляв чуть-чуть, улица вывела нас на тесную деревенскую площадь, на краю которой виднелось здание мэрии с маленькими латунными часами над входом, а перед ним торчал типовой бетонный солдат мировых войн в смешной каске, как у пожарника, и глядел в освещенное окно псистарио (таверны) на противоположной стороне.

Мы остановились и вошли внутрь. Несколько столов из темного некрашеного дерева, отполированного широкими пятнами-бабочками там, где в них год за годом упираются локтями, были раздвинуты к стенам, чтобы дать место большой железной печке, установленной посередине. Перед открытой дверцей печки сидели полукругом четыре пожилых джентльмена с заросшими седой щетиной коричневыми лицами, в клетчатых ковбойках и вязаных жилетах. Каждый из них держал в кулаке маленький стеклянный стаканчик кофе и иногда отхлебывал, не отрывая глаз от огня.

Мы сели у стола в углу, и я заметил, что дети разглядывают что-то на другом конце комнаты, у меня за спиной. Я обернулся и увидел там, на столе в глубине, забытую кем-то сине-красную бейсболку Mykolinea. Через секунду за окном тяжело заурчал мерседесовский дизель, лязгнула автобусная дверь, потом звук мотора стал удаляться и вскоре совсем затих вдалеке.

Один из джентльменов у печки приветливо кивнул нам, на минуту удалился за кухонную дверь и вскоре вынес оттуда большой стеклянный кувшин яблочного сока и поднос с тремя фаянсовыми суповыми тарелками. В одной был простой салат из капусты с оливковым маслом и изюмом, в другой — гора хрустящих пончиков из зеленых кабачков, а в третьей — длинненькие бараньи котлетки-кефтедес. Можно подумать, нас тут с этим обедом ждали именно к такому часу.

Впрочем, там и ждать-то особенно было не с чем. Надо только заранее, за пару часов, например, натереть вперемешку на крупной терке цукини с картошкой (картошку предварительно почистить, разумеется, а кабачки только помыть и отрезать зеленые ножки). Все перемешать, добавить пол-луковицы, тоже натертой — только теперь уже на самой мелкой терке — это чтобы картошка не чернела. Щедро посолить, выложить в большой дуршлаг, придавить сверху чем-нибудь тяжелым, например кастрюлей с водой, и оставить так, чтобы стекло как можно больше сока.

А потом, когда скоро уж надо будет садиться за стол, изрезать мелко-мелко оставшиеся полторы луковицы, пучок разных пряных трав, накрошить самыми мелкими кубиками кусок брынзы. Ссыпать все в большую миску, добавить немного хорошего, пахучего оливкового масла, три яйца, 3-4 полных столовых ложки муки и перемешать равномерно, стараясь все-таки не раздавить сыр совсем уж в кашу. Затем выложить туда же тертые цукини с картошкой, беря смеси по горсточке и как можно сильнее отжимая остатки сока просто в кулаке. Опять перемешать, в последний момент поперчить свежемолотым черным перцем.

Налить в широкую толстодонную кастрюлю или в большую сковородку с высокими бортами масло для фритюра — много, не жалея, должно получиться сантиметров пять глубины, — и разогреть его так, чтобы вокруг деревянной лопаточки, опущенной в масло, начиналось равномерное бурление небольшими, аккуратными пузырьками.

Вот теперь при помощи двух ложек или прямо мокрыми руками сформировать небольшие шарики из смеси овощей с сыром, слегка обвалять их в муке и зажарить небольшими порциями во фритюре. Всего выйдет штук 25 этаких пончиков размером с маленькое яблочко приятного золотистого цвета и с хрустящей корочкой. Обсушить их на бумажных полотенцах, сложить в широкое керамическое блюдо, укрыть фольгой и, если надо, подержать еще полчаса в теплой (не горячей!) духовке, пока не пропекутся внутри как следует.

В это время можно заняться котлетками. Провернуть через мясорубку — а лучше все-таки изрубить вручную тяжелым ножом мякоть с небольшой бараньей лопатки и добавить к ней, если хочется, кусок говядины, скажем, с кулак. Также измельчить луковицу и большой пучок мяты. Замешать фарш с одним яйцом и парой толстых ломтей белого хлеба, замоченных просто в теплой воде и потом отжатых. Посолить, сдобрить щепоткой молотой зиры и толченой корицы. Влить четверть стакана анисовой водки узо. Слепить мокрыми руками продолговатые котлетки размером с большой палец, обжарить их в небольшом количестве оливкового масла либо на гриле, а потом уже на столе обильно полить лимонным соком.

Когда все три тарелки наполовину опустели, я заставил себя отложить вилку, помолчал немного и начал.

— Вот что, мальчики. Я хотел вам сказать одну важную вещь. Дело в том, что жизнь, которая вам предстоит, будет, конечно, счастливой. Бояться ничего не надо, но есть некоторые вещи, которые...

— Пап, — сказал мне Петя. — Ладно тебе, а?.. Ну чего ты? Все ж ясно. Все просто.

— Ну да, пап, — продолжил Лева. — Мы все понимаем. Поехали дальше.

Я повернулся через плечо и убедился, что сине-красная кепка со стола исчезла. Ну, поехали дальше. Поехали.