История русского кино в 50 фильмах

Режиссер Владимир Денисенко 1968 год Военная трагедия

"Чтобы немцы не смогли опознать труп и установить факт гибели командующего, мы сняли с Михаила Петровича драповую шинель, изрезали ее и сожгли, срезали с кителя петлицы со знаками различия, сняли звезду Героя Советского Союза N91, вынули из кармана документы, расческу, платок, письма, а труп захоронили в канаве на дне оврага" (Виктор Жадовский, старший политрук, состоял для особых поручений при члене Военного совета ЮЗФ)

"Обнаруженный в могиле труп есть труп бывшего командующего войсками Юго-Западного фронта — Героя Советского Союза генерал-полковника тов. Кирпоноса Михаила Петровича" (Сенчанская районная больница, акт судебно-медицинского вскрытия могилы и осмотра трупа неизвестного военнослужащего, 6 ноября 1943 года)

Сентябрь 1941-го. Расслабленный от победоносности солдат группы "Центр" допытывается у хлеборобов: "Юде? Юде?". "Да люди мы, люди",— раздражается дiд: не розумiет он по-фашистски.

Солдаты обступают лежащего в исподнем. Подполковник бежал от гибели в окружении, застрелив в затылок товарища, скинул форму и теперь уговаривает вермахт: "Я очень ценный". Вермахт не розумiет по-предательски и, плюнув, идет дальше шляхом блицкрига, оставив несостоявшегося предателя рыдать: "Куда же вы, господи? Я очень ценный!"

Девушка Шура, застенчивая истребительница танков, бежит к своим, срывая горящую одежду. Добегает почти нагой — и умирает.

По совести, за одну лишь гибель Шуры "На киевском направлении" следовало бы проклясть, как проклял Годар все военное кино — от "Баллады о солдате" до "Самого длинного дня" — за эстетизацию войны. Прекрасная голая грудь без следа ожогов — что это, как не проклятая эстетизация того, что эстетизации недоступно. А у Денисенко эта сцена работает — и как работает, никакой неловкости не вызывая.

В искусстве вероятность того, что "минус на минус даст плюс",— ноль в степени бесконечности. Случиться такое может лишь чудом, но в кино, самом индустриальном и социальном из искусств, чудес не бывает. Что ж, значит, "На киевском направлении" — чудо из чудес, которым Владимир Денисенко обязан цензуре и особенностям национальной украинской эстетики.

По замыслу режиссера, фильм был первой частью дилогии. Но идеологические жрецы Украины — их дремучесть вызывала оторопь даже у Суслова — объяснили, что второй части, "Неопалимая купина", не будет: доснимался, товарищ. Для пущей убедительности партизанскую "Совесть" (1968) Денисенко убрали "на полку".

Если бы "Купина" состоялась, она бы смикшировала оглушительный эффект первой части. Ну узнали бы мы дальнейшую — после падения Киева — судьбу братьев Славута, и что? Разведчик Иван (Степан Олексенко) работал бы в подполье. Режиссер Алексей (Анатолий Барчук) сохранил бы свидетельства о Бабьем Яре. Генерал Андрей (Виталий Розстальный) возглавил бы партизан. А там, глядишь, и Киев освободят, ура.

Советское кино не избегало проигранных сражений. Был "Бессмертный гарнизон" (Захар Аграненко, Эдуард Тиссэ, 1956), но Брестская крепость — победа духа, а не поражение армии. Очень жесткие "Живые и мертвые" (Александр Столпер, 1964) кончались первой победой под Москвой. Режиссеры, помнящие 1941-й, просто не могли сами для себя определить, зачем и, что самое главное, как снимать всенародную беду. Как передать ужас и отчаяние, избежав и спекуляции на страдании, и ретроспективного бодрячества. Только у Денисенко — в соавторстве с цензурой — получился мужественный фильм о катастрофе, вызывающий интуитивное ощущение правды.

700-тысячный Юго-Западный фронт в 82-дневном сражении за Киев оттянул на себя танки Гудериана, поломав весь блицкриг, и погиб в буквальном смысле слова. Погиб — по-солдатски дерясь в глухом окружении — и штаб фронта: командующий Кирпонос, начштаба Тупиков, члены Военного совета Бурмистренко и Рыков, начальник Особого отдела Михеев. Они — второй, после братьев, групповой герой фильма. Есть что-то самурайское в молодых, новоиспеченных генералах в шинелях с иголочки. Безусловное осознание того, что они — мертвецы в увольнительной, не мешает им щегольски бросать аргументы из наполеоновской эпохи на чашу весов в споре, отступить или умереть.

Завершенность превратила бы фильм в уравновешенное военное кино. Оборванность на полуслове — зияющая метафора катастрофы, придающая реальности мистическое измерение.

Как и у штаба Кирпоноса, у братьев дальнейшей судьбы просто нет. Иван до сих пор никак не может отдышаться на высоком берегу, а там, за рекой, все взрывается и взрывается Киев, заминированный отступающими саперами. Алексей все бредит на руках спасшей его дивчины, которую принимает за ту самую Шуру, все ищет "раненых с белыми головами". Генерал без армии бродит по щедрым полям смерти. Вдруг отдаешь себе отчет: да они же, вечные пленники сентября 1941-го, уже погибли, только не догадываются об этом. И мост, который на последнем дыхании перебегал Иван, это мост не через Днепр, а через Стикс.

Это надуманно, это претенциозно, это искусственно, но искусственность Денисенко органична. Дело не в его "авторском взгляде", а в специфике украинского кино и украинской культуры вообще. Это очень почвенная культура в буквальном смысле. Ее творцы — то же можно сказать и о югославах, и о румынах,— не отстоят "от корней" на поколения профессионалов культуры, как отстоят, скажем, французы. Это не хорошо и не плохо, это так. Отсюда — даже у гениального Довженко — отсутствие интеллектуальной дистанции от сюжета. Однако эта антиинтеллектуальная простота не так уж и проста. Она умножается на взвинченность чувств и страсть к метафоричности: очевидно, дает себя знать влияние давным-давно пришедшей с Запада барочной традиции. Чтобы далеко не ходить: первые фашистские бомбы, падающие на Киев у Денисенко, убивают не кого-то, а самого Тараса Бульбу. Бред? Да, бред: в любом другом культурном контексте.

Толпы советских режиссеров ходят кругами, не в силах найти единственно верную, сдержанную, суровую интонацию, достойную страшной темы. И тут появляется Денисенко со своей выспренностью, несдержанностью, метафорической пышностью, и все эти его качества вдруг оказываются как раз тем, что необходимо для трагического эпоса. Что ж, значит, все это барокко — свойство не только украинской эстетики, но и больших исторических трагедий.

Михаил Трофименков