Писатель и литературовед Алексей Биргер — о биографии поэта Николая Языкова, своей книге, недавно вышедшей в свет

Наверно, не найти среди русских великих поэтов такого невезучего по посмертной судьбе, как Николай Михайлович Языков. На двести лет оставался он очень уважаемым, но в тени, этакой «осетриной второй свежести». В его природной гениальности никто не сомневался, но… торопливость и неряшливость в стихе, которую он так и не смог преодолеть… сосредоточенность на воспевании чувственных удовольствий, прежде всего винопития, что резко принижало его поэзию, делало ее этакой «забулдыжной»… И миф за мифом, пренебрежение за пренебрежением накапливались, затеняя истинный облик поэта. Не в последнюю очередь — упреки в зависти и злобном отношении к Пушкину, хотя это Пушкин писал Вяземскому, что единственный, кому он завидует — Языков, который «всех нас, стариков, за пояс заткнет».

Чем больше погружался я в работу над книгой о Языкове, тем больше мифов приходилось разоблачать и опровергать. Но возникал и другой вопрос: почему такой поэт, равный по мощи изначальной одаренности Пушкину и Лермонтову, так и не состоялся во весь Божий замысел о нем, где он споткнулся, в силу каких причин не расправил крылья во всю ширь?

Ответ возникал сложный, комплексный. Прежде всего, как ни странно, стреноживал поэта его мягкий характер. Языков твердо усвоил, что поэт должен чему-то противостоять, бросать беспощадный вызов миру, вот и старался. Но то, что для Лермонтова, например, было естественным, для Языкова, с его всем очевидной добротой и желанием всех примирить, становилось натужным, неестественным, а от неестественности, от неорганичного преодоления самого себя возникал и эдакий вывих, показная злобность, которую многие принимали за истинную. Достаточно напомнить, что его «пасквиль на Чаадаева» — «Старому плешаку» — осудил даже такой ближайший к Языкову человек, как Гоголь. Гоголь, ставивший Языкова на первое место среди русских поэтов после Пушкина! «Нет в этом истинной поэзии…» — написал он.

Сказалось и то, что Языков с семнадцати лет, с первых громких успехов, был обласкан и заключен в тесные — удушающие, я бы сказал — объятия тем поэтическим кругом, который с полным основанием можно назвать антипушкинским. Его путь к дружбе с Пушкиным был долгим и трудным, сопровождался болезненным разрывом многих прежних связей. Приехав в Михайловское, Языков был поражен тем, что Пушкин совсем не такое чудовище, каким он его представлял. С тех пор Пушкин становится для него светом и опорой, он принимает участие во многих затеях и литературных мистификациях Пушкина.

Один из сюжетов я не включил в книгу, а он донельзя ярко показывает взаимоотношения Языкова с литературным окружением того времени.

Касается он Кондратия Рылеева. Рылеев становится на время этаким гуру для Языкова, Языков, что называется, ему в рот глядит и ловит каждое его слово. Рылеев — ярый литературный враг Пушкина, он один из тех, кто настраивает Языкова против Пушкина, а Пушкин резко отрицательно относится и к «Думам» Рылеева, яростно возражает против его взгляда на русскую историю, рвется завершить незаконченную между ними дуэль. История этой дуэли широко изучена, вот только упускают, что впоследствии Пушкин и Бестужеву намекает в письме, что «выстрел остался за ним», и что, начав в болдинскую осень с заметки о Рылееве (в «Опровержении на критики»), он вдруг резко переключается на написание «Повестей Белкина», где и выстрел остался за Сильвио, и появляются станционный смотритель Вырин и гусар Минский (а дуэль состоялась близ родового имения Рылеева Выра на Минском тракте) и т. д., множество других «толстых» намеков. Вполне логично предположение, что Пушкин, закипевший от последней переписки с Рылеевым и Бестужевым, поскакал в декабре 1825 года в Петербург, чтобы «вернуть выстрел» — и то-то, если бы доехал, был бы ошарашен, влетев прямо в собрание заговорщиков! И еще больше внутреннего достоинства приобретает тогда его ответ Николаю Первому, что он «был бы среди заговорщиков» — из понятий совести и чести опустив, почему и как он там оказался бы.

Итак…

В конце 1825 года, буквально через два-три дня после известий о неудавшемся декабрьском выступлении и аресте Рылеева, Языков пишет очередное послание другу Киселеву, в котором есть такие строки:

…Бывало, кожаной монетой

Куплю таинственных отрад —

И романтически с Лилетой

Часы ночные пролетят.

Как только ни ломали голову над этими строками, пытаясь постичь их смысл! Чаще всего подозревали какую-то непристойность… Версия выдвигалась, что имеются в виду первые, еще несовершенные, презервативы… Не говоря уж о версиях совсем похабных.

Здесь стоит заметить: Языков сразу предназначал эти стихи для печати, а потом одними из первых отметил их ко включению в свое первое собрание стихотворений — а все, что носило налет интимности, все, что могло вызвать придирки цензуры из-за излишней «эротической вольности» или хоть сколько-то непристойных намеков, Языков не нес в печать, пускал по рукам среди друзей и поклонников для личного неподцензурного пользования.

То есть сам Языков даже не подозревал, что эти строки можно толковать в хоть сколько-то похабном смысле. Более того, «не подозревала» и цензура, которая абсолютно спокойно пропустила эти строки в печать.

Так что же они могут значить?

В то время в России — были — кожаные деньги! Обнаружив в свое время, что бумажные деньги очень плохо доезжают до тогдашних американских владений России, Аляски и Калифорнии, правительство специальным указом ввело для этих территорий кожаные деньги — банкноты печатались на коже со специальным тиснением.

И хоть эти деньги предназначались исключительно для заморских территорий, но были действительными для приема по всей России, их где угодно можно было обменять на «нормальные», на медь, серебро и бумагу.

Главным («генеральным», как мы бы сказали сейчас) представителем Русско-американской торговой компании в Санкт-Петербурге был Рылеев. (Он собирался в случае успеха восстания сразу же оставить Россию, уехать в Калифорнию и встать непосредственно во главе компании.) Он был ответственным за финансирование сделок компании, за хождение русских денег среди местного населения — то есть как раз сидел на кожаных деньгах, запас которых, в силу должности, у него был непреходящим.

Отсюда естественно и логично предположить, что, например, когда возникали трудности с финансированием «Полярной звезды», либо просто других денег под рукой не оказывалось, Рылеев расплачивался за публикации в журнале с Языковым, а может, и еще с кем-то, кожаными деньгами — а Языков либо непосредственно ими платил «Лилетам», либо менял их на общеходовые.

В любом случае нельзя не увидеть в загадочных строках привет Рылееву — такой привет, к какому ни одна цензура не придерется.

Еще раз напомним, что стихи завершены 25 декабря — по старому стилю — 1825 года, буквально на следующий день (ну может, через день-другой) после того, как до Дерпта, где скучал Языков, доходят сведения о восстании и об аресте Рылеева.

Не потому ли Языков так хотел, чтобы именно эти стихи обязательно попали в печать? В надежде, что Рылеев каким-то образом их прочтет и распознает посланный привет?

В любом случае, эти строки становятся лишним доказательством того, как много Рылеев значил для Языкова, насколько сильно было его и этическое, и эстетическое влияние на поэта.

Разочаровавшись в идейных и поэтических воззрениях Рылеева, Языков бережет человеческую память о нем. В письме брату Александру 17 октября 1826 года он просит прислать ему «если можешь достать, писем казненных и в Сибирь отправленных нещастных», подчеркивая после этого, что особо бережет письмо Рылеева к жене.

И — пишет знаменитые и замечательные стихи:

Не вы ль убранство наших дней,

Свободы искры огневые,—

Рылеев умер, как злодей! —

О, вспомяни о нем, Россия,

Когда очнешься от цепей

И силы двинешь громовые

На самовластие царей!