Посмотрела сразу два фильма – один конкурсный, Алехандро Гонсалеса Иньярриту, под названием Biutiful, которое русские киноведы переводят то как «Красата», то как «Кросота», то аж как «Крысота». На самом деле его можно вообще никак не переводить, потому что никакого смысла эта фонетическая игра у Иньярриту не имеет – просто стремление выпендриться вслед за Тарантино с его Unglourious Basterds. Но у Тарантино хотя бы юмор, а у Иньярриту, как всегда, сплошной пафос и очередная фестивальная киноверсия мексиканского телесериала.
Однако честные авторы сериалов обычно обходятся без символических прологов, в которых герой (Хавьер Бардем) бродит по какому-то заснеженному лесу, натыкаясь на трупики мертвых сов, а сразу берут быка за рога и дают понять, что все плохо: у героя рак простаты и трое детей. А мать их в это время в одних трусах и со стаканом вина в руке прыгает по спине брата героя, который ведет телефонные переговоры с кладбищем, где братья только что выгодно продали участок, сэкономив на кремации отца, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Сдав очередной анализ, герой приходит домой и жарит рыбу, между тем как его голодные дети мечтают о гамбургерах и картошке фри. Кроме кладбищенских гешефтов, умирающий подрабатывает тем, что передает бабло от китайских подпольных цеховиков полицейской крыше, то есть своему другу детства. Китайских цеховиков двое, и они занимаются между собой гомосексуализмом – видимо, режиссер считает, что это усугубляет общий драматизм. Еще герой периодически захаживает к каким-то неграм, и им тоже передает какие-то деньги – куда бы он ни зашел, впрочем, остановка везде примерно такая же, как и у него дома: одновременно орет телевизор и плачут дети. К звуковым раздражителям иногда присоединяется крайне говорливая бывшая жена героя, которая однажды приходит навестить детей, и вся семья садится за стол и опять начинает употреблять какую-то крайне отталкивающую на вид пищу. Окончательно осознав, что осталось недолго, герой идет за советом к какой-то мудрой женщине (не исключено, это его мама), и та пытается втолковать ему, что смерть не конец, и сейчас главное для него – уладить свои дела, а о его детях позаботится, так сказать, окружающий мир. Возможно, и в новом своем фильме, как и в предыдущих, Иньярриту придумал какой-то формальный ход, которые, как ему всегда казалось, придают его историям характер философского обобщения, но я дожидаться конца, где прояснилось бы, в чем фишка на этот раз, не стала, потому что надо было идти занимать очередь за настоящим, оголтелым формализмом высшей пробы – то есть на фильм Жан-Люка Годара «Социализм», участвующий в конкурсе «Особый взгляд».
В очереди я стояла за мужчиной в шляпе, у которого на спине футболки было написано «Godard is my daddy». Вероятно, в зале действительно было достаточно людей, для которых Годар – отец родной: один из популярных каннских блогеров даже восхитился, сколько народу, затаив дыхание, смотрит фильм, который с точки зрения обычного, среднестатистического кинопотребителя смотреть едва ли возможно. Зритель, сидевший рядом со мной, сначала действительно благоговейно не дышал, но примерно на середине начал сопеть, причем это было не умиротворенное сопение спящего, а скорее напоминало звук готовящегося закипеть чайника – то есть, видимо, когда мозг начал перегреваться в попытках понять, что же ему показывают, мужчина стал излишки тепла выпускать через нос. Между тем, для того, кто видел, хотя бы такой образчик позднего Годара, как, скажем, «Германия 90», предложенный в «Социализме» ребус непосильной задачи не составит, потому что способ шифровки мыслей у 80-летнего основоположника «новой волны» не слишком изменился, да и разнообразием мыслей он не балует. В «Социализме», где, как это водится в позднем творчестве Годара, фильм, как в немом кино, прослоен титрами из огромных букв, есть грозная надпись: «QUO VADIS EUROPA?», то есть «Куда катишься, Европа?» Европа в данном случае не столько катится, сколько плывет на океанском лайнере, совершающем остановки в Египте, Палестине, Одессе, Неаполе и Барселоне. Пассажиры лайнера разговаривают на нескольких языках, — прежде всего на французском и немецком, иногда еще встречается русский и итальянский, и чтобы шифровка его казалась более сложной, Годар еще иногда пускает внизу английские титры, но не обычные, а по два-три ключевых слова, расположенных на равных расстояниях посередине экрана – типа «eyes like dollar», «steal that watch», то есть это как бы и не перевод, но о чем идет речь, прекрасно понятно. Наиболее колоритными пассажирами лайнера являются немецкий старичок, бывший оберштурмбанфюрер и видимо, военный преступник, и какая-то русская женщина, пытающаяся его прищучить за то что он украл какое-то испанское золото. Один из их диалогов кончается буквально так: «До свидания. – Heil Hitler». Воспользовавшись остановкой корабля в Одессе, Годар, не будь дурак, тут же вклеивает Потемкинскую лестницу и цитату из «Броненосца Потемкина». Потом, после бодрого титра со словами egalite merde, действие переносится на твердую почву, в какую-то французскую автомастерскую при бензоколонке, где есть несколько очень симпатичных жанровых сценок. Например, когда девица-заправщица стоит, опершись на бензоколонку, и читает «Утраченные иллюзии» Бальзака, а рядом с ней привязана лама. Тут подъезжает машина, из которой доносится немецкая речь, а девица, вместо того, чтобы налить им бензину, говорит: проваливайте, мол, отсюда и оккупируйте другие страны, а когда немцы уезжают, цедит сквозь зубы: «Ах, Дойчланд…», при этом лама жалобно блеет. Еще запоминается маленький мальчик, живущий при бензоколонке, который ходит в майке с серпом и молотом и надписью СССР, рисует репродукции Ренуара и гоняет металлическим ломиком тетенек с регионального телевидения.
В общем-то, Годар уже действительно сделался похож на какого-то литературного персонажа, причем русского – вот в киноблоге «Афиши» Роман Волобуев его сравнивает, например, с Мартином Алексеевичем из сорокинской «Нормы», который о чем ни начинал писать письмо, непременно все заканчивалось словами «гады» и полной деконструкцией человеческой речи. Мне, кроме того, Годар напомнил отца Федора, залезшего на какую-то недосягаемую скалу («а вот живой человек сидит, как туда попал и чем живет, неизвестно») и там несколько обезумевшего, но с высоты своего положения призывающего западный мир одуматься и покаяться. Кроме основного вопроса, куда идет Европа, деконструкции связного кинематографического дискурса служат в «Социализме» два сквозных титра: Des choses и Comme ça, периодически накладывающиеся друг на друга, что, наверное, можно понимать примерно так: «вот такие вот бывают вещи», или приближаясь к стилистике Мартина Алексеевича, «вот таким вот ёбразом». Кончается же картина совершенно гениально - титром No comments, после которого зрители некоторое время сидели в оцепенении, а потом энергично похлопали, и разошлись, стараясь не глядеть друг другу в глаза.