12 октября 1576 года в Регенсбурге умер император Максимилиан II. Вот только что собирался идти войной на Польшу, только что собирался провести через рейхстаг важный декрет о правах католиков и протестантов — и все, нет никакой войны и декрета нет тоже. Европа была скандализована: в первый и последний раз преемник Карла Великого жестом коснеющей руки прогнал от своего смертного одра католического священника с последним причастием. Чем подтвердил смутные слухи о том, что император-де склонялся к нововводным протестантским учениям.

Его сын и преемник, Рудольф II, воспитывался под присмотром мрачного испанского дядюшки — Филиппа II. Это потом Рудольф забросит всевозможные дела правления, включая религиозные, и погрузится в алхимию, астрологию и прочие отреченные науки, затворясь в пражском дворце. Пока что новый государь поступил так, как положено державному защитнику католического правоверия,— изгнал из Вены большую часть придворных, которые в смысле своей конфессиональной благонадежности были под подозрением.

Среди изгнанных был смотритель императорского сада Шарль де Л'Эклюз, которого мы знаем, в соответствии с привычками тогдашнего научного мира, под латинизированным именем — Carolus Clusius, Карл Клузий. На его венских грядках, которые он наверняка оставлял с сожалением, было много необычайного — благо поток экзотических растений из новооткрытых стран не иссякал. Во всяком случае, достаточно много, чтобы и не выделять специально из той ботанической кунсткамеры красивый цветок, вывезенный из Турции; ездивший к султану императорский посол де Бусбек утверждал, что называется он как-то вроде “tulipan”.

Клузий в конце концов перебрался в протестантскую Голландию, в Лейден, чтобы поднимать ботаническую науку в тамошнем университете. Помянутая наука в любом случае оказалась бы у него в долгу — он один из тех, кто заложил ее новоевропейские основы; если угодно, равноправный коллега Коперника, Тихо Браге и Кеплера в своей отрасли. Но случилось так, что именно вот этот турецкий цветок не без его участия произвел в Голландии такие потрясения, какие, кажется, ни одно произведение растительного мира не вызывало никогда.

Вообще, появление тюльпанов в Европе — целая серия исторических анекдотов, и один из них связан как раз с Нидерландами. Некий антверпенский купец, разбирая полученный из Константинополя товар, наткнулся на припрятанные между свертками восточных тканей мелкие коричневые луковицы. Купец этот, с ужасом пишет тот же Клузий в своей «Истории весьма редких растений» (“Rariorum plantarum historia”, 1601 год), часть луковиц использовал “vulgarium ceparum modo”, как обыкновеннейший лук — то есть пожарил и съел с маслом и уксусом. А часть посадил в огороде. В положенное время процветшие среди капусты и прочего овощного сброда тюльпаны увидал один из корреспондентов Клузия, который, что называется, просто мимо проходил,— и не мог не сообщить коллеге о таком происшествии.

Оттоманские садовники к тем временам вывели уже порядочное количество сортов тюльпанов, тот же Клузий пишет о трех десятках с лишним. Но постепенно охота за все новыми и все более необычными расцветками превратилась из маленького ученого чудачества в манию, охватившую всю Республику Соединенных провинций. Разумеется, подстегнули это помешательство именно наблюдения Клузия, исследовавшего странные и тогда еще малопонятные закономерности, из-за которых луковица гладкоцветного тюльпана на следующий год могла произвести уж настолько причудливо раскрашенный цветок, что только новорожденная барочная эстетика в своей тяге к удивительному могла эти протуберанцы на цветочных лепестках принять как нечто нормативно красивое.

В каком-нибудь 1619-м, через десять лет после смерти Клузия, тюльпаны были все еще утехой избранных: во-первых, перепачканных в садовой земле адептов ars botanica, ботанического искусства, а во-вторых — богатеев, которые готовы были за огромные деньги покупать луковицы особенно изысканных сортов. Десять лет спустя выращивание тюльпанов превратилось в популярное ремесло, процветавшее едва ли не в каждом голландском городе. Вскоре количество выращиваемых сортов достигало уже нескольких сотен. Луковицы каких-то из них были по карману и самому мелкому лавочнику, и мелкие лавочники этому были рады. Но были и такие тюльпаны, что стоили как целая ферма с хозяйством. И это совсем даже не предел: луковицы легендарного сорта Semper Augustus тогда было купить не намного проще, чем теперь какого-нибудь хотя бы условно подлинного Рафаэля.

Цены, однако, не стояли на месте и к 1637 году достигли совсем уж гомерических высот. В иных случаях звучала цена в 10 тыс. гульденов; есть современные прикидки насчет того, сколько это было на наши деньги, по многим причинам они вопиюще условны, но достаточно хотя бы представить себе горку из десяти тысяч монет, чтобы оценить сам масштаб происшествия.

Естественно, в этом буме участвовали не одни садоводы. Продавались и перепродавались уже не только сами луковицы, но и контракты на будущую поставку луковиц: иными словами, перед нами один из первых случаев фьючерсной торговли. Биржевой пузырь стремительно рос, но лопнул в начале 1637 года с еще более стремительными последствиями. И если, согласно ходовым представлениям, тюльпаномания действительно охватила почти все население страны, то можно себе представить, каков был пусть только психологический эффект — тем более что о подобных катастрофах этим людям и старожилы не могли рассказать, такое случилось впервые.

Рыночно-биржевую сторону всего этого странного морока мы можем себе представить неплохо, но не исчерпывающе. Собственно, даже не до конца понятно, был ли крах «тюльпаномании» прямо-таки катастрофой — или моралистские памфлеты все же преувеличивали градус и цветочного безумия, и последовавшего за ним бедствия. Оно бы и ладно, но хочется понять, откуда все взялось (помимо клузиевой науки, разумеется): почему тюльпаны, почему в Голландии, почему такой раж.

Да, Голландия страшно разбогатела: как только свернулась национально-освободительная борьба и как только отпала — хотя бы временно — необходимость содержать громадные армию и флот, местная, как выражался Пестель, «аристокрация богатств» пошла в гору. Да, протестантизм в его реформатском изводе именно в Голландии дал такие всходы, которые удобнее всего вписываются в приснопамятную концепцию Макса Вебера. Верили люди в абсолютное предопределение одних к вечной погибели, других к райской славе (с условием, что личная воля ничего в этом раскладе не меняет)? Да, верили. Собирали себе сокровища на земле? Да, собирали, и с искренне благочестивой миной. Это не совсем тот кальвинизм, что был в Женеве при Кальвине,— ригористический и грозный, как полки со знаменами. Голландская религиозность времен золотого века больше всего напоминает прустовскую Франсуазу, которая «стала требовать от добродетели некоторого комфорта и находить в богатстве нечто назидательное».

Но тогда отчего именно эти цветки, точнее, луковицы, которые можно и съесть vulgarium ceparum modo? Отчего не японский фарфор? Не ланкийские смарагды? Не ормузский жемчуг?

Наверное, это именно попытка найти назидательный род богатства. «Регенты» Гааги, Утрехта или Амстердама иногда были куда состоятельнее каких-нибудь итальянских маркизов. Но те спокойно отдавали годовой доход ради того, чтобы блеснуть при дворе бриллиантовыми пряжками, шитыми золотом камзолами и так далее. А голландская публика степенно одевалась в черное и паковала жен в глухие платья и чепцы.

Отсюда, очевидно, и тюльпаномания. Ведь все-таки не золото, из которого отлили известного тельца, и не серебро, помрачившее Иуду, а цветок, просто и благочестиво растущий из праха земного. К тому же звавшийся “lilionarcissus” — а тут и «нарцисс Саронский, лилия долин» из «Песни песней», и евангельские лилии, превосходящие Соломона во всей его славе. А заодно, конечно, еще и сентенция о том, что «человек — как трава, как цвет полевой, так отцветет». Биржа биржей, маммона маммоной, но само напоминание о том, насколько тщетны все земные дороговизны, может, оказывается, стоить очень дорого.

Сергей Ходнев