"Люди хотят новых горизонтов"

После президентских выборов в стране начнется новый политический цикл, но решать в нем придется все те же задачи модернизации. Стоит ли России рассчитывать на скорый экономический подъем, "Огоньку" рассказал Маркос Тройхо, директор Лаборатории стран БРИК Колумбийского университета

— Со времени возникновения аббревиатуры БРИК не раз приходилось слышать, что она устарела, что Россия, например, оттуда "выпала" и уступила место ЮАР. Вы уверены, что ваша Лаборатория стран БРИК изучает что-то реально существующее?

— Концепция БРИК появилась не так давно, и если бы ее меняли под воздействием текущей экономической конъюнктуры, вряд ли стоило бы вообще о ней говорить. Если вы вспомните ситуацию десятилетней давности, то окажется, что споры шли вокруг того, включать ли Бразилию в число быстро развивающихся стран, потому что в 1980-х страна демонстрировала отличные темпы экономического роста, а в 1990-х замедлилась. Однако это говорит не о том, что концепция БРИК плоха, а о том, что ее сугубо экономическое прочтение неверно. В 2001 году действительно казалось, что БРИК — это четыре страны с быстро растущими рынками. Но сегодня в научных кругах речь идет о других вещах. В расчет берется не только экономика, но и геополитика: перераспределение глобальных сил, международное влияние и амбиции. И если мы посмотрим на Россию с точки зрения ее геополитических амбиций, то станет ясно, что она — член БРИК. Огромная страна, с огромными запасами нефти, огромной армией и огромным количеством ученых, и, что еще важнее,— страна, ДНК которой сохранила память о себе как о великой державе. Если с Россией случится неприятность, это отразится на регионе и вызовет резонанс во всем мире. То же справедливо и в отношении других стран БРИК, поэтому они принципиально отличаются от государств вроде Южной Кореи, ЮАР, Турции, Аргентины, хотя последние достаточно развиты с экономической точки зрения. Кроме того, у стран БРИК есть еще одна особенность: векторы их развития учитываются при разработке долгосрочных геополитических прогнозов. Когда мы думаем о том, каким будет мир через 50 лет, мы автоматически будем думать о США, России, Китае и так далее. Уж скорее вопрос стоит, думать ли о Европе, потому что ее существование как единого политического образования гораздо более туманно.

— Ваши аргументы совпадают с трендом последних лет — ставить политику выше экономики. Последняя Нобелевская премия по экономике тоже об этом. Но если говорить о реальных показателях роста, можно ли считать Россию быстро модернизирующейся страной?

— Вы, вероятно, надеетесь услышать от меня привычные слова о ресурсном проклятии. Действительно, основа экономики России, как раньше, так и сейчас,— это запасы нефти, и во многом именно они придают стране вес на международной арене. Но вопрос не в том, что является вашим конкурентным преимуществом: нефть, дешевый рабочий труд, технологии или еще что-то. Главный вопрос экономики в том, как вы распорядитесь этим конкурентным преимуществом, чтобы создать другие конкурентные преимущества. Когда экономика начинает расти? Когда соблюдаются четыре условия: есть финансовая база, интеллектуальный ресурс, активное население и такое положение дел в стране, которое позволяет всем этим факторам сработать. Под положением дел я имею в виду не только политику властей, но и культурные представления, традиции и прочее. Наивно полагать, что без одного из факторов модернизация удастся. Нефть — это ваша финансовая база, и в этом смысле она хороша. Бразилия, например, благодаря биотопливу получила свободные ресурсы для своего развития, оно помогло ей занять место в БРИК. Так что дело не в проклятии.

— Однако вы признаете, что какой-то из факторов роста у нас отсутствует?

— Проблема в том, что все факторы могут существовать в стране и при этом не становиться источниками роста. В этом случае мы в нашей лаборатории говорим, что отсутствует план. План — это не бумажка, не концепт, даже не общее согласие на перемены. По значению это слово близко к понятию национального проекта, который, как легко убедиться, был у всех стран, резко ускоривших свой рост. Самое интересное — это понять, как появляется план. На наш взгляд, есть три общих варианта его возникновения. Первый вариант, который многие страны пытаются реализовать,— это найти одного лидера, очень умного и очень харизматичного. Ожидается, что такой лидер предложит вариант развития страны, одинаково подходящий и элитам, и массе простого народа, и бесконфликтно поведет страну к новым горизонтам. Как думаете, много было таких лидеров в истории человечества? Обычно всем кажется, что много. На самом деле ни одного. Я в шутку говорю, что таким был только ветхозаветный Иосиф, который уберег Египет от голода и за это был назван фараоном "Спасителем нации". Все остальные персонажи, которые вертятся на языке, на самом деле либо не были одиночками, либо не были так эффективны, как кажется. Еще один вариант — это когда национальным планом становятся цели какой-то одной общественной группы, приобретшей благодаря своей активности и конкурентоспособности особый вес. Если опять-таки обратиться к истории, станет ясно, что такой вариант подходил только для очень небольшой группы стран, объединенных англосаксонским влиянием. То есть это вариант Великобритании, США и ряда бывших колоний. Он не для всех.

— Почему он не подходит остальным?

— Самый очевидный ответ — потому что в других государствах не выкристаллизовались социальные группы, чья деятельность связывалась бы напрямую с благосостоянием страны. В других странах было больше социальных конфликтов. Поэтому там план появлялся только как результат взаимных компромиссов или борьбы внутри элит. Такой план — это своего рода общественный договор. Мы поймем, о чем идет речь, если вспомним, как Испания реформировала себя, преодолевая наследие Франко. Или обратимся к Южной Корее, взявшей курс на модернизацию в 1980-х годах. Конечно, хорошо, когда договор основан на взаимном сотрудничестве в рамках демократического государства. Но, в принципе, договор иногда строится и на страхе перед силой — как в Китае. Самое скверное для экономического роста — это если договора нет вовсе или его пытаются имитировать, боясь, что серьезная работа над планом породит конфликты. Нередко работу над планом заменяют поисками мифического лидера или класса-модернизатора, то есть пытаются развиваться по сценариям, которые заранее не подходят рассматриваемой группе стран. Это все уводит от сути проблемы.

