Премьера театр
Творчество Чехова продолжает оставаться энциклопедией русской души для западного зрителя. Но чем дальше, тем все больше элементов абсурда обнаруживается в этой энциклопедии. На спектакле Франкфуртского театра драмы "Спасите меня! Говорите со мной! Что-нибудь!" в постановке Карин Нойхаузер в этом лишний раз убедился специально для "Ъ" АЛЕКСЕЙ Ъ-МОКРОУСОВ.
Пьесы с таким длинным и эмоциональным названием — "Спасите меня! Говорите со мной! Что-нибудь!" — у Чехова нет. Это цитата из "Вишневого сада", где Раневская призывает Петю: "Спасите меня, Петя. Говорите же что-нибудь, говорите...."
Впрочем, режиссер Карин Нойхаузер решила не ограничиться классическими пьесами, но использовать и прозу — плохо известные на Западе рассказы и уж совсем мало кем читанные письма. Иные монологи и абзацы воспроизводятся целиком, что-то осталось лишь в виде реплик или даже отдельных слов. В результате получилось нечто вроде интеллектуального попурри, шарады или даже окрошки, где слова выскакивают в самых неожиданных местах и если даже и образуют сюжет, то метафизический, а не литературный или телевизионный. Тут страсти, тоска и беспрерывное чувство ожидания чего-то, будь то поезд или будущая счастливая жизнь.
События разворачиваются на большой сцене франкфуртского театра, но публика сидит не в зале, а здесь же, по периметру сцены. Зал же предстает зрительскому взору лишь пару раз, когда занавес поднимается, и там, в рядах партера, обнаруживаются музыканты.
Художник Фран Лер придумал для спектакля еще пару запоминающихся мизансцен вроде первой, с которой начинается спектакль. Герои находятся внутри огромного шатра из хвороста, вокруг которого бродят с песнопениями дети. Потом шатер взмывает вверх, и мы обнаруживаем под ним десять актеров в колясках, вглядывающихся в публику с таким напряжением, будто это они, а не публика ждут сейчас чуда. В руках у героев, в сумках инвалидных колясок могут оказаться самые неожиданные предметы — от желтой пишущей машинки до ящика с пивом. Порой круг сцены приходит в движение, но коляски остаются при этом на месте: актеры крутят колеса против движения с ловкостью акробатов.
У героев нет имен, это скорее типажи, типичные персонажи не только чеховского мира, но и всей русской действительности: вечные студенты, дама с собачкой (собачка механическая, но бегает как живая), рефлектирующие истерики, мужчина в шубе и гольфах, алкоголичка с несчастной судьбой, деятельный купчина в богатом костюме...
Кажется, перед нами классический образец современного немецкого театра — умного, жестковатого, профессионального в любой мелочи. Как драматическая актриса Карин Нойхаузер работала на важнейших сценах Европы — от берлинского "Фольксбюне" до цюрихского "Шаушпильхауза", участвовала в спектаклях Кристофа Марталера и Йохана Кресника. Ее чеховская работа напоминает о том, что истоки европейского театра абсурда, экспериментов Беккета и Ионеско не зря обнаруживали в творчестве автора "Трех сестер" и "Иванова".
Но при всем впечатляющем культурно-историческом контексте Нойхаузер сделала удивительно русский спектакль, где за гомоном и хаосом внешней жизни неожиданно проступает что-то существенное и сентиментальное. То, что отсутствует в произносимых словах и в совершаемых поступках, но что вдруг прорезается в паузе, в отказе от диалога. Во франкфуртском спектакле модальность меняется только в названии. Само действо — настоящий Чехов с его сменой интонаций, приступами жалости, вспышками суетливой активности и тем легким ощущением абсурдности жизни, предпочитающей второй план первому, что так притягивает европейцев к русскому классику.