Президентом Австрии едва не стал кандидат от ультраправой партии

Австрийские президентские выборы засвидетельствовали усталость избирателей от политиков и партий традиционного левого центра. Спрос на правых явно вырос, но пока не очевидно, смогут ли они распорядиться полученным авансом.

Иван Сухов

Результаты австрийских президентских выборов комментируют в основном как победу "здоровых сил" над "правыми популистами". Но никакой победой для тех, кто подразумевается под "здоровыми силами", этот результат (несколько десятых долей процента), разумеется, не выглядит. Для формально проигравшего Норберта Хофера это, наоборот, большая победа: представитель этой части политического спектра уже очень давно не был так близок к выигрышу главного электорального приза в центральноевропейской стране.

Результат австрийских выборов расколол общество иначе, чем к этому привыкли. Эти 50 на 50 — не обычный для послевоенной Европы компромисс между центристами и социал-демократами, а результат критического снижения доверия и к центристам, и к социал-демократам как ключевым политическим игрокам. Еще три года назад, на выборах австрийского национального совета 2013 года, правая Партия свободы лишь теснила традиционное большинство центристов и социал-демократов: тем на двоих досталось более 100 мест в палате, "Свободе" втрое меньше. Выборы президента показали уже совсем иное соотношение симпатий: в сущности, все избиратели высказали недоверие центристам и социал-демократам. Половина из них выбрала независимого кандидата Александра Ван дер Беллена, ранее расставшегося с социал-демократами, но поддержанного зелеными, другая половина — правого Норберта Хофера.

Комментируя трудную, десятыми долями процента голосов, победу Ван дер Беллена, европейский политический и медийный мейнстрим воспроизводит комментарии, суть которых сводится к тому, что отнюдь не все сторонники Хофера — нацисты. Само по себе употребление такого рода терминологии по отношению к половине избирателей европейской страны выглядит несколько рискованным, но такова реальность: в 2016 году действительно приходится объяснять, что, если ты не поддерживаешь традиционный левый центр, это совершенно не означает, что ты нацист. Когда в 1999 году в России проходил учредительный съезд Союза правых сил, его создателям (например, Сергею Кириенко или Анатолию Чубайсу) даже в голову не приходило объяснять избирателям, что правые и, например, ксенофобы — это далеко не идентичные понятия. Люди, голосовавшие за Хофера, в большинстве своем также отдают себе в этом отчет, но освященная послевоенными десятилетиями политическая традиция такова, что им приходится делать это банальное примечание как бы в свое оправдание.

Стремление оценить издержки и контролировать расходование честно выплаченных налогов едва ли разумно трактовать как проявление ксенофобии и тоски по временам аншлюса

Но правые — это в основном отнюдь не про мигрантов, как могло бы показаться из комментариев к австрийским выборам (хотя миграционная тема, разумеется, немало способствовала успеху Хофера). Правые — это, как правило, про деньги и про пределы регулирующих функций государства. Тема мигрантов и усиления иммиграционного контроля возникает в правом дискурсе не сама по себе, а из-за отсутствия внятного ответа на вопрос о деньгах. Допустим, существует правительство, заявляющее о своей готовности принять и обеспечить несколько тысяч мигрантов из стран третьего мира. Левоцентристская логика не только позволяет, но и требует сделать это. Но правая логика требует задать вопрос: во что эта человеколюбивая амбиция обойдется налогоплательщику и какими неудобствами она для него обернется, когда пункт временного размещения для беженцев будет создан в 150 метрах от его дома, во дворе школы, в которую ходят его дети. Стремление граждан задать этот вопрос и добиться на него ответа совершенно не означает, что они в принципе не хотят видеть в своей стране никаких мигрантов, не готовы им сочувствовать и помогать. Стремление оценить издержки и контролировать расходование честно выплаченных налогов едва ли разумно трактовать как проявление ксенофобии и тоски по временам аншлюса: такая трактовка — вредная и, кажется, немного истерическая аберрация.

Когда аргументация политического мейнстрима сводится к заведомо демагогическому обвинению в нацизме, это, скорее всего, означает, что мейнстрим перестает быть мейнстримом. Он смещается, и, похоже, вправо: люди и компании хотят лучше понимать, как перераспределяются их деньги, и быть уверенными, что у государства есть пределы, за которые оно не выйдет, руководствуясь даже самыми возвышенными соображениями.

Возможно, это выглядит как парадокс во времена всеобщей одержимости антитеррористической безопасностью, но даже расширение требований безопасности многие, пожалуй, доверили бы скорее правительству — "ночному сторожу", нежели правительству с амбицией отрегулировать кривизну маринованных огурцов.

К слову, Евросоюз, функционерам которого как раз не чужды вопросы об огурцах, изначально формировался как правый политический проект — объединение, которое должно было в том числе снизить издержки для западноевропейских производителей угля и стали. В своем нынешнем виде он, естественно, вызывает скепсис, в том числе и у тех австрийских фермеров, которые 22 мая голосовали за Хофера. Их скепсис по отношению к единой Европе едва ли принципиален — просто он тоже логически вытекает из отсутствия внятных ответов на вопросы о деньгах и пределах государственного регулирования.

Смещение политического маятника вправо — это огромный аванс европейским правым, которых в послевоенные годы не без оснований обвиняли в отсутствии собственной школы политической мысли и в том, что они лишь реагируют на политические идеи и движения левых, реагируют не слишком содержательно и часто на грани политического бескультурья. Послевоенные политические системы, основанные на относительном левоцентристском равновесии, позволили создать уникальную конструкцию государства всеобщего благосостояния, которая сделала Европу удобным для жизни местом, примером для подражания и альянсом, к которому многие хотели бы присоединиться. Но при этом ситуация почти до неузнаваемости изменилась по сравнению со временами, когда левые и центристы находились на пике могущества и тем более когда создавались европейские центристские и социал-демократические партии. Теперь они все чаще сталкиваются с вызовами, на которые им нечего ответить. И главный заключается в том, что на их бесконечно растущие социальные амбиции просто перестает хватать денег, в том числе и в результате происходящей прямо на наших глазах беспрецедентной по скорости и размаху трансформации экономики.

Политики все еще соревнуются друг с другом, обещая создать новые рабочие места для избирателей. Но если эти рабочие места и появятся, они будут сильно отличаться от тех, что предполагали создавать европейские центристы и социалисты пятнадцать, двадцать или пятьдесят лет назад. Да и создавать их (как, впрочем, и раньше) будут в основном отнюдь не правительства, а частный сектор. Частный сектор трансформирует экономику, создает новые отрасли, входит в энергетическую революцию, меняет экологические стандарты. Он крайне заинтересован в снижении издержек и в компактных эффективных институтах — не исключено, что вместо тех, с которыми ему приходится иметь дело теперь.

Все это правый спрос, на который может едва ли не впервые за последние полвека последовать действительно революционное правое предложение. И если политики типа Норберта Хофера сведут свое предложение к местечковому консерватизму, замешанному на неприязни к мигрантам, правыми вместо них станут другие — пока спрос не будет удовлетворен.