Муса Мурадов — о том, какую память о депортации чеченцев хранит он и его семья

23 февраля 1944 года по приказу Иосифа Сталина началось насильственное выселение чеченцев и ингушей с Кавказа в Казахстан и Киргизию. Стариков, женщин и детей, в том числе тех, чьи сыны, мужья и отцы воевали на фронтах Великой Отечественной войны, погрузили в вагоны-теплушки и отправили в долгую дорогу. Корреспондент «Ъ» Муса Мурадов съездил в Киргизию и побывал в селении, где он родился за год до возвращения чеченцев на родину.

Дорога

В резко открывшуюся настежь дверь ворвался холодный февральский воздух, а следом — несколько вооруженных военных. Молодая женщина испуганно вскочила с кушетки, накрыла одеялом малыша и, накинув на себя теплую шерстяную шаль, поспешно вышла навстречу нежданным ранним гостям. Так начиналась история депортации моей семьи. Подробно я ее описывал в материале «В ссылку уезжали отдельные семьи, а вернулась нация».

Моя будущая мама тогда жила одна в высокогорном селении Дай. Одна растила четырехлетнего мальчика. Ее муж и отец ребенка был на фронте.

Он писал ей письма. Аккуратно сложенные в треугольники письма хранились в укромном месте. Когда старший из военных стал спрашивать, где хозяин дома, жена фронтовика, не совсем понимая, что от нее хотят, достала пачку писем от мужа и протянула их. Военный, как вспоминала мама, швырнул стопку под ноги и, сильно повысив голос, повторил свой вопрос. В это время в дом зашел живший по соседству брат мужа и объяснил, что происходит:

— Нас выселяют, надо быстро собраться в долгую дорогу. В очень долгую.

— Зачем, почему, куда? — пыталась понять происходящее жена фронтовика.

Военный стал торопить, и мама схватила плачущего ребенка, тепло укутала его, а затем, собрав в узелок кое-какие продукты, пошла на выход. Где-то на пятые сутки пути, как вспоминала мама, мальчик ее умер.

Везли депортированных в так называемых теплушках, которые были предназначены для транспортировки скота. В этих вагонах, разумеется, не было никаких удобств. В холодную февральскую стужу они продувались со всех сторон.

Тысячи людей гибли в пути. Их трупы, рассказывала мама, наскоро закапывали на полустанках или просто выбрасывали в сугробы. Своего малыша мама похоронила на одном из полустанков, с большим трудом почти голыми руками выкопав небольшую могилку.

Еще мама рассказывала, как в этих вагонах, где не было туалетов, мучились чеченские девушки. Они не могли позволить себе справить естественную нужду на глазах стариков, терпели. Некоторые в конце концов погибали от разрыва мочевого пузыря.

Временный дом

Летом 2023 года я отправился в Киргизию. Туда, куда были высланы мои будущие родители и где в 1956-м, за год до отмены сталинской депортации, я появился на свет. В село Бейшеке, расположенное в 100 километрах от столицы республики.

Встречавший меня в аэропорту Бишкека местный водитель спросил:

— Первый раз у нас?

— Да, впервые,— ответил я, но потом опомнился.— Стоп! Как это в первый раз?! Я же здесь родился!

Правда, прожил от рождения тут так мало, всего год с небольшим, что не успел ничего запомнить.

— Все очень сильно изменилось. Вряд ли там что–то сохранилось с тех пор. Боюсь, что и могил своих родственников не найдете,— говорит наш гид.

— Нет, я все вспомню. Протекавшую перед самым домом речку, в которой я купался, точно вспомню,— не соглашался с ним путешествовавший со мной мой старший брат Иса, успевший прожить в депортации пять лет после рождения.

Родители совсем мало рассказывали о годах, проведенных в депортации. То ли по привычке боялись, то ли не хотели ворошить недобрую память о тех тяжелых временах. Столько пережили, а рассказывали об этом так мало.

Селение Бейшеке — это одна довольно широкая и длинная улица по большей части с одноэтажными саманными (из глины и coлoмы) домами. Население — чуть больше тысячи человек. Все киргизы. Чеченцев или представителей других депортированных народов мы не нашли ни одного. Хотя мама рассказывала, что рядом с нами жили курды, которых также выслали сюда.

— Ваши сразу, как только вышло разрешение, сорвались и гуртом уехали на Кавказ,— рассказывает местный сторожил Темиркалый, единственный из сельчан, которому перевалило за 80 лет и который помнил ссыльных чеченцев.

— Хорошие ребята были,— вспоминает старик,— помню своего ровесника Мансура. Драчун был, но мы дружили, не обижались друг на друга.