— Вы считаете, что ради экономического роста можно пожертвовать социальной стабильностью?

— Я не очень верю в то, что амбициозная страна может быть устойчиво стабильной без внятного плана развития. Кроме того, не всегда социальные волнения — это нечто пагубное для экономики. Очевидно, например, что декабрьские митинги в Москве не испугают, а только обнадежат инвесторов. Потому что они поднимают вопрос честности, вопрос выработки правил игры, на отсутствие которых в России сегодня жалуется бизнес. Если стабильность здоровая, она не вызывает социальной апатии. А вот в России, как мне кажется, эта апатия, пессимизм долгое время были доминирующими векторами общественных настроений. Все лучшее связывалось с прошлым, даже вариант счастливого будущего предполагал возрождение прошлого. Но история редко повторяет саму себя, поэтому людям всегда хочется видеть новые горизонты. Кстати, эти ностальгические нотки выделяют Россию в числе стран БРИК, но парадоксальным образом роднят с развитыми обществами. Вероятно, социальная апатия, пессимизм — это груз, который тянут за собой многие страны, пережившие золотые моменты своей истории в XX веке.

— Не кажется ли вам, что наш пессимизм связан не только с XX веком, но и с сегодняшней политической реальностью? На ваш взгляд, западные инвесторы оптимистичны, когда думают о том, что будет происходить в России после марта этого года?

— Западных инвесторов, как вы понимаете, никогда не пугала природа политического строя того государства, в которое они решили вкладывать деньги. Китай тому пример. Им главное — выгода. Поэтому основные претензии к России, как уже сотни раз говорилось, это отсутствие прозрачности и внятных правил игры. По моим ощущениям, Запад полнится надеждами относительно нового политического цикла в России, у нас много рассуждают о "Путине 2.0". С одной стороны, всем понятно, что человек тот же самый. С другой стороны, все соглашаются, что при желании он мог бы реорганизовать страну, установить человеческие правила игры, потому что у него есть политический капитал. Этот политический капитал нужно обменять на структурные изменения в стране. Если бы такой обмен произошел, Россия, которая и сейчас самая богатая страна БРИК по доходу на душу населения, в ближайшие 50 лет стала бы ключевым игроком на мировой арене. Но здесь мы вторгаемся в область спекуляций, где я могу с таким же успехом спросить вас, как и вы меня: возможен ли такой обмен в принципе.

— Если отвлечься от политики, поводы для тревоги остаются. Сегодня все ждут пришествия новой волны экономического кризиса, он ведь скажется и на странах БРИК.

— Все, конечно, очень зависит от того, о какой стране идет речь. Я полагаю, что для Китая и Бразилии ничего катастрофического не случится. Постоянно приходится слышать, что кризис угрожает могуществу Китая: раз страна ориентируется на экспорт, а Запад, попав в зону экономической турбулентности, будет меньше покупать, то все пойдет прахом. Это какой-то очень несовременный взгляд. Действительно, раньше могущество Китая зиждилось на дешевой рабочей силе, которую использовали иностранные компании. Это было конкурентное преимущество страны. Однако, как я и говорил, правильное управление заключается в том, чтобы из одного конкурентного преимущества вовремя создать другие конкурентные преимущества. Китай все сделал правильно, и сейчас его основной козырь — не дешевый рабочий труд, а феноменальные золотовалютные резервы. Он стал источником ликвидности для всего мира, что в кризисные времена особенно ценно. Сегодня в китайском Центробанке спят 3,3 трлн долларов — это почти в семь раз больше, чем у России, и в 12 раз больше, чем у Бразилии. Эти деньги легко использовать для компенсации любого кризиса. Что касается Бразилии, то ее может выручить очень развитый и активный внутренний рынок. Бразилия сегодня старается не слишком ориентироваться на экспорт, а занимается своей реиндустриализацией, есть шанс, что благодаря такой политике внешние колебания удастся смягчить. В России, полагаю, многое будет зависеть от конкретных шагов правительства в новом политическом цикле, о которых сейчас сложно судить.

— А как вы видите себе будущее стран БРИК? Они должны догнать и перегнать развитый мир?

— Вот мы сейчас говорим о БРИК как о каком-то сообществе, задаемся вопросами: какое у него будущее, кто в него входит. А проблема, собственно, в том, что БРИК реально существует только для экспертов и аналитиков, это не организация, не экономический блок. То есть четыре страны с серьезными геополитическими амбициями очень мало совещаются друг с другом, они делают только первые и нерешительные шаги к тому, чтобы вместе формировать повестку дня: вводить свои экологические нормы, принимать общие правила безопасности, международной торговли, совместно действовать в рамках ООН и ВТО. Отсутствие согласованных позиций и действий внутри БРИК ослабляет это образование, ему явно не хватает площадки для принятия коллективных решений. При этом возможности влияния на мировую политику у каждой отдельной страны, даже если это такие страны, как Китай и Россия, весьма ограничены. Развитые государства в этом смысле далеко обогнали БРИК в способности чувствовать свое органическое единство. Что касается постиндустриального развития стран БРИК, то эта амбициозная задача все-таки кажется мне делом будущего. Как бы приземленно это ни звучало, но сначала нужно решить задачу реиндустриализации, а потом браться за то, что после нее. Или, если очень повезет, совмещать эти две цели.

Беседовала Ольга Филина