Интервью современное искусство
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
В англиканской церкви Святого Андрея в Вознесенском переулке в исполнении Камерного хора Московской консерватории и камерного оркестра "Времена года" прозвучал реквием, сочиненный художником Гвидо ван дер Верве. Партию фортепиано исполнил автор. Этот концерт-перформанс предварял выставку видео из коллекции харлемского Музея Де Халлен "Призраки в системе. Сценарии действия", открывшуюся в Государственном центре современного искусства (ГЦСИ) в рамках дней Голландии в Москве. На выставке можно увидеть последнее произведение Гвидо ван дер Верве — многочастный фильм-перформанс "Номер четырнадцать. Дом", для которого написан реквием, одновременно сентиментальный и ироничный, как и сама видеоработа. О музыке и спорте с ГВИДО ВАН ДЕР ВЕРВЕ поговорила АННА ТОЛСТОВА.
— Как объяснить зрителю, что ваш реквием в церкви Святого Андрея — это произведение современного искусства, а не просто концерт академической музыки?
— Скажем так, моя художественная практика разнообразна. Перед тем как пойти в Академию художеств, я учился в консерватории — игре на фортепиано и композиции. А когда я стал художником и заинтересовался перформансом, я начал снимать перформансы на видео, и мне понадобились саундтреки. С 2007 года я сам пишу музыку к своим фильмам: ведь я рассматриваю фильм как Gesamtkunstwerk, так что и музыку решил писать самостоятельно. Но я все же художник, а не композитор, и сочинение саундтреков не делает меня частью академической музыкальной сцены. Хотя не стану настаивать на том, что это перформанс: для большинства это, скорее всего, будет просто концерт в церкви. Понимаете, музыка — это приглашение слушателям создавать свои собственные образы. Когда вы смотрите видео, работает ваше зрение и зрительные впечатления доминируют, а музыка уходит на второй план. Исполнение вне выставочного зала дает большую свободу музыке.
— Реквием входит в вашу работу "Номер четырнадцать. Дом", где вы демонстрируете не только мастерство композитора, но и превосходную спортивную подготовку. Новизна и обаяние перформанса в "героическую эпоху" 1970-х во многом заключались в возможности заниматься протяженным во времени искусством и исследовать физические пределы человеческого тела. Музыка — временное искусство, спорт позволяет человеку преодолевать физические ограничения. Означает ли это, что вы делегируете музыке и спорту чрезвычайные полномочия перформанса? Или вы пытаетесь создать свой Gesamtkunstwerk из их странной встречи?
— В моих работах не так уж много ссылок на историю искусства, все это выросло естественным образом в такой странный гибрид. Мне действительно важно исследовать мои личные границы или пытаться их преодолеть — в этом смысле мне близок перформанс 1970-х. Но главное, что идет в моей работе от музыки,— это движение, мое желание все время двигаться дальше. Я не могу сказать, что у меня заранее есть очень четкие идеи, что и как делать, но визуальное искусство дает мне свободу действий. Я не буду выдающимся композитором, атлетом или кинорежиссером, но я могу соединить все это в искусстве и сделать что-то уникальное. Я верю, что искусство может тронуть и подвигнуть людей на что-либо, но необязательно в каком-то одном определенном направлении. Искусство слишком часто использовали и злоупотребляли им — как, например, Гитлер использовал Вагнера. Может быть, я рассуждаю как музыкант, но мне кажется, многие художники моего поколения думают о том, как тронуть зрителя. Чтобы искусство перестало быть развлечением. Моя цель всегда — взять нечто глубоко личное и сделать так, чтобы это приобрело универсальный смысл и могло затронуть любого.
— Не композитор, не спортсмен, не режиссер — да вы настоящий дилетант, в том смысле, какой вкладывал в это слово XVIII век: свободный художник, не связанный профессиональными узами. Сегодня художники оказываются вовлечены в бесконечный процесс производства искусства. Вы пока сделали довольно мало работ, и на каждую из них затрачено очень много времени — на сочинение музыки, на спортивные тренировки, на обучение игре в шахматы. Это ваш способ спастись от этой художественной индустрии? Что вы думаете о свободе художника?
— Я всегда думал, что искусство — это прежде всего твое личное занятие. Я не понимаю художников, превратившихся в целую мастерскую по производству искусства, и стараюсь не играть в эти игры. Я жил в Нью-Йорке в 2008-м и 2009-м и почувствовал, что просто заболеваю от этой нью-йоркской художественной жизни и не хочу в ней участвовать. Поэтому я начал заниматься там спортом — нужно же было что-то делать. Я думаю, искусство — это не карьера, когда каждые пять лет ты должен переизобретать себя. Мне кажется порочной практика делать работы к выставкам — это происходит от того, что художественную сцену захватили кураторы и заставляют художников иллюстрировать свои идеи. Я в таких случаях всегда отказываюсь. Наверное, это помогает мне оставаться свободным. Я думаю, произведение искусства должно рождаться из внутренней необходимости, если вам не хочется его делать — не надо.
— "Номер четырнадцать", наверное, ваша самая автобиографическая работа. Помимо вас, в ней два главных героя: Шопен и Александр Македонский. Что они значат для вас?
— Оба — мои навязчивые идеи. Я с детства очень много играл Шопена, и его музыка — то, к чему я стремлюсь в искусстве: к сложной простоте. Музыка Шопена очень сложна, если ее анализировать, но он добился того, что она звучит очень просто, и это ее великое достоинство. Это, знаете ли, как в спорте: кажется, что спортсмены добиваются своих рекордов с такой легкостью, и вы думаете: а может, и я так смогу. Другим моим любимым героем с детства был Александр Македонский — я потому и занялся классической археологией в университете, что хотел стать специалистом по Александру Македонскому. Меня зачаровывал этот его идиотский, если хотите, вечный поиск. Мне нравится, что он всегда шел вперед, покинул свой дом в 19 лет, никогда не возвращался, был практически непобедим и умер, когда его принудили остановиться. Я тоже стараюсь все время двигаться вперед — "Номер восемь. Все будет хорошо", где я иду впереди ледокола, об этом. Это как марафон — когда вы подходите к финишу, вы чувствуете страшную боль и разочарование от того, что все кончилось, и хотите немедленно продолжать. У меня несколько художественных проектов в форме марафона: ежегодный забег в честь Рахманинова в Нью-Йорке, в "Номере четырнадцать" я тоже бегу часть пути от костела, где покоится сердце Шопена, до его могилы на кладбище Пер-Лашез — меня захватывает эта шопеновская история. Конечно, я не претендую на то, чтобы повторить их путь, мой фильм не настолько серьезен. В нем вообще много шуток. Например, "Реквием" в трех частях и путь от Варшавы до Парижа — это триатлон.
— Вам не кажется, что пора реабилитировать романтизм, что его не хватает современному искусству? Вас ведь называют романтическим концептуалистом.
— Современному искусству следует больше доверять интуиции и меньше — языку. Визуальное искусство стало слишком вербальным. Возможно, потому, что оно оказалось в руках кураторов, а язык — это тот инструмент, с которым они работают. Но мы же знаем, что при переводе с одного языка на другой теряется около 60% информации. Я понимаю, что в современном мире — таком рациональном и абстрактно мыслящем — люди скептически относятся к интуиции. Да, возможно, интуиция — из арсенала романтизма. Интуиция и эмоция — столь близкие друг другу. Я хотел бы, чтобы искусство стало менее вербально и более эмоционально, чтобы оно перестало быть квазиинтеллектуальным кроссвордом. Понятно, что по многим причинам у людей недостаточно образования, но это не значит, что им нечего делать в музеях, если у них нет диплома философа. Я думаю, если искусство по-настоящему глубоко, оно может захватить любого зрителя, как музыка Шопена. Когда вы идете в кино или на концерт, вы готовы к тому, чтобы плакать и смеяться. Но почему-то, когда вы идете в музей, вы готовитесь читать и анализировать.