Проект Михаила Трофименкова. История русского кино в 50 фильмах

Василий Шукшин
1969 год
Деревенское кино

Название третьего (из пяти) фильмов Шукшина исчерпывает его содержание. В нем чудится спокойная насмешка: над зрителями или над героями — не поймешь. "Странные люди" — самый странный фильм Шукшина.

Отчасти эта странность — эстетическая, понятная. Первые фильмы Шукшина ("Живет такой парень", 1964; "Ваш сын и брат", 1965) — идеальная "новая волна", разве что сельская, а не городская: недаром в "Парне" так уверенно чувствует себя Белла Ахмадулина. Но к концу 1960-х во всем мире режиссеров всех "новых волн", если они только не решили навечно остаться в кинематографическом детстве, начинает "ломать". Они рвутся на волю, из исчерпанной эстетики "волны", непонятно к чему — к чему-то другому. Вот и в "Странных людях" все реалии и люди — те же вроде, что в прежних фильмах Шукшина, да вот только все не то, а что — непонятно.

Три рассказа, перенесенные на экран, Шукшин писал до "ломки", теперь он их правит, а "Чудика", ставшего на экране "Браткой", переписывает. Из "Миль пардон, мадам!" ("Роковой выстрел") выбрасывает прелюдию, готовящую читателей-зрителей к скандальному сюрпризу. "Думы" экранизированы близко к тексту, но визуальный ряд столь удал, что заслоняет текст.

Шукшин целеустремленно шлифует что слово, что "картинку", добиваясь эффекта незавершенности. Плавные линии повествования не обрываются, а словно уходят куда-то за пределы текста или фильма, за горизонт. Однако это не назовешь недоговоренностью. Он сказал и показал все, что счел нужным: если кто не понял, он не виноват.

Итак, "Братка". Сельский Васька-чудик (Сергей Никоненко), приехав в Крым к полугородскому брату (Евгений Евстигнеев), сбегает от него, а дома врет, что никуда не ездил: потерял деньги и пьянствовал в райцентре.

"Роковой выстрел". Подержанный Бронька (Евгений Лебедев), сельская притча во языцех (при этом настоящий ветеран), подрабатывает проводником у охотников и привычно угощает их историей о том, как 25 июля 1943 года стрелял в Гитлера: в упор промахнулся, пуля во-о-от тут у виска прошла. Бронька, по понятиям 1980-х,— ярко выраженный "митек", дело чести которого провалить то, что невозможно провалить по определению.

Наконец, "Думы". Шебутной гармонист смущает сон пожилого председателя колхоза (Всеволод Санаев), с которым начинает твориться всякая чушь. Он то пылко допрашивает жену, любила ли она его когда-нибудь, то обстоятельно дает интервью о загробных ощущениях на собственных похоронах. А статные девицы в кокошниках, хороводящие в березовой роще, вдруг заходятся в твисте, и председателю приходится стаскивать за ноги с веток ухарей-гитаристов.

Невольно, да вспомнишь Хармса: "Семен Семенович, надев очки, смотрит на сосну и видит: на сосне сидит мужик и показывает ему кулак". Что это, о чем это, к чему? Не сам ли Шукшин с дерева показывает кулак нам, силящимся понять, в чем смысл этих снов?

Самый странный среди странных людей, которыми Шукшин населил мир,— он сам. Единственное, что внятно сказано о нем, относится не к нему, а к его эпохе, не к творчеству, а к социологии. Его хождение в интеллигенцию исторически совпало с уходом деревни от себя самой. Его герои смотрят свысока на малую родину, но горожанами им стать не дано. Это скучновато и справедливо, это фон его творчества, но если Шукшин и понимал социологию чувств своих героев, то вряд ли разделял. Он-то ушел из деревни совсем другим путем: стремительный взлет сельского учителя на московский олимп — это что угодно, но не прощание мужичка с землей.

При мнимой искренности Шукшина черт ногу сломит, разбираясь, что он любит, а что ненавидит. То ли дело — "деревенщики" Василий Белов или Валентин Распутин. Их мир черно-бел, их чувства не знают нюансов и переменчивости, ирония им чужда и непонятна. Их деревня кажется ими же вымышленной: не град Китеж, а грубая декорация, в которой бродят ряженые, коверкая русские слова на "народный" лад. Деревня Шукшина не вызывает ни умиления, ни скорбных дум, ни пьяной истерики, ни этнографического интереса, становясь от этого только загадочнее.

Шукшин распыляет себя между многими, если не всеми, героями. Вот кузнец окрысился на Кольку-скульптора (Юрий Скоп), попрекнувшего его необразованностью: такая жизнь была, что не до книг. Это же молодой Шукшин огрызается на будущего любимого учителя Ромма.

Колька вырезает статуэтку Степана Разина. Школьный учитель (Пантелеймон Крымов) с интонациями пророка вещает мужикам и деревьям о том же Стеньке. Это Шукшин стенает о заветном замысле фильма о Разине, который ему годами не позволяли да так и не позволили воплотить. Не та ли тоска звучит и в голосе героя Евстигнеева, неприятнейшего из всех странных людей: "Ну дайте же человеку свободу"?

Альтер эго Шукшина все же не Колька и не кузнец, а Бронька: самый ничтожный и самый величественный из странных людей. Тоже сочинитель, почти режиссер: слушаешь его, и вся дичь, которую он несет, встает перед глазами. Он вообще кто? Самозабвенный фантазер? Юродивый? Или вволю издевается над городскими, которых, с одной стороны, сковывает интеллигентский пиетет перед "естественным" деревенским жителем, а с другой — гложет сомнение: а вдруг этот странный тип говорит засекреченную правду?

Из бездарного подвига Броньки не извлечь никакой морали, как вообще не извлечь ее из книг и фильмов Шукшина. Это хорошо: моралистов и без него в русской культуре перебор. Ну а тех, кто не моралисты, на Руси издавна прозывают "эстетами" и "модернистами". Вот и славно: значит, Василий Макарыч Шукшин из деревни Сростки — наиглавнейший эстет и модернист нашего кино.

Михаил Трофименков

Вход бесплатный по предварительной регистрации на сайте кинотеатра «Пионер», 31 октября, 21.30