Игорь Грабарь в Третьяковской галерее

В Инженерном корпусе Третьяковской галереи проходит выставка, посвященная 150-летию со дня рождения Игоря Грабаря — искусствоведа, художника, реставратора, функционера. О гранях биографии одного из главных деятелей отечественной художественной культуры первой половины прошлого века рассказывает Алексей Мокроусов.

Бывают эпохи, когда умение благополучно усидеть на двух стульях становится особенно востребованным талантом. Как художник и ученый, Игорь Грабарь (1871–1960) достиг высот и в императорской, и в сталинской России. Академик двух Академий художеств, императорской и советской, и еще Академии наук СССР, он славился натюрмортами и занимался историей искусств, строил как профессиональный архитектор и организовывал реставрационное дело, спасая иконы и фрески из храмов и монастырей. На масштабной ретроспективе в Инженерном корпусе показывают и его живопись, созданную за полвека с лишним, и иконы и копии с них, сделанные по его заказу для показа за границей, и картины, закупленные в бытность руководителем этой самой Третьяковской галереи. Руководил он долго, с 1913 по 1925-й: при царском режиме звался попечителем, сам считал, что в Москве «после городского головы нет фигуры более видной», при большевистском назывался, собственно, директором; недовольство вызывал нешуточное скорее при первых властителях, чем при вторых. В одном из писем Грабарь заметил о Третьяковке: «Не музей, а сарай, почти Щукинский музей», в том смысле, что показывают без научного плана, Серов распылен по семи залам, Репин — девяти, Васнецов — десяти. Начал с переразвески, с отказа от экспозиционных принципов основателя галереи, кончил (к негодованию тех, кто предпочитал передвижников) закупкой модернистов, от Лентулова до Фалька,— на втором этаже Инженерного корпуса напоминают о его закупочной политике, здесь и «Консьержка» Бориса Григорьева, и «Натюрморт. Камелия» Ильи Машкова.

Нововведения возмущали, вопросом о развеске занималась аж Московская городская дума; коллеги разделились — «за» были Суриков, Шехтель и Татлин, против — Архипов, Коровин и Пастернак-старший. Грабарь удержался, ему вообще удавалось выходить сухим из воды. Может быть, сказалась порода: родители Грабаря так активно участвовали в политической жизни Венгрии, что подвергались гонениям, но от принципов не отступали. Помогало и образование: как многие люди искусства рубежа веков, от Дягилева до Кандинского, Грабарь учился на юриста и, в отличие от того же Дягилева, на занятия ходил и логику изучал. Увлекшись живописью, он поступил к Репину, от него бежал в Париж и Мюнхен. В Баварии стал учеником, затем старостой, а потом и совладельцем школы Антона Ажбе, учился с Явленским и Веревкиной, но преподаванию все же предпочел работу в России. Как критик, печатался в «Мире искусства», как издатель — пытался продолжить его журналом «Вестник искусства» (так, увы, и не вышел), как ученый — редактировал первую многотомную «Историю русского искусства», как «просто художник» — стал поздним адептом импрессионизма. Он создавал отличные натюрморты и пейзажи, особенно зимние, вроде «Февральской лазури» и «Мартовского снега» (оба — 1904), и мог бы остаться автором ограниченного числа запоминающихся работ.

Но на свою беду при Сталине стал большим начальником, старостой научно-художественной жизни. Он многое основал и многим руководил, включая создание уже новой, советской «Истории русского искусства»; зал, воссоздающий атмосферу его рабочего кабинета, интимен и трогателен, хотя показана здесь только мизерная часть трудов Грабаря. Какой контраст к изгибам арт-политики: его полотна, выглядевшие все более безжизненными, широко распространялись по СССР в качестве новой художественной нормы. Положим, хорошенькие девушки Грабарю удавались, в его «Светлане» (1933) есть то, что сегодня воспринимаешь как чистый и эмблематичный «стиль 30-х». Но многое из позднего творчества вызывает чувство неловкости.

А портреты современников, от арфистки Дуловой до академиков,— в основном ледяной сталинский ампир. Заказы ему хронически не удавались, что доказывают портреты вождей: автор мог работать лишь по вдохновению. Ленин на фоне книг откровенно уныл, а писавшийся шесть лет спустя «Ленин у прямого провода» вымучен настолько, что картину сейчас лишь воспроизвели в каталоге. Вдобавок сказывались попытки колебаться вместе с линией партии, и сказывались иногда гротескно. Так, в «Ленине у прямого провода» бородатый телеграфист протягивает Ильичу телеграфную ленту. Изначально персонаж был безбородым, Грабарь срисовал его с ленинского секретаря Николая Горбунова, тот стал ректором МВТУ и академиком, был арестован и расстрелян в 1938-м. В какой-то момент Грабарь приделал ему бороду — возможно, это был своевременный совет жены Троцкого Натальи Седовой, которая после революции заведовала музейным отделом Наркомпроса и с которой он дружил, но после реабилитации Горбунова «сбривать» ее не стал. И у колебаний есть пределы.

Проблемных тем выставка и не касается — будь то, например, смутная роль главного героя в истории распродаж музейного наследия или, например, его отношения с Петровым-Водкиным, тоже трагическая новелла о дружбе и умении принести ее в жертву.

При этом кураторы отбирали работы из многих собраний, включая частные, каталог полон уникальных фотографий из архива Третьяковки и примечательных деталей музейной истории. В конце 1920-х Грабарь посетовал в одном из писем, что в Русском музее лишь одна его вещь, в то время как в Третьяковке их столько! Сейчас в Москву именно из Питера его работ привезли с десяток, в том числе «Дельфиниум» (1908), попавший из коллекции Рябушинского в Третьяковку, а оттуда переданный в 1930-м в Ленинград. Сам Грабарь в начале 30-х уволился откуда мог, стал почти отшельником, а затем вновь вернулся к общественной работе. Тут-то и исполнилась его заветная мечта. Еще в 20-е он, искренний трудоголик, грезил об Академии художеств, которая бы платила 50 отобранным художникам жалованье, а затем лучшее из сделанного избранными за год отбирали бы для музеев, правительственных организаций и рабочих клубов. В 1947 году академию наконец образовали, Грабаря выбрали в ее состав сразу, и он тут же написал себя в шубе так, словно на дворе 1913-й.

Неясно, как с клубами, но именно автопортрет барственного Грабаря в шубе воспроизвели в 1972-м на почтовой марке многомиллионным тиражом. Мечтал ли он и об этом тоже? Почта СССР уже не ответит.