Мансур, мой близкий родственник, тоже мечтал побывать в Киргизии. Не довелось, недавно умер.

Брат нашел ту самую речку, в которой он малышом купался. А вот дом, в котором мы с ним родились, не сохранился. Его снесли еще в 1960 году, и на его месте киргизы построили новое жилище — более просторное и удобное. Зато двор — он был тот самый, в котором в далеком 1944 году поселились наши родственники.

Вернее, тогда никакого двора и не было. Это был пустырь на окраине селения, куда выгрузилась семья моего будущего отца и два его брата — тоже со своими семьями.

С местными жителями у ссыльных поначалу складывалось не очень хорошо: им ведь сказали, что привезли врагов народа. Устраиваться приходилось на голом месте. Было тяжело, холодно и голодно.

Моя сводная сестра Ама, которой сейчас 94 года, дочь отца от первого брака, рассказывала, что от голодной смерти в депортации их в какой-то мере спасла женщина-сотрудник НКВД. В день выселения она увидела, что в доме много текстиля, которым торговал мой отец. Велела взять большой матрац, набить его тканями и не брать с собой больше ничего. Эти ткани в первые недели в Киргизии удавалось менять на продукты. Так и выжили.

Возвращение

До Киргизии добрались и родители моего отца, совсем уже пожилые и больные. Но скоро здесь умерли. Через несколько лет от лишений и болезней умерли оба брата отца и все их дети, за исключением девочки, которую отец потом забрал в свою семью и привез в Чечню.

Темиркалый предупредил нас, чтобы мы не искали могилы своих родственников на общем сельском кладбище. «Ваши и жили отдельно от нас, и хоронили своих в отдельных местах, поодаль от наших кладбищ»,— сказал старик. Он показал рукой в сторону предгорья, где, в двух-трех километрах от села, по словам старейшины, ссыльные чеченцы хоронили своих.

Покатый холм с выгоревшей на солнце сухой травой мало чем напоминал территорию кладбища. Только редкие чуть выпуклые бугорки, обложенные камнями, намекали на могилы. Чурт (могильных камней) с именами усопших тут, судя по всему, не было изначально. Жизнь ссыльных была настолько тяжела, что, как вспоминала мама, не было сил и возможностей обустраивать как положено могилы. От недоедания люди настолько были слабы, что непросто было даже выкопать могилу.

Трудно было понять, сколько человек было похоронено на этом холме, ставшем большой безымянной братской могилой для моих близких и дальних родственников.

Несколько легче жить спецпереселенцам стало после смерти Сталина. По словам занимающегося исследованием темы депортации сотрудника Грозненского комплексного научно–исследовательского института РАН Лемы Турпалова, уже в 1953 году произошло смягчение режима. Например, в Алма-Ате стала выходить газета на чеченском языке «Къинхьегаман байракх» («Знамя труда») и радиопередачи на чеченском и ингушском языках.

9 января 1957 года Верховные Советы СССР и РСФСР восстановили Чечено-Ингушскую АССР. Вскоре чеченцам и ингушам дали возможность вернуться на родину.

Возвращение тоже оказалось непростым испытанием. Депортированных, как оказалось, никто не ждал на родной земле. За 13 лет о них тут забыли. У одних дома были заняты чужими людьми, переселенными из разных регионов страны. У других — разрушены.

В восемьдесятые годы я получил в Грозном квартиру. Она была в старом фонде. Предыдущий хозяин Юрий Ладоницкий был коренным грозненцем. В послевоенные годы он работал в местной газете «Грозненский рабочий». От коллеги мне досталась кипа старых газетных подшивок, в том числе периода депортации. Ни в одном номере, ни в одной заметке не было ни малейшего упоминания о чеченцах и ингушах. Будто они тут никогда и не жили.

Вымарали все. Населенные пункты с чеченскими и ингушскими названиями были переименованы. Шатойский район, в котором до выселения жили мои предки, назвали Советским.

Не пожалели даже мертвых. Со многих чеченских кладбищ были выломаны чурты, которые использовали как строительный материал при возведении ферм или обустройстве дорог и мостов.

Только в конце 1980-х в центре Грозного разобрали бордюры из могильных камней. Теперь они хранятся на мемориальном комплексе.

Но возвращались на Кавказ чеченцы и ингуши по-человечески, в плацкартных вагонах. Прямо с вокзала моя семья отправилась в горы. От дома ничего не осталось, а когда-то это была просторная двухэтажная усадьба. Как вспоминала сестра Ама, с деревянными полами, что было редкостью в горных аулах. Теперь были только жалкие каменные останки, заросшие высокой травой.

Ночевали прямо на улице. Никто не роптал. Майская ночь была не очень теплой, но грела родная земля.

Муса Мурадов