Премьера кино
Квазилитературный триллер "Ворон" (The Raven) использует название самого популярного стихотворения Эдгара По с такой же ни к чему не обязывающей беспечностью, с какой привлекает самого писателя к расследованию похищения никогда не существовавшей у него невесты. Новые сенсационные подробности биографии американского классика узнала ЛИДИЯ МАСЛОВА.
Трудно представить что-то более волнующее, чем Джон Кьюсак в роли Эдгара По в фильме, где задействованы мотивы нескольких произведений основоположника самых кассовых литературных жанров — фантастики и детектива, да к тому же овеянного самым романтическим ореолом сильно пьющего и рано ушедшего из жизни человека. Тем не менее авторы "Ворона" ухитряются рассовать по разным углам все имеющиеся у них компоненты отличного фильма так, чтобы они ни разу не вступили между собой в реакцию. То, что Эдгар По — фигура роковая и загадочная, они теоретически, конечно, понимают, но воссоздать на экране специфическую ауру этой личности не способны, видимо, потому, что сами они люди принципиально иного — трезвого и прагматичного склада. У них на визуальном уровне все сводится к тому, что если программное стихотворение называется "Ворон", то и в кадре должен иногда попадаться ворон, желательно в каком-то макабрическом антураже: в одном из эпизодов ворон вылетает прямо из гроба — и это предел фантазии режиссера Джеймса Мактига, который в первых же строках своего сочинения сообщает, что Эдгар По был ни с того ни с сего найден мертвым на скамейке в Балтиморе.
Такая завязка, безусловно, способна заинтриговать малоискушенного в литературе и кино потребителя — например, сидевшие в зале рядом со мной молодые люди сразу тревожно зашушукались: "А отчего, отчего он скопытился-то, неизвестно? От сифилиса?" — явно путая Эдгара По с Ги де Мопассаном. Еще веселей становится, когда кинематографисты пытаются найти причины мрачного мироощущения Эдгара По и первым делом натыкаются на самую приземленную и банальную: даже самые изысканные комбинации печатных знаков в этом мире обычно не слишком щедро оплачиваются и максимум, на что может рассчитывать автор бессмертного стихотворения "Ворон", что какой-то забулдыга в баре, где поэту перестали отпускать в кредит, вспомнит его короткую фамилию. В этой довольно обширной литературоведческой части фильм "Ворон" представляет собой черную комедию о муках творчества, которые прекращаются только со смертью творца, слишком хорошо знающего цену своим творениям ("Сколько денег тебе принесло стихотворение про ту птицу?" — "Девять долларов"). Да и Джон Кьюсак, вынужденный играть какого-то невыразительного пришельца из загробного мира, заметно оживляется в сценах с редактором газеты, которому приходится объяснять, что вместо Эдгара По нельзя ставить какого-то дурацкого Лонгфелло, а что касается Эмерсона, то он и вовсе проститутка.
Редактор парирует требованием снова написать что-то равное рассказу "Сердце-обличитель", упирая на то, что читатель "любит страшилки", и авторы фильма, понимая, что кинозритель ничем не лучше и не сложнее, тут же заставляют Эдгара По препарировать за письменным столом человеческое сердце, предоставленное одним из почитателей его таланта, работающим в морге. "Убийство на улице Морг", "Колодец и маятник", "Маска красной смерти", "Низвержение в Мальстрем", "Тайна Мари Роже", "Правда о том, что случилось с мистером Вольдемаром", "Бочонок амонтильядо" — вот небольшой список произведений, которые авторы фильма тем или иным образом приплетают к своей истории, больше нуждающейся не в опоре на каноническое, общеизвестное портфолио Эдгара По, а в дерзких и бредовых предположениях, что бы он мог такого написать, чего мы не знаем. "Мы крайне нуждаемся в вашем болезненном воображении",— говорит герою Джона Кьюсака детектив, расследующий серию убийств, выполненных по мотивам рассказов Эдгара По, и, поднатужившись, писатель выдает в свежую газету "новый рассказ про опарышей", в то время как его похищенная невеста старается выкопаться из могилы, не столько изображая Аннабель Ли, сколько цитируя "Убить Билла". Но и эта похвальная попытка приспособить Эдгара По к современной массовой культуре все равно ограничена безнадежным психическим здоровьем авторов картины — которые, словно предчувствуя, что могут про них написать, предусмотрительно разрезают маятником толстого литературного критика, точно подметившего: "Никогда еще сюжетная линия не была так механизирована".