Праздничный календарь на пороге новых перемен

Неприметным выходным страна встретила 12 июня — праздник, который не знаем, как отмечать. Но, возможно, скоро нашей растерянности придет конец: запрос на переосмысление опыта 90-х растет, а вместе с ним — потребность в новом взгляде на наш календарь.

Ольга Филина

Значение 12 июня в этом году обесценилось как никогда: почти безымянный праздник раньше радовал нас хотя бы внеочередным выходным, а теперь — после карантинных недель то неработы, то удаленки — кого удивишь свободной пятницей? Так что День России мы с большой вероятностью просто не заметили. Ни эта, ни одна из других дат, предложенных постсоветским режимом, так и не стала «точкой сборки» страны. А сколько было попыток обновить наши социальные ритмы, переучредить русскую память за счет календаря… Аккурат пять лет назад, например, тогдашний министр образования и науки РФ Дмитрий Ливанов обещал журналистам, что в программе патриотического воспитания молодежи главными станут четыре праздника: День Победы, День России, День народного единства и День воссоединения Крыма с Россией. Кто сейчас верит в жизненность такого «квартета»? И министра уже нет, и закон о патриотическом воспитании перманентно мусолится в Думе, и консенсуса вокруг эклектично подобранных дат, имитирующих непрерывность российской государственности, не предвидится.

Но вообще, конечно, не везде 12 июня не знают, что праздновать. Огромное количество русских городов, потерявших свои даты оснований в лихолетье, празднуют 12 июня День города: Ижевск, Сыктывкар, Уфа, Пермь и далее. Какой-то смысл, попытка нащупать любовь к «Дню России» через любовь к малой родине тут, конечно, присутствуют. Есть даже отдельные инициативы снизу по «обживанию» праздника и наполнению его оригинальным содержанием: глава ИД «НЭП» Дмитрий Алексеев в Республике Коми, если бы не карантин, собирался проводить 12 июня акцию «Вершки и корешки» с общей идеей — воспользоваться гарантированным выходным, чтобы инициировать «генеалогический туризм» сначала в масштабах региона, а потом и страны. Вот, мол, есть День России, лучший способ его отметить — съездить в то место, где жил твой предок и где у тебя включается родовая память (страна-то сплошь переселенных душ). Сложно с ходу сказать, как принятие Декларации о государственном суверенитете РСФСР связано с такой идеей, зато видно, что сейчас отогревает невыразительную июньскую дату в общественной памяти: не разговор о великой абстрактной России, которая ото всех суверенна, а очень конкретное чувство общности со своим городом, своей землей и даже своим родом. Приблизительно то же интимное чувство, которое ранее вдохнуло новую жизнь в 9 мая с приходом «Бессмертного полка» и которое только проиграло от попыток придать ему государственное звучание.

Дразнить гусей

История постсоветских праздников заставляет как-то иначе посмотреть на расстановку сил в привычной диаде «общество — государство». Говорят, что государство у нас все крепчает, а общество фрагментируется (или вообще отсутствует), а вот же: сколько государство ни старалось, «сверху» ни одного сильного праздника не родилось, зато все, что сильно, все, что, что отзывается настоящим чувством, жизнью, рождалось или видоизменялось в календаре «снизу». И здесь инициатива, очевидно, на стороне общества. Научный руководитель программы «политическая философия» Московской высшей школы социальных и экономических наук Григорий Юдин вполне обоснованно называет День Победы «единственным гражданским праздником», включенным в пантеон государственных и только потому таким успешным.

— Праздники обладают важной функцией — они создают регулярные моменты возвращения общества к своим символическим основаниям,— поясняет Григорий Юдин.— Во время праздника существующие в повседневной жизни различия между членами общества стираются, и мы как бы вспоминаем о том, благодаря чему мы все являемся частью одного социального единства. Когда праздники не производят такого эффекта, то у общества не остается возможностей для солидаризации — различия в нем закостеневают и единство разрушается.

Так — парадоксально — жажда «социальной справедливости», преодоления «корпоративных» и «сословных» барьеров, ярко выраженная в постсоветском обществе, нуждается для утоления в празднике: общем событии, рождающем единство. Но где его взять?

Ольга Малинова, профессор департамента политики и управления НИУ ВШЭ, предлагает честно признать, что ни один из новых праздников в стране не получился, более того, часть дат, которые еще на заре 90-х имели потенциал для объединения людей, сейчас оказались надежно закрытыми для коллективной памяти.

— Например, день победы демократических сил над путчистами в 1991 году не был сделан праздником по горячим следам, а после 1993 года, когда новый режим нанес свой удар по парламенту, уже и не мог быть сделан,— рассуждает профессор.— Я полагаю, что у наших неудач с символической политикой есть две причины: с одной стороны, сама динамика постсоветского развития была такова, что люди последовательно разочаровывались в ценностях, которые вдохновляли их на предыдущих этапах, это был транзит, обесценивающий собственные основания. С другой стороны, у постсоветской элиты не было внятной символической политики. Геннадий Бурбулис в свое время пояснял мне, что на августовских событиях не стали делать ударение, так как ощущали хрупкость режима: не хотелось дразнить гусей.

Простой исторический обзор показывает, что в политике памяти важна инициатива. Самые разнообразные сообщества: от ранних христиан, переделавших языческий календарь на свой лад (был день рождения бога-Солнца — поставим на этот день Рождество Христа, чтобы переосмыслить дату), до большевиков, сразу после узурпации власти занявшихся монументальной пропагандой и отменивших старое летосчисление, а вместе с ним календарь,— выигрывали от того, что вкладывались в обновление общественных символов.

— Но, видимо, на судьбе 90-х сказалось еще и общее презрение управлявших страной экономических либералов к принципам коллективной жизни,— считает Григорий Юдин.— Они мыслили революцию как тотальное освобождение индивида от давления коллективности. Но что потом происходит с этими индивидами? Они живут каждый в своем космосе, встречаясь только для продажи и покупки товаров? Именно таким образом мы получили гигантскую атомизацию, а за ней, как точно знают социальные философы, всегда приходит резкий возврат к коллективности на самых примитивных основаниях.

Ну или, как в нашем случае, возврат к старым проверенным формам переживания общности.

Жить в слоне

Эти старые формы, как какие-нибудь моногорода, названия улиц или фразочки «расстрелять вас мало», достались массе постсоветских граждан в наследство от Советского Союза. Поэтому ни 23 февраля, ни 1 мая не потеряли в популярности, даже несмотря на полную дискредитацию исторических событий или идей, лежащих в основе их празднования. Более того, все устоявшие даты даже нарастили свой «символический капитал»: из навязанных большевиками сверху, государственных они стали народными праздниками, с помощью которых общество доказывало свою способность противостоять безудержной атомизации и жить едиными социальными ритмами хотя бы на самом базовом уровне (на майские все выезжают на дачу, в феврале все поздравляют мужчин и т.д.).

— Я когда-то для себя изобрела такую метафору: мы живем как мелкие твари в скелете давно почившего слона,— рассуждает Наталья Самовер, координатор выставочной и экспозиционной деятельности Сахаровского центра.— Вот лежит остов в саванне, хищники давно обглодали его, но какая-то жизнь между белыми ребрами идет — птички всякие, зверьки снуют, где-то травка растет. Но доминантой ландшафта по-прежнему является скелет, так и у нас с советским наследием. В далеких северных поселках люди по-прежнему живут в бывших лагерных бараках (сама видела!) просто потому, что у них нет другого жилья, а в Москве мы, проезжая по Савеловской ветке железной дороги, видим станции Темпы, Трудовая и вовсе не задумываемся, что эти топонимы связаны с Дмитлагом НКВД. Это некий пространственный каркас, который достался нам от советских времен, но точно так же мы прижились и внутри каркаса советских праздников.

Большого противления сохранность советской инфраструктуры памяти во всем — от календаря до лексикона — не вызывает, но порождает порой диковинные неврозы.

Как только государственный барометр клонится на модернизацию, тут же открываются бои с календарями, часовыми поясами и названиями (милиция на полицию и т.д.).

Страсть к переучреждению собственных основ в отдельные годы захватывает даже самые консервативные ведомства: МВД, например, в 2016 году пыталось на государственном уровне закрепить День образования российской полиции, наметив его на 5 июня, когда в Петербурге появилась Полицмейстерская канцелярия. Предполагалось, что со временем смысловые акценты могут быть смещены с 10 ноября (советского профессионального праздника милиционеров) на июньскую дату. Но инициатива не получила хода на аппаратном уровне: президент не подписал указ.

— Ну и правильно, наверное, сделал,— полагает Наталья Самовер,— потому что сам из силового блока и понимает, что так просто корпоративные традиции не меняются. Вся сложность с праздниками в том, что они держатся на общности социальной эмоции, а ее нельзя породить искусственно, можно только долго культивировать. В этой связи какую-то перспективу развития имеют те памятные даты, которые уже приняты определенным сообществом. Скажем, для людей, которые разделяют либеральные ценности, день рождения Андрея Дмитриевича Сахарова превратился в традиционный фестиваль свободы, а старообрядцы, например, очень живо празднуют день распечатания алтарей их храмов на Рогожском кладбище в Москве в 1905 году по повелению Николая II.

Таким образом, «снизу» и сегодня пробиваются какие-то оригинальные формы хранения памяти, конкурируя в способах интерпретации отечественной истории. Однако для рождения нового полноценного календаря понадобится приведение этих местночтимых дат к общему знаменателю.

— Верно, что России скоро понадобится новый праздничный календарь, но это потому, что России нужны новые основания, радикальная смена общественного устройства,— заключает Григорий Юдин.

Интересно, что при выборе определенной (и, конечно, радикально иной) исторической перспективы 12 июня как раз получает внятное смысловое содержание. Когда-то этот праздник назывался Днем независимости России, что порождало много шуток: независимости от кого или чего? По мысли Григория Юдина, ответ может быть прост: объявление суверенитета России в 1990 году действительно было актом эмансипации России от СССР (советские власти выступали против). И эта эмансипация — как на политическом уровне, так и на очень личном, человеческом — по-прежнему остается задачей постсоветской России. Пора приобретать свой остов, свою память и коллективную идентичность (что, кстати, очень рифмуется с «низовыми» способами отмечать 12 июня, вспоминая свой род и город, о которых говорилось вначале). «Не объявлять же День антикоммунизма?» — шутит социолог. Если понять такой День как этап взросления новой России, почему бы и нет…

— Любой праздник, пусть даже не очень выразительный, может выступать в качестве спящего института,— резюмирует Ольга Малинова.— Кажется, никакого смысла в нем нет, всем он смешон, но возникает внезапный резонанс, и он выстреливает. Особенность символов — в их способности к переинтерпретации: никогда не знаешь, какая «валентность» сработает через некоторое время. Я сейчас пристально слежу за тем, что происходит с памятью о 90-х. Намечается смена поколений, и время, окрашенное было в темные тона, вдруг обретает свою ценность. Крупные издательства выпускают о нем книги, режиссеры снимают доку-фильмы, и личное отношение меняется: говоришь с человеком 10–15 минут и вдруг оказывается, что все было не так уж лихо. Мой прогноз прост: в ближайшее время возникнет запрос на переосмысление политического и социального опыта 90-х. И если оно произойдет, наш календарь, не исключаю, станет иным.

Экспертиза

Что будем праздновать